Под Светом Полумесяца | ходы игроков | I — Возведи дом в Раю جنّة

ссылка

"Разве ты не видел, что солнце было больным,
А когда взошёл Харун, оно воссияло снова,
Везением Доверенного Аллаха Харуна, обладателя щедрости,
Харун — правитель, и Яхья визирь его"
    Аль-Мавсили

Эта история начинается в те дни, когда благословенный век Харуна ещё не близился к своему излёту, когда тело халифа ещё не подводило его, а вокруг не кружились, предвидя кровавое пиршество, стервятники.
Это история начинается девятнадцатого мухаррама, в год сто восемьдесят седьмой, когда прошло шестнадцать лет от правления Ар-Рашида, шестнадцать лет спокойствия, свободы от войн, чумы и всяких бед.
Эта история начинается тихой арабской ночью, в Багдаде, полном пышностью изысканной жизни.
Лунный свет серебром ложился на изумрудный купол дворца Аль-Мансура, и фонари стражей из шудры, словно светлячки, скользили по городским стенам , по узким улочкам, по чёрной воде каналов...

О Багдад, как описать тебя, светлое око мира? Ты пахнешь корицей, камфарой и гранатовым соком, в тебе твёрдость дамасских клинков, изящество синского нефрита, мягкость изысканнейшего румского шелка! Ты — сияние сарандибских самоцветов, ты — величайшая из жил асванского золота посреди пустыни, ты — поэма, вытканная ахмарским жемчугом на самаркандской бумаге, ты — синдский слон, пред которым склоняются львы!
Вообрази себе, вазир, бескрайние ряды резных ворот и украшенных зубцами башен, вообрази разноцветные купола, возвышающиеся над садами, полными пальм и кипарисов — такие дворцы возводили ещё жители древней Хиры, и как столетия назад, за высокими стенами, богачи прогуливаются по садам, усаженным лилиями, розами и белыми маками, силясь ночной прохладой отогнать дневной жар.
Кто знает, может прямо сейчас, в укромном закутке, образованном выступами неровной стены, айары прислонили нож к чьему-то животу, и напрасно случайный прохожий оборвёт горло — уши знати внимают лишь струнам ребаба, да голосам певиц, поющих стихи Абу Нуваса:

— О, как прекрасна эта ночь и как благословенна!
Я пил с любимою моей, любви пил кубок пенный.
Я поцелуя лишь просил - она была щедрее,
От счастья я в ее отказ поверил бы скорее!

Многозвучна арабская ночь, полна стрекотом цикад, звоном кубков и стонами влюблённых! Уже последний торговец закрыл лавку ставнями, и ученики ложатся спать на минарете, обмениваясь шутками о своём учителе, и странники разместились на ночлег в мечети, и обитатели квадратных одноэтажных домиков расстелили циновки на крышах, спасаясь от летнего зноя, и разнесся уже давно клич муэдзина:

— Аллаху Акбар! Нет бога кроме Аллаха и Мухаммед — посланник Аллаха! Спешите на молитву, спешите к спасению! Аллаху Акбар! Нет бога кроме Аллаха!

Но даже эту пестроту звуков не сравнить с дневным гомоном, со всепоглощающим шумом городской жизни.

Тиха арабская ночь!

Умолк Большой Базар в Кархе, голоса над которым днём разносятся будто воинства всех царей земли сошлись на последнюю битву, и Малый Базар в Баззе, где армяне, ромеи и евреи состязаются в алчности и сметливости.

Молчит Круглый Город, обитель катибов да мавали Высокой Службы, и квартал Басрийских ворот — дом шарифов, и лежащая за ним Шаркия — обитель ортодоксальных суннитов, и северные и западные кварталы, где обитают в основном солдаты из абны и аббасийи, и трущобы бедняков, и молитвенные хижины суфиев на окраине...

Лишь с рассветом Город Мира возродится вновь, лишь с рассветом...

Но что это?
Отчего по обе стороны стремительных вод Тигра горят огни?
Отчего освещены купола дворцов — и даже сам Дворец Блаженной Вечности Аль-Хулд сияет словно восходящее солнце?
Что встревожило восточный берег, кварталы Русафа и Мухаррим, где обитают принцы и высшая знать?

Ты проснулся той беспокойной ночью, о вазир, ибо что-то нарушило твой покой, и слышались тебе во мраке звон оружия, слабые мольбы умирающих, и виделись тени грядущей смуты...

Ты прислушался, и ничего не услышал, кроме ровного биения сердца Багдада.

В блаженный век ты живешь.
И это никогда не изменится.

Ты уснёшь, о вазир, уснёшь не ведая, что только что мир навсегда изменился.

***

Той ночью, Повелитель Правоверных Харун Ар-Рашид отдыхал со своим любимцем Джафаром ибн Яхьей в Аль-Анбаре, одном из предместий Города Мира.
Лилось алой рекой вино, среди армянских ковров восседали друзья детства на резных ложах из индийского тика, и вспоминали свою бурную юность.

Их связывала больше чем дружба — любовь. Не уподобляйся, о вазир, тем, чьи языки суть чёрные скорпионы, жалящие сами себя, не гадай, были ли то узы братства или противоестественная страсть, но довольствуйся тем, что эти двое прошли через многое и поверяли друг другу самые тайные мысли.

Бывали между двумя и ссоры.
Сколько раз защищал Джафар несправедливо осуждённых подозрительным и скорым на расправу Харуном? "Он больной старик, который скоро умрет!" — кричал на Повелителя Правоверных тот, кто был ему ближе родных братьев, когда тот решил бросить в темницу шиитского имама.
Халиф делал вид, что принимает этот довод, но после всё равно казнил того, в ком видел даже тень угрозы собственной власти.

И многое из того, что делал Джафар, сам Харун сделать не мог — Повелитель Правоверных побудил придворных присягнуть его малолетему сыну, лишь Джафар и лояльная ему хорасанская знать откликнулись на зов. В ту пору многие завистники и недруги названного брата халифа говорили, де, Высокая Служба велит, но лишь волю Джафара...

Ещё в дворцах Бармакидов собирались многие вольнодумцы — шииты, мутазилиты, суфии, хариджиты, христиане, иудеи, сабеи — и напрасно объяснял Джафар, что лишь призывает мудрых дабы те могли поделиться друг с другом идеями, ибо в споре двух мудрецов правы всегда оба...

Было и многое другое.
Было — и прошло.

