Черный соболь | ходы игроков | Марк?

Среда
Забрали обе исписанные тетради, вроде как на изучение. Осталось еще три.
Голова сегодня не болела. Прогулялся по парку. Погода тревожила. Гром грохотал где-то на горизонте.
Рассказывал доктору Б. о своем сне про Лес. Сделал несколько набросков тушью, оставил ему. Затем медитировали вместе.
Запрет на общение с прочими обитателями пансионата начинает тяготить.

Четверг
Снова снился Лес. И зверь в нем . Внимательно смотрел бусинками глаз, не давая уйти. Говорил что-то. Чего-то он хочет от меня, но чего?..
Голова болела около четырех часов подряд, но не сильно. Работал над набросками Леса, на этот раз в акварелях. Один черт – все пришлось порвать, никуда не годно. Еще пару лет назад назвал бы себя ничтожеством. Сейчас понимаю, это все временно. Нужно работать, и образы в моей голове обретут зримую жизнь.
Гроза приближается – так медленно, ужасно!.. Поскорее бы хлынул дождь. Кажется мне, что в нем я забудусь.
Вечером доктор К. проводил замеры черепа, пульса, давления. Отправил к доктору В. на массаж. Его толстые руки воистину творят чудеса с моими мышцами и костями. Выходишь – заново рожденный. Удивительное умение. Что по сравнению с этим все наши картины и выставки, сколько бы ни было их? Вот же оно, настоящее.

Суббота
Вчера и сегодня весь день болит голова – так сильно, не мог встать с постели, доходило несколько раз до потери сознания. Ничего не ел. В теле – страшная слабость. Очнулся в своей келье, под капельницей. Приходили Б. и К. Обеспокоены. Успокаивали меня. Доктор Б. обмолвился, что сознание я потерял в сосновой роще. Ничего не помню об этом. Вообще не помню, чтобы выходил. Выйдя за дверь, немедля начали ругаться; насколько разобрал из гула их голосов – о схеме моего лечения. Доктор Б. предлагал электричество. Доктор К. настаивал на медикаментах. О чем договорились – не разобрал, они ушли дальше по коридору, заперев меня на ключ.
Тяжело. Боюсь снова увидеть во сне Лес. Но втайне что-то во мне жаждет этого. Интересно… если я вдруг не проснусь однажды… что станет с Лесом?..

Воскресенье
Судя по голосам, доносящимся откуда-то то с улицы, то с нижнего этажа – приехали новые пансионеры. И как минимум среди них две дамы. Слышал их через дверь, проснувшись. Тоскливо без женского общества… нельзя без него мужчине, никак нельзя! О, сколь бы вдохновила меня простая девичья улыбка – простой женщины, хоть крестьянки какой-нибудь, лишь бы не в белом унылом халате! Но нельзя рисковать. Лицо доктора Б. слишком серьезно, когда он каждый раз во время сеансов повторяет мне о недопустимости излишнего напряжения. Да и – упасть во внезапном припадке у ног обольщаемой особы как-то совсем не улыбается.
Ничего, отыграюсь, когда вернусь домой.
Голова сегодня болит весь день, но не так тяжко, как вчера, и аппетит вернулся.

Понедельник
Смутно… Как все смутно… Болит горло, словно бы говорил всю ночь. За окном – предрассветный час. Меня только что привезли из подвала, на коляске. Я не помню, как попал туда. Я помню вспышки. Я помню глаза Зверя, смотрящие в меня. И доктора К. В полутьме подвала он – страшный человек… Совсем другой. Безжалостный. Как Зверь. И я падаю в его безжалостные, любопытные глаза. Падаю. Падаю. Кто я такой? Зачем я здесь? Я не помню ничего. Звенит в голове. Пусто. Пусто. Пусто.

Поспал. Ничего не снилось. За окном ясный день. Шатает. Но память, кажется, вернулась. По крайней мере, я помню, как меня зовут. Это страшно – быть без памяти. Страшно, но и приятно. Но – не хотелось бы повторять. Думать до сих пор тяжело. Но уже не страшно. Странно читать утреннюю запись. Не помню до сих пор, что было в подвале, но такое-то и раньше случалось. Но почему я решил, что доктор К. «страшный человек»? Это занятно.
Меня зовут Леонид Медников. Пишу на тот случай, если это вдруг повторится.