Несколько недель назад, Харун помирился с Бармакидами — как с Джафаром, так и со своим молочным братом Фадлом и названным отцом Яхьей — и одарил их роскошными придворными одеждами.

Вспомнил мудрый властитель мира, что именно Бармакиды стояли подле него, когда он восходил на престол.
Именно их мудрые советы позволили ему умаслить армию, верную покойному брату Харуна, укротить восстание в Хорасане, примириться с Алидами, отладить сбор налогов по всему Халифату...

И пусть Бармакиды настаивали на передаче трона Абдаллаху — старшему сыну Ар-Рашида, в ущерб действующему наследнику Мухаммеду, разве не приняли они волю Высокой Службы?

Мир вернулся в семью, Харун и Джафар ели фисташки с ониксовых блюд, и вспоминали былое. Вспоминали прогулки вдвоем по ночному Багдаду, выезды на охоту, игру в поло на ипподроме в Ракке, голубиные бега...

Вспоминали они и объятия красавиц, которыми оба наслаждались вместе — вспоминали, как могут вспоминать лишь двое мужчин, приближающихся к четвёртому десятку, но не утративших при этом жар и дух юношества.

Вдохновлённый речами, Харун вдруг встаёт.

— Субхан Аллах, брат мой. Солоны воды памяти, приятные телу, но неспособные утолить жажду в зной. Пусть кругом зима и слякоть, слова твои как чернила поэта, отпечатались в душе моей и побудили припасть к источнику сладости. Знай же, что этой ночью я буду веселиться и желаю тебе того же.

Джафар тоже поднялся. Тень пробежала по красивому лицу его, но губы растянулись в улыбке.

— Да пошлёт Аллах тебе сыновей, старший брат, и да не омрачится радость твоя.

Халиф шутливо похлопал его по плечу

— Я не шучу, брат мой. Не будет мне ни радости ни покоя, если не буду я знать, что ты счастлив! Ступай же к себе, выпей вина и насладись женщиной! Таков мой приказ!

Бармакид поклонился, а после припал губами к пальцам друга.

— Как пожелает Повелитель Правоверных.

Стоило Джафару уйти, Харун сразу же помрачнел и уселся на своё место.

— Уберите всё.

Резко бросил он скрывающимся за занавесом подавальщицам.

— И пошлите голубя в Багдад. Пора.

Воистину, между сыном Махди и сыном Яхьи была любовь.

Но как мудро заметил поэт, три вида любви бывает:
"Любовь — связь, Любовь — лесть, Любовь — убийство".

***

На душе Джафара было неспокойно — слишком хорошо знал он нрав всего названного брата, и с лёгкостью распознавал притворную веселость. Вернувшись в свой шатер, мужчина какое-то время сидел в темноте без движения, и лишь после, словно смахнув с себя сонную негу, поднялся и начал готовиться ко сну.

— Посланец принёс слова Повелителя Правоверных!

Окликнул Бармакида снаружи слуга.

Харун послал подарки — вино, сладости, сушеные фрукты — и заодно приказал рабам ещё раз повторить, что приказывает своему названному брату радоваться этой ночью...

Пришлось в самом деле вызвать женщин с музыкальными инструментами и поэта Абу Заккара.

Вскоре, под ночным небом Двуречья разнеслась музыка и пение.

— Хотят люди чего-то от нас,
Не спят люди из-за нас,
Желают знать они,
Что мы скрыли.

Абу Заккар был стар и слеп, и всё же даже его голос прервался, столь тяжелым сделалось молчание сына Бармакидов, когда новый посланец от халифа принёс ещё больше сладостей и вина...

— Господин мой, Повелитель Правоверных оказывает тебе такой почёт! Отчего ты так печален?

— У меня дурное предчувствие. Он что-то задумал.

— Отгони свои страхи и предайся удовольствиям!

Вскоре шатер окружили вооруженные воины аль-Хассы, во главе с Ясиром аль-Рахла.

— Повелитель Правоверных зовёт тебя.

Коротко бросил тот евнух.

Названный брат халифа сразу же понял всё. Без особой надежды попросил он разрешения войти в шатер дабы оставить распоряжения, а получив отказ прямо спросил

— Какой приказ дал он тебе?

— Повелитель Правоверных хочет твою голову.

Джафар покачал головой.

— Он должно быть пьян. Берегись, возможно он вскоре пожалеет о своём приказе.

Это был хороший совет — Ясир явно задумался прежде чем ответить

— Мне не показалось, что он пьян...

В голосе евнуха явственно читалось сомнение.

— Не убивай меня до завтра, и я хорошо вознагражу тебя. Завтра же, если Повелитель Правоверных не изменит своего решения, делай что должен.

Не случайно, Джафар ибн Яхья по всему Халифату известен был своим красноречием.

Но после недолгого колебания, аль-Рахла покачал головой.

— Нет к тому пути.

— Тогда хотя бы отведи меня к Повелителю Правоверных и дай возможность оправдаться!

Продолжал давить Джафар, и на этот раз евнух кивнул.

— Это возможно.

Харун ждал в своём шатре, сидя на молитвенном коврике.

— Где голова Джафара?

Быстро спросил халиф вошедшего Ясира. Тот опешил.

— Я привёл Джафара...

Попытался произнести незадачливый слуга, но Повелитель Правоверных не дал ему закончить, мгновенно подскочив с места, словно потревоженный карканьем воронов леопард

— Мне не нужен Джафар! Мне нужна его голова!

И Харун Ар-Рашид получил желаемое.
Взяв отсечённую голову в руки, долго еще он осыпал ее оскорблениями, в кровожадном исступлении снова обвинял в обидах, о которых Джафар, будь он жив, и не вспомнил бы...

Ясир туповато переминался с ноги на ногу в ожидании награды, заметил евнух и то, что в шатер прибыли хаджиб Фадл ибн ар-Раби, военачальник Харсама и евнух Масрур, прозванный "Меченосцем его мщения".

Наконец, халиф обозрел всех собравшихся — в глазах его стояли слезы.

— Харсама. Доставь это, — он протянул голову какому-то рабу, — и тело в Багдад. Выставьте останки на трёх мостах, дабы каждый знал, что бывает с изменниками. Масрур, немедленно вели заковать в цепи Яхью и Фадла Бармакидов, а также всех, кто служит им.

— Всех, Повелитель?

Невольно переспросил Масрур — речь шла о тысячах человек.

— Всех!

Рявкнул Харун, и тут взгляд его застыл на Ясире, так и стоящем с окровавленными руками.

— И отрубите этому голову.

Махнул рукой халиф.

— Не могу смотреть на убийцу Джафара.

***

В ту ночь начинается наша история.

В ночь, когда Харун Ар-Рашид пролил кровь, что не смыть всей водой из четырёх рек.

В ночь, когда мы впервые встретим наших героев.

История I
Салах


История II
Камал


История III
Эзра


История IV
Ясмин


Четыре героя.
Четыре истории.

Простолюдин с душой воина в пучине городской жизни — до чего трудно решить, с кем именно следует сражаться!

Молодой и изнеженный принц, делающий первые шаги в жизни — уже чувствующий, что ему суждено властвовать, но пока не знающий, как именно следует управлять другими.

Юноша Избранного Народа, впервые познавший трудности выбора между личным процветанием и законами общины — сумеет ли он спасти своего отца?

Дева из сказочной страны, чья сказка началась и закончилась, уступив место суровой реальности — открывшая ноль обратится ли в ноль?

Всех четверых объединит отрубленная голова Джафара ибн Яхьи, выставленная на мосту через Тигр.

В ту самую пору, когда Салах ибн Мади выбирал между джихадом и кошельком, когда Камал ибн Вали озирался в поисках учителя под сводами мечети Аль-Мансура, когда Эзра ибн Муса впервые делал выбор между общиной и обществом, когда Ясмин бинт Амир переворачивала страницы книги, написанной на пальмовых листьях, в ту самую пору зачинались истории еще трёх героев, едва ли уступающих четырём, о которых сказано было выше.

История V
Зари


История VI
Аыым


История VII
Фарук


Пути Трех... скоро им предстояло столкнуться с путями Четырёх, сплестись в причудливый узор, превосходящий изяществом прекраснейших из армянских ковров.

Слушай же, о вазир, слушай и внимай!

Ты знаешь начало истории.
Ты захочешь узнать конец.

Этот город - часть тебя, Салах ибн Мади ибн аш-​Шахид аль-​Лахми. Часть твоей кровной линии. Дворцы, мечети, шумные базарные ряды с народным гомоном и топкие набережные, куда сваливали отходы, покосившиеся лачуги и широкие проспекты. Город - это миллион жителей, с каждым не то что познакомится, увидеть всех не успеешь за всю жизнь. Во всем этом многообразии юный Салах ибн Мади рос и старался найти свое место в жизни.

Были у него победы и поражения. Была мечеть, где учили скучным вещам, но там было прохладно и спокойно. К сожалению, усидчивостью Салах не отличался, шалил, шумел и часто был порот. Была работа, но она утомляла, от нее ужасно болела голова и она приносила сущие гроши. Салах не хотел работать и всячески отлынивал. Был отец, владыка мира в детстве, превратившегося в жалкого неудачника, опозорившего великого деда, к юности Салаха. Опасаясь взбучек, юноша часто пропадал вне дома и конечно же нашел компанию таких же как он.

Воровал ли он финики с сада Хасид ибн Махмуда или подглядывал за купанием на женской половиной двора дворца аль-​Махди, везде находились фитьян, готовые поддержать его проделки. Он рано познакомился с вином и усладами женщин, и прочей красивой жизнью улиц, но также понял, что на всю эту жизнь требовались деньги, которые не добыть никакой работой и уж конечно не получить от отца или его прижимистых братьев.

Салах помнил того тучного мужчину, который в сумерках заходящего солнца показывал ему монеты тянулся к поясу своего халата. Помнил, как его нога опускалась мужчине на лицо, раз за разом. И монеты, блестящие в его руке, так много, как целый сезон под палящим солнцем гонять ворон. И удовольствие, которое дает победа, власть над другим человеком.

Нашлись и люди, которым требовалась помощь. Найти или проследить за человеком. Сказать, когда купец Ибрагим закрывает лавку, по каким дням принимает товар. Он даже пробовал просить милостыню, но был пойман местными нищими, которые объяснили, что это делать не стоит. От той науки у него остался шрам на ладони, которой он схватил за чужой нож. Так он учился, как быть полезным и в тоже время не влезть туда, откуда возврата не будет.

Салах рано понял, что несмотря на то, что ты сильный - всегда найдется посильнее тебя. Не одолев в честно бою запинают гуртом, натравят стражу или покажут железо. Поэтому он умел дружить. Давал взятку, чтобы стража отпустила попавшегося товарища. Приносил еду мелкому бездомному Абу ибн Бекиру, когда тот болел. Даже перед тем хилым еврейчиком извинился, когда понял что ошибочно принял его за шиита. С тех пор они не раз пересекались, гуляли вместе. С Эзрой было интересно, к тому же у него всегда были деньги, что особенно поднимало его в глазах Салаха. Салах как-то даже побил его обидчика за небольшую мзду. Но, к сожалению, близкой дружбы тогда не возникло, уж больно сильная разница в возрасте была у детей.

Идея отца отправиться в джихад не встретила у Салаха понимание. Нет, на словах он конечно отца поддержал, но идти в поход не рвался. Так что, когда патриарх семьи лично запретил Мади ибн Аш-​Шахиду ехать туда, только вздохнул свободно. Даже если отец и хочет отдать свою жизнь, убивая неверных где-то на краю мира, то это его судьба, а не судьба Салаха. Сестрам вон приходилось тайком денег подкидывать на сережки, когда отец грезил про победы над неверными. К тому же, Салаху нравился Багдад со всеми его достоинствами и недостатками, и он собирался прожить тут остаток своей жизни.

К своим восемнадцати лет Салах нарушил уже столько заповедей Ислама, что перестал считать. Почему же долг мусульманина — помогать попавшему в беду так сильно запал ему в голову. Ведь он всегда старался не рисковать понапрасну. Но к восемнадцати годам Салах уже научился просчитывать риски (хотя еще и был чертовски самоуверен) к тому же прекрасно знал все закоулки Багдада. В случайно встреченном беглеце Салех видел огромные возможности заработать. И сорочка это ерунда, зачем силой отбирать то, что сами будут просить отдать? Секундное замешательство и Салах махнул рукой.
- Следуй за мной и тихо.

Дворами, кругами и закоулками он провел беглеца через ночной Багдад в заколоченный лодочный амбар, где через отстающую доску стены можно было пролезть внутрь, и где в полусгнившей лодке он сам не раз ночевал, когда боялся приходить домой.
- Отдай мне свою одежду, я продам ее и принесу тебе что-то попроще. Никуда не ходи, завтра я принесу тебе еды. И скажи, кому подать весточку о тебе, достойнейший?