Вторник
Весь день работал в зале для медитаций доктора Б., пока он в своем кабинете принимал пациентов. Занятно: никто не знает, что я здесь. Я – тайный узник. Что бы делали, если бы узнали? Льстивое воображение рисует очередь из дам, просящих автограф, кокетливо хлопающих ресницами, ожидающих втайне, что я позову писать с них портрет. Впрочем, кто его знает, что там за дамы! Вполне возможно, что это мне бы пришлось кокетливо моргать и просить автографа.
Испортил четыре холста, сделал бесчисленное количество набросков на бумаге. Изорвал почти все. Лес не дается! Он ускользает! Я был в бешенстве под конец этого дня, и Б. (уже порядком притомившийся) долго слушал мои бессвязные жалобы и ругательные возгласы. И это-то после длинного, наполненного бесконечными посетителями дня! Бедняга. Нелегко быть психотерапевтом, паршивый это хлеб. Сейчас, когда я пришел в свою комнатку, отужинал и готовлюсь ко сну, мне даже как-то стыдно перед доктором Б. за свой срыв. Уже не кажется, что это так важно. (Не сладковатый чай ли виной моему спокойствию? Впрочем, даже если и так.) Однажды я ухвачу Зверя за хвост и перенесу на свой холст как живого, и это будет моя победа. Не этого ли он хочет от меня, ясноглазый?

Среда
День начался болями в голове, и продолжился процедурами. Ничего не соображаю из-за этой головы. Вата. Перепутал имена Б. и К. сегодня. Назвал холст листом. По тому, как доктора переглядывались, понятно: снова будут спорить.
После процедур работал еще несколько часов. Зал для медитаций уже являет собой почти полное подобие моей мастерской. Сделал полдесятка набросков, и начал два холста – в разной технике, но все об одном. Попробую зайти с разных сторон. Пусть постоят – завтра гляну на них свежим глазом, и продолжу работу.

Четверг
Ночью снова был в подвале. И снова – будто стирали резинкой картинки из памяти. Зря записал так мало… Не зря записал собственное имя. Опять уходило.
Весь день лежу, не в силах подняться. При попытке подняться трясет. Заходил д-р К., делал замеры. Весь день шмыгают сестрички, то берут кровь на анализ (раза четыре за день брали!), то ставят болючие уколы – в руки, в шею, в задницу.
Снизу откуда-то звучит музыка. Играли на большом рояле и что-то пели, и премило. Стоило услышать эту музыку, и потекли горячие слезы. Лежа неудобно плакать: затекает в уши. Так глупо…

Пятница
Я проснулся ночью от того, что кто-то сказал мне прямо в ухо, что нужно бежать. И ночью кусок потерянной памяти пришел ко мне. Я вспомнил. Подвал, и К. – лысина сверкает при свете кварцевой лампы, и никелированные шарики на концах рычагов сверкают, как его лысина. Кляп в моем рту, кожаные ремни, обхватывающие запястья. Б., темный лицом, в углу, хрупкий. Их разговор.
«Два дня, и для него все кончится». – «Как для художника – да, как для личности, двигающей науку – только начнется. Не будь пессимистом». – «Я просто думаю о том, что он уже вряд ли закончит свои картины. Навряд ли у Терехова там такие условия, как здесь. И такие же методы. Терехов не признает терапии искусством». – «Картинкой больше, картинкой меньше». – «Ты бы видел, как он работает! Это не просто картины. Это его дети. Он ищет совершенства в своем деле так же страстно, как…» – «Как и мы, Костя». – «Да. Как и мы», – помолчав, соглашается Б. Лысая блестящая голова К. нависает надо мной. – «Готов. Ну, поехали. Это последняя проверка перед субботой», – слышу я. И электрическое гудение. И Б. становится рядом с другой стороны, и достает свой маятник.
Мне страшно. Я не могу заснуть. Принесли завтрак – не могу проглотить ни куска. Трясутся руки. Зверь – даже сейчас, даже при свете дня! – будто бы за спиной. Оглядываюсь – никого. И болит чертова голова. До звона в ушах. Так, что даже через коридор не перейти, к холсту и краскам. Что случится завтра? Кто такой Терехов? Неужели я и вправду не закончу картину?