Одежду Салах конечно же не собирался продавать сейчас. Он спрятал ее в укромном месте, намереваясь продать позже, а беглецу принес лепешки, воды, рванину, чтобы прикрыться и новостей. Также он никуда не ходил, чтобы не рисковать понапрасну. И только потом, когда в городе стало потише, передал записку в один дом, а спустя еще неделю вывел беглеца на берег канала, где его уже ждала лодка.

«Сказал от жажды гибнущий в пустыне:
"Счастлив, кто гибнет в водяной пучине!"
Ему ответил спутник:
"О глупец, В воде иль без воды - один конец".
"Нет! - тот воскликнул. - Не к воде стремлюсь я,
Пусть в океане Духа растворюсь я!"
Кто жаждет истины, я знаю, тот
Без страха бросится в водоворот».
Саади

  Глупец или обманщик тот, кто скажет тебе, что колесо истории движет стремление к власти и богатству, славе и признанию. Тот, кто вслушается в шелест листвы пыльной чинары за окном, кто спросит речную гальку и лазуритовые бусы, кто поднимет глаза к теплым пушинкам далеких звезд, познает, что из века в век вперед влекут только три вопроса: что, как и почему? Кто умеет их задавать, никогда не станет слепым, а, значит, шаги по пескам времени не приведут его в трясину. Так знаю я, Ясмин Мекрани, за глаза называемая Духтар-аль-Мор, и то есть истина.
  Глупец или обманщик тот, кто скажет тебе, что мир исчерпывается отчим домом, а все прочее – земля врагов и добычи. Тот, кто внемлет бегущим с гор серебряным ручьям и черным ветрам пустыни, холоду ограждающих мир людей вершин и иссушающему солнцу, знает: границ не существует. Их нет ни за седым Кафом, ни за зеленым Синдом, землей Райев, ни за Столпами Джебель, на за солеными водами Варкаша, что еще называют Шизиром. Нет их и между мирами людей, духов и мертвых. Так знаю я, Ясмин, дева человеческой крови Севара из рода Мекрани по отцу, и дева змеиной крови Заххака рода Вадага по матери.
  Так было, так есть и так будет: сказка никогда не закончится: будет только перевернута страница. Быстра человеческая речь, но годы текут медленно.

  Чужие пальцы, дряхлые от книжной пыли, уже коснулись страниц моей жизни. А пока что я сижу в прекрасном саду, слыша, как прощается со мной листва старых смаргадов, рубин роз и невинность жасмина, гладь пруда и перезвон подвесок, защищающих дом от Дэвов-с-гор. И только древний Каф над головой по-прежнему безразличен: он, видевший взлет и падение Империй, множество смертей и рождений, подвигов и предательств, ни капли не жалеет дочь, что скоро навсегда покинет его вечную тень.
  Я знаю, что моя смерть для Мекрани – только начало нового рождения, но все равно плачу: сердце не всегда принадлежит разуму, а как иначе унять свою боль, кроме как жемчугом слез, я не ведаю. Звенит золотая брошь-тасни в виде головы змеи, вторят ей горным эхом мелодичные цепочки сережек-дарр: они прощаются со всем, что мне дорого.
  И я шепчу им в ответ, соединив ладони и всхлипывая:
  -Намас-сте, мер адиль…

  Прощайте, мои книги и таблички.
  Прощайте, мои цветы и кошки.
  Прощайте, мои горы и степи.
  Прощайте, моя кровь и люди.
  Прощай, Ширани, рабыня своей судьбы.
  Прощай, Мекрани, покойница своей земли.
  Здравствуй, Дева-из-Завтра.

  В далеком Багдаде или даже Руме я не забуду тебя, мама – я люблю тебя. Я не забуду вас, моя кровь.
  Жизнь моя досель была вкусной, как ширванский плов с сотней специй, как самаркандские сладкие лепешки, как крутобедрые дыни в меду. Сколько я помню себя, мне все легко давалось: сказывалась мудрая змеиная кровь. Быстрее всех я открыла свой разум буквам и цифрам, первой со всеми подробностями запомнила три тысячи лет Ширани, раньше прочих научилась писать и рисовать. Мне никогда не приходилось трудиться ради знаний: они сами наполняли меня, как вода – пустой сосуд. Вот только у некоторых он бывает чашей, у других – миской, у третих – кумганом, а мне достался настоящий хурджин. И, благодарение богам отца и матери, я могла не только запомнить все, что мне говорили, но и поделиться знанием с другими: ведь два самых бесполезных и отвратных Небу и Кафу человека на свете – это скупец, не тратящий свои богатства на людей, и мудрец, единолично владеющий своими знаниями.
  Я всегда старалась быть полезной и приятной другим: словом и делом, улыбкой и компанией. Если тяжело дяде Умару – сяду на колени, рассказывая о радостях своего дня. Коли птица печали коснулась крылом лица брата Малика – прикажу седлать коней и потащу его за собой купаться к ручью. Увижу тоску в глазах старого дяди Рихата – спою одну из долгих легенд и станцую, отбивая ритм на бубне-даффе с семьюдесятью медными кольцами. Узнаю, что плачет тетушка Зулейка – приду вместе с луной к ее ложу и буду долго-долго слушать, давая возможность излить беду моим ушам. Встречу сестру Улю – по обычаю спрошу «хаваал», и долго буду выслушивать все сплетни, ей известные.
  Вот только помощь делом рук мне не давалась - словно джинны заколдовали. Все то, что я знала, рассыпалось песком сквозь пальцы, стоило мне применить знание на практике. А, может быть, так боги намекали, что это – не мой путь? Не знаю. Поняла я только одно: лучше не пытаться порадовать отца попыткой приготовить халим или ниргиси хофтаи, а тетушек расшитым платом-саригом – только хуже будет. Я хорошо помню мученическое выражение лица папы, пробующего мою стряпню и старающегося доесть все до конца, и визг Джедие-ханум, когда оказалось, что я случайно зашила в и без того неказистый шальвар иголку – а я ведь не со зла!
  Воистину мне лучше было следовать советам благородной матушки и не искать себя там, где мне нет места. Раз уж моим даром рождения стали быстрый, как лурская стрела, разум и приятное глазу лицо, то и не стоит тратить время на то, что смогут сделать за меня рабыни и младшие жены. Все равно тот крови моей, кто станет мне мужем, будет любить меня и без умения в этих практических мелочах: главное, что беседы со мной будут украшать его вечер, а мой лик будет радовать его сердце. А уж что делать так, чтобы получилось лучше, чем у прочих, я сумею объяснить тем, кто преклонит свой слух к моим советам, тем паче, что я не стеснялась спрашивать лучших в своем ремесле, как они так умеют и в чем те их секреты, которые не запирают уста на три замка.

  Меня манило все вокруг: от древних легенд, вспоминающих еще времена, когда поныне живые и уже мертвые боги ходили среди нас, до тонкостей выпаса овец, от науки счисления до правил игры в човган и бузкаши: и плевать, что к последней женщин не допускают вовсе! Даже если они переоделись в мужской камиз-шальвар и нарисовали себе пушок над верхней губой и постарались огрубить голос – все равно не допускают! А потом от этого больно и обидно!
  Но превыше настоящего меня манили тайны былого. Слушая касыды акынов под переливы абрикосовой зурны или орехового дамбиро с тремя струнами, я словно сама оказывалась в тех стародавних летах, своими глазами видя славных батыров и прекрасных пэри, ужасных дэвов в клубах дыма и седобородых маджисов. Как я хотела оказаться среди них, став равной Меритерес или Саломее! Но истории странников были полны противоречий, и в поисках единственно правильных версий я обратилась к книгам. Но и там были различия, которые только побуждали меня искать еще, и еще, и еще…
  В поисках ответов на свои три вечных вопроса я не делала различий между языками, на которых выведены те или иные строки, равно учась читать арабскую вязь и символы санскрита, плавность изгибов фарси и строгость румийского письма. Меня манили слова и скрытая за ними история, завлекало то, как разные народы обозначают одно и то же явление, почему одни слова столь похожи, а иные различны, подобно небу и земле. Я искала забытую память и то, что осталось только в сказках, пытаясь найти в истории упоминание о прекрасных растениях гуль-хаидаан и анар-гриваан; о царе Нимрозе и его сорока наложницах из лазурита, о царе Ашшаре и его девяносто девяти походах; искала упоминания о вере моей матери о ее змеехвостом предке, о Городе Черепов и о том, как подчинять себе джиннов; о том, кто жил на нашей земле до нас и куда ушли царства из легенд.

  Но ошибется тот, кто скажет, что Ясмина была затворницей. Как и все девушки из Ширани, я по весне ходила в поле за дикорастущими цистами и травами, седлала своего коня, отдавая себя степной воле, обвязав пояс веревкой, шла к высокогорным источникам, в которых по ночам плескались прекрасные пэри со змеиными хвостами или птичьими крыльями. Я знала упоение танца в круге и прыжки через костер, относила вместе со всеми умерших на вершину башни и ходила с казаном мяса в становище, раздавая пиршество моего отца «младшим братьям его слуг». Жизнь моя за пределами дворца-мари была такой, как заведено исстари – а как давно это «исстари» началось, мне было не менее интересно, чем сама жизнь.
  В самом же мари, среди любящих родственников и книг, я могла делать все, что пожелаю, и так, как пожелаю, благо желания мои никогда не были предосудительны. Правда, один раз мне все же крепко досталось, когда я без спроса вломилась в покои Мухаммеда аль-Хорезми, да преумножит его Аллах знания этому достойному мужу. Я была возмущена и обижена на весь белый свет… до следующего утра, пока ученый муж не позвал к себе и, чуть пообщавшись, предложил вместе читать строки сокровищ. После этого я простила ему все, и даже будущие прегрешения заочно: такой шанс узнать что-то новое упускать было никак нельзя.
  И, кажется, я даже сумела произвести благоприятное впечатление на богатого знаниями перса, раз он предложил отправить меня в Обитель Мудрости в Гундешапуре. Отец мой – долгие лета ему! – конечно же, ответил отказом, но я и не расстроилась… сильно не расстроилась, потому что тогда еще верила, что судьба моя – быть в тени Кафа, а если и покидать ее, то лишь ради скорого возвращения. Ах, если бы к тому дню была жива мама, она бы наверняка сумела, заглянув в грядущее, повлиять на своего супруга и господина, но мне те таланты были не доступны, и возможность избежать предначертанного рассеялась, как утренний туман в зеленой чаше высокогорной долины.

  Немного времени, коль мерить рамками жизни взрослых, прошло с тех пор, прежде, чем я узнала, что Хазрат-Харун забирает меня из отчего дома, изъязвленного камнями громадных катапульт. Закончилась осада, закончилось мое сидение в темных комнатах у самых корней мари и страх за жизнь моей крови. Став искупительной жертвой, я попаду в Столицу Мира, где пропущу через себя новые ответы на три вечных вопроса, и уж точно никогда вновь не переживу тяготы вражьей армии у стен.
  Все еще впереди. Новая страница еще не написана, но палочку уже обмакнули в чернила…

Сегодня Эзра впервые надел на голову ксута, сразу после того как главный раввин Багдада снял с руки и головы мальчика шимуша-раба и объявил что бар-мицва состоялась. Теперь и до смерти перебирая гдилим бар Моше или как говорили в большом Багдаде ибн Муса будет вспоминать подходящие к случаю строчки Торы и Талмуда, но сегодня, в первый раз, он будет перебирать гдилим и вспоминать самое важное что произошло в прошедшей мальчишеской жизни.

Семья Моше бар Ицхак жила в достатке когда родился Эзра, но когда родился Ицхак они уже были богаты, когда родилась Руфь они уже были безмерно богаты, а недавно появившаяся на свет Сара уже была не просто дочерью торговца, а члена тайного совета визиря. Мать Эзры рожала детей словно по планам б-га. Каждые 4 года на свет появлялся благословенный младенец. Так Ицхаку исполнилось 9, Руфь 5, а Саре год. Конечно у главы семьи были и другие дети, но это были дети рабынь и кроме денежной помощи никакого другого участия в жизни общины они не занимали, поскольку ни в коей мере не считались ее членами.

До 5 лет еврейский ребенок делает что хочет, а в семье бен Ицхака ест и пьет что хочет. Но в 5 лет Эзра понял, что его жизнь изменилась навсегда. Сначала в иешиве он получил хлыстом по спине за то, что ошибся всего лишь в одном символе при чтении отрывка из Торы. А уже буквально на следующий день ему разбил нос какой-то здоровенный подросток араб. Причем, как выяснилось из недолгой беседы, по ошибке, приняв его за шиита. Так мальчик получил сразу два урока. Первый, что все что ты делаешь должно быть не просто хорошо, а безукоризнено, а второй, что нужно много знать и много уметь, чтобы не пострадать даже будучи безвинным.

С этого дня Эзра прилагал все старания, чтобы учиться как следует, но как бы он не упорствовал хлыст еще много раз гулял по его спине и только на уроках счета он мог быть спокойным. Цифры словно посылались ему в голову свыше, давая ответ еще до того, как человек был способен их посчитать. И до 9 лет казалось что это и был его талант. Свободное же время, которого было не так много, потому что кроме учебы Эзре приходилось помогать в лавках многочисленной родни, он старался бывать в городе побольше, заводить друзей и приятелей. Это было не так сложно, потому что ему хватало знатности и денег, чтобы быть благосклонно принятым почти в любом доме. Конечно он никогда не ходил в кварталы караимов и антисемитов, но в остальном чувствовал себя спокойно.

Еще один урок дол ему приятель, знакомство с которым началось с зуботычины, а именно Салах ибн Мади. Эзра не был хилым, но его время целиком и полностью уходило на развитие знаний, а не на развитие мышц и обидеть его могли многие. Однажды он пожаловался на обидчика Салаху, без задней мысли, просто обида искала выход, а Салах предложил разобраться с обидчиком за смешную по меркам сына купца плату. Теперь мальчик знал, что за деньги можно купить не только товар или услуги, но и безопасность.

Довольно часто, по большей части по собственному выбору Эзра помогал дяде, Рувиму бен Ицхак. Тот занимался не самым почетным в общине делом, зато весьма прибыльным. Он торговал рабами и наложницами. Привозили их со всех краев непредставимо большого мира и маленькому бен Моше было очень интересно рассматривать их, знакомиться с их законами и обычаями. Именно из этой любознательности и родился бизнес, первый в жизни Эзры, который он начал в 9 лет.

Неудачная покупка, рабыня из Ромеи, которая оказалась слишком старой для тяжелой работы, а уж тем более для удовольствий. Но Эзра приметил, что она пользуется большим уважением среди других рабов и уговорил отца купить ее, тем более что стоила она, да почти ничего не стоила. Наблюдая за ней уже более подробно мальчик заметил, что та хранит у себя засушенные листья, довольно странные, которых Эзра никогда раньше не видел. Она добавляла их в еду, а еще делала из них настойки, которые давала больным рабыням. Допросив старуху Эзра узнал, что растение это зовется шалфеем и что оно имеет приятный запах, красивый вид, но ценится из-за того, что лечит множество болезней. Накопив небольшую сумму из карманных денег мальчик дал их работнику Рувима, который направлялся за очередными рабами на запад, наказав ему купить шалфея на все деньги. К возвращению каравана Эзра уже придумал что он будет делать. Часть он начнет продавать, а часть попробует посадить и сам выращивать. Ну как сам, точнее с помощью одного своего друга из под Багдада, полей у отца которого была вполне предостаточно, чтобы выделить маленький кусочек под посадку.

Впрочем прежде чем продавать Эзра опробовал эти листики на себе и друзьях. В пищу они особо не шли, да необычный привкус, но особо приятным его назвать нельзя. Правда пока он не попробовал добавить шалфей в жареную баранину низкого качества. Шалфей совершенно отбил неприятный привкус мяса, сделав его приятнее на вкус чем мясо ягненка. Впрочем лекарственные свойства вообще превзошли ожидания. Настой из этих листиков лечил кровоточащие десны, больное горло и даже выпадающие волосы. Вложения окупились сторицей, да и растение как оказалось благословенную землю Багдада полюбило как собственную и росло пышным цветом. К сожалению оказалось, что для того, чтобы сок набрался силы нужно более одного года, поэтому готовить из собственных листков удалось только через два года.

Как раз тогда его бизнес "накрыл" отец, узнав, что сын продает в его лавках и лавках его родственников странный товар. Причем узнал он об этом совершенно случайно, когда его приятель посетовал, что настой которым он покрывает голову, чтобы волосы перестали выпадать слишком быстро кончается. Последовал скандал, который завершился сначала поркой, а затем заключением взрослого договора. По которому Эзра бар Моше являлся поставщиком товара для Моше бен Ицхака в обмен на 50 процентов от выручки. Это было меньше чем раньше, зато объем продаж сильно вырос и в целом Эзра уже стал зарабатывать больше чем некоторые из взрослых членов семьи. Вот только тратить эти деньги ему не давали, откладывая их до того времени когда мальчику придет пора открывать собственную торговлю. Карманные деньги он продолжал получать, причем в гораздо большем размере чем раньше, потому что из старшего сына главы семьи он стал гордостью семьи.

Так и получилось, что к бар-мицве молодой игуди бевэль накопил приличный стартовый капитал. И теперь он строил планы по тому как быстрее закончить обучение и открыть собственное дело.

Бар мицва завершилась роскошным пиршеством, за которым не один рог был поднят за будущего великого купца. Вот только не планируй ничего наперед, если не хочешь прогневать б-га. То, что делало семью огромной силой в одну ночь превратилось в страшную беду. Отца арестовали и самое верное, что ему грозило это казнь. Способов спасти отца от казни было много. У молодого, но хваткого Эзры хватило бы и ума и друзей и денег, чтобы устроить побег из тюрьмы. Но тогда вся их семья стала бы изгоями. У ловкого на язык и знакомого с арабскими традициями подростка не было сомнений, что он найдет что сказать кади, для того, чтобы отца отпустили на свободу. Вот только и отец и его старший сын тогда навсегда станут изгоями для общины, а их род начнет медленно, но верно хиреть. Так что оставался только один способ, обратиться за помощью к общине.

Собрание общины началось и без этого повода. Могущественные бармакиды и все их сторонники оказались казнены или брошены в тюрьмы. На этом фоне арест одного из членов общины не казался главным событием, но Эзра был полон решимости не допустить этого.

- Ребе, позволь мне сказать слова в защиту отца моего. Сами стены синагоги, построенные во многом на его деньги не дадут мне соврать. Ты Руфь, вспомни, когда твоего мужа безвинно осудили и казнили, кто как не Моше бен Ицхак поддержал вашу семью и не дал ей пропасть в нищете, вспомни кто стоя на моем месте выступил за сбор средств вам в помощь. А ты Борух, вспомни как твой караван был разграблен, а ты сам пленен, и тебе оставалось только молиться о легкой смерти. Кто тогда пришел тебе на помощь и спас тебя от смерти? Моше бен Ицхак. А вы братья Коэны, вспомните как вы просили моего отца выпросить у визиря землю под строительство синагоги в новом квартале. И теперь вы все обсуждаете голову на мосту, а не жизнь своего собрата по вере. Я знаю как помочь отцу. Знаю кому и сколько надо дать, чтобы его отпустили и позволили уехать из страны. Я готов подхватить дело отца, а ему дать возможность рулить нашими делами в Синде или Ромее.

Тут надо сказать многие зашептались. Не Синд и не Ромея были главными странами поставщиками товара. Сейчас этот дерзкий мальчишка говорил что спасет отцу жизнь, но заберет у него дело. И это было единственной возможностью спасти это дело, поскольку останься изменник у руля, люди Халифа расправились бы с его лавками. В таком возрасте и так вырулить между всеми опасностями, к нему стоило присмотреться.

- Я не прошу у общины всю сумму, половину я внесу из того, что отец собирал мне для открытия собственного дела, но я прошу у общины дать вторую половину, чтобы соблюсти то, что говорится в Талмуде. Значение человека равносильно значению творения, всего взятого. Важны не рассуждения о доброй жизни, а добрые дела. Ребе, скажите свое слово, чтобы община могла решить.

Мерцают звезды в небесах. Изящная лодка скользит по гладким водам. Несется по масляной черноте Тигра, в которой танцуют редкие теплые огоньки окон и серебряный свет луны. И слезы катятся горьким ручьем, бегут по бледным щекам молодого принца.

Сегодня был прекрасный день. Долгий и отчего-то волшебный день. Таким он навсегда останется в памяти принца Камала. Последний день, когда в мире не было зла.

Отец утром направил его в мечеть Аль-Мансура с наказом отыскать великого мудреца и фатиха Аш-Шайбани и поступить к нему в ученики. И во всей огромной мечети, среди десятков ученых мужей его не оказалось — он не пришел сегодня, сказали юному принцу. И Камалу ничего не оставалось, кроме как вернуться домой, пошатавшись немного по богато убранным залам между кружками разных ученых. "Выбирай сердцем" — так говорили ему. Но Камал знал, что папа точно не одобрит, если он решит пойти в ученики к другому фатиху. Потому Камал просто придет в другой день. И будет слушать Аш-Шайбани, хотя и все прочие ученые без сомнения тоже очень мудры. В другой день.

Вот груз падает с плеч. Новый, совершенно свободный день встречает его. И принц Камал возвращается домой, чтобы чуть позже поехать с братьями на ипподром, играть в поло. Он плохо играет в поло, принц Камал, хуже всех своих братьев. Но он учится. Из игры в игру, из месяца в месяц. Над его неловкостью братья смеются пока, но он не обижается. Только шутит в ответ. Он научится. Как научился стрелять из лука. Как научился охотиться с соколом. Принц Камал упорен, он умеет терпеть — он всему научится.

Идет игра за игрой. И вот, когда солнце клонится уже к горизонту, шумная компания принцев оставляет коней слугам. Кто-то из них велит принести еды и вина. И скоро потомки племени Пророка сидят уже на устланной коврами земле и поднимают к розовеющим небесам кубки с райским напитком. И разливается звонкий смех — он на свежем вечернем воздухе пьянит не хуже вина.

Принцы скоро вернутся в Багдад. Вернется и Камал. Пьяный слегка, не желающий отходить еще ко сну, но отчаянно уставший, позовет он верного Касима и велит готовить лодку.

И вот изящная лодка скользит по гладким водам. В водах Тигра угасает зарево заката, небо на востоке уже черно, а на западе окрашено еще чудной палитрой тускнеющих красок. Принц Камал возлежит на груде шелковых подушек на носу лодки и подставляет лицо прохладному ветру. Он не владыка этого чудесного мира - только племянник того. Но он счастлив и будущее его прекрасно.

А потом солнце закатывается за горизонт и последние лучи его затухают за темной массой городских крыш. Ночь опускается на Багдад, но славный сиятельный Багдад отказывается подчиниться мгле - сотни и тысячи огоньков загораются в окнах домов. Сотни и тысячи огоньков пляшут в речных водах. И сверкают тускло каменья на перстнях, которыми унизаны тонкие пальцы принца Камала - он поднимает одну ладонь над собой и смотрит сквозь пальцы на вечерние звезды.

Минуты летят, обращаясь в часы. Верный Касим уже просит вернуться домой. Юный принц отмахивается от него.

Однако медленно, но верно тьма вокруг побеждает свет — все меньше огней в окнах, все чернее и непроглядней вода. И какое-то липкое неприятное чувство начинает прорастать сквозь дивную негу в душе. Предчувствие ли?

Когда принц видит впервые страшную картину, он отказывается верить глазам. Поднимается на локтях и смотрит вновь, не исчезло ли ужасное видение. Нет. Окровавленная голова несчастного Джафара ибн Яхьи предстает перед ним снова. Голова, отсеченная от тела.

— Прочь! — как белый призрак поворачивается к Касиму принц, и выдавливает из себя глухим шепотом: — Мы возвращаемся! Назад!

И несется лодка по масляной черноте Тигра. Прочь, прочь от страшного места. И слезы катятся горьким ручьем, бегут по бледным щекам молодого принца. Он знал визиря, хотя и мельком лишь. И знал халифа, своего дядю. Не слишком пусть хорошо, но все же считал того родным. Знал, что Харун и Джафар — как братья. А значит брат убил брата. И мысль эта рвет душу на части — как ужасен мир, как несправедлив, как мерзок, если возможно такое! Если не вечно братство, если любовь и дружба обращаются в смерть и кровь.

А разум его тем временем рисует картины новых казней и расправ — они неизбежны, если сам визирь, вчера осыпаемый дарами халифа и пивший с ним за старое братство, казнен темной ночью без всякого предупреждения. Иного не может быть — ужасам этой ночи не будет числа и увиденное станет только первым из них. Сколько братьев потеряет братьев еще? Сколько сыновей отцов, а отцов — сыновей? Как Аллах допускает такое! Как может наследник Пророка творить такое! Зачем луна и звезды светят еще этому миру, если он так безжалостен и жесток! Такой мир не достоин ни звона волн, ни закатных переливов небес. Ни великого Багдада, ни текущего сквозь его стены Тигра... Ничего не достоин.

Светлое пятно розового мрамора привлекает плывущий от чувств взгляд Камала. Дворец Бармакидов на реке. Еще горит свет в окнах. Безмятежная тихая музыка доносится из сада.

— Постой! — кричит Камал своему слуге, правящему лодкой, — Остановись у дома визиря!

И лодка замедляется, почти останавливается в водах реки. Камал собирается с силами и поднимается на ноги.

— Слушайте меня, потомки Бармака! Слушайте меня! - кричит он хрипло и голос его несется над рекой, — Я принц Камал, сын принца Вали, сына Повелителя Правоверных Мухаммеда аль-Махди! Слушайте меня!

Он пытается говорить четко и важно, сообразно значимости своих слов. Как вещают глашатаи. До дворца его голос все равно доносится слабым и далеким. Но вот видно движение в саду, видны фигуры в окнах.

— Собственными глазами я видел: визирь Джафар ибн Яхьи казнен! Джафар ибн Яхьи казнен! И голова его выставлена на мосту! Мне неведомо, какие преступления он совершил, но несомненно в глазах дяди моего они затмили луну и звезды! Значит гнев его затмит рассветное солнце! Страшитесь, потомки Бармака! Страшитесь!

И вот со странным удовлетворением видит Камал суету во дворце. Бегите же, Бармакиды! Бегите от гнева халифа, от его вероломных планов! Пусть рушатся они, эти планы, что черной тенью ложатся на славу дома Пророка и весь человеческий род. Пусть все спасутся! Пусть все живут! Вопреки всей мерзости мира. Вопреки всей силе и власти, которой не один смертный не достоин обладать. Вопреки всему.

Уже без сил Камал умолкает и падает снова на груду подушек.

— Вперед! Домой! — велит он Касиму.

И чувствует как с глубокой горечью мешается странное пьянящее счастье.

Руки в цепях, ноги в цепях.
Мысли свободны.

Аыым размышлял, не обращая внимания на боль во всём его естестве.
Размышлял о тех временах, когда он был Аыымом-Леопардом.
О тех временах, когда он был свободен, когда он был дик, когда он был прекрасен и могуч.

Его поймали.
Его осудили, незаслуженно, мерзко, низко.
Его сломали.

По крайней мере, попытались.
Лишили его члена, свободы, светлого будущего.
Но создали и новое - в котором обагрится кровью семья его пленителя.

Аыым не собирался сдаваться.
Он больше не может брать женщин - но есть одна, что по праву уже принадлежит ему. И он заберет ее обратно.
Вырвет из лап властителя Аксума, коему, и всем его сыновьям, отрубит член, и затолкает глубоко в мерзкий зев, из которого вышел приказ обратить Аыыма в рабство.

И прочие услышат, и убоятся, и не станут впредь делать такое зло среди тебя; Да не пощадит его глаз твой: душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу.
Каждый вечер бормотал себе эти слова Аыым, не помня уже, когда успел их выучить.

Эти мысли, это предвкушение сладкой расплаты, держали Аыыма.
Никакие кнуты, никакие истязания, никакие крики, никакие цепи не смогут его сломать, пока впереди Леопард его души видит добычу, как бы далеко она ни была.

Но Аыым не был глуп, хоть и не был умён.
Он мог бы в любом момент броситься на своих пленителей, ублюдочных работорговцев. Он бы смог убить одного, или даже двух - но умер бы, не сделав более шагов.

Леопард умеет ждать.
Потому пока надо было мириться, терпеть. Ждать возможности.
И запоминать всех тех, кто заслуживает его мести.

***

Аыым смотрел на копта.
На его лживую мягкость, лживое сострадание.
В его глазах отражался не Аыым-Леопард, а мешок со звонкой монетой.
А, значит, и он для Аыыма не был человеком. И зверем не был, ибо зверь благороден и прямолинеен.

Перед Аыымом была грязь. Выгребная яма, из которой почему-то сочились слова.
Его лживый язык отбросов предлагал учить арабский.
Аыым готовил слова, которыми бы опустить его, дать понять, кто он есть на самом деле.

Но гыб понимал: этот ублюдок любит быть выше окружающих. Любит свою власть нас слабыми. Любит её показывать.
Любит наглядно показать, что будет с теми, кто ему перечит, дабы это было примером всем остальным.

Потому Аыым будет сильным.
И кивнет.

  В тот день я думала, что умру. Я смотрела на свою окровавленную ладонь, но не чувствовала боли, а страх, который чуть позже накроет меня с головой, только-только подкрадывался к маленькому сердечку. Мне было обидно, так обидно, что я ничего не чувствовала, кроме обжигающего сожаления к самой себе. Я же не сделала ничего плохого! Я же была хорошей девочкой! Я чтила и любила отца и мать, братьев и сестру. Я была послушной и делала то, что мне говорили. Но больше не буду я кружиться перед мамой в платье, которое она заботливыми и нежными руками перешивала для меня каждый раз. Не увижу её радостью, не почувствую тепла её мягких объятий. Больше не получу от отца ни кусочка сладкой дыни, не увижу его счастливое лицо, когда он подзывал меня с улыбкой и спрятанными за спину руками. Я всегда предлагала ему разделить со мной лакомство, зная, что отец откажется, а он всегда после этого улыбался ещё шире и ласково гладил меня по волосам. А теперь мать и отец будут проливать по мне горькие слёзы, и от этой картинки у меня у самой глаза тут же тяжелеют, и слезинки одна за другой бегут ручейками по щекам. О, милостивый Аллах, я не хочу умирать! Не увижу я Рая и не обнимешь ты меня. Ведь не поиграть мне больше в деревянных солдатиков, что достались мне от старших братьев. Не раскрасить игрушки алым соком зёрен граната, воображая, что это плохие сунниты. Не побегать с мальчишками за врагами нашими, не закидать камнями да не поджечь их дома. Ничего я не сделала, чтобы нечестивые ответили за свои злодеяния!
  Как в бреду я встала с кровати и откинула невесомое одеяло, что в миг тот было тяжелее любого красочного ковра Кархи. Я смотрела на красное пятно на светлой простыне и думала, что это единственное, что останется от меня. Будет ли мама хранить кусочек ткани или безжалостные воды смоют последний мой след? И тут я почувствовала, как по упругому бедру разливается тепло, как тягучей тёмной змейкой вытекает из меня кровь. Сейчас всё закончится, и я не успею попрощаться с мамой! Безжалостно рву непослушное одеяло, что никак не хочет поддаваться моим слабеньким ручкам. Но Аллах милостив: трещит, рвётся с надрывом ткань. Дрожащими руками не складываю, комкаю обрывки, чтобы запихнуть между ножек, не дать последним каплям жизни покинуть моё тело. А ножки не слушаются меня, а глазки, распухшие от слёз, не видят ничего. Не с первого раза мне удаётся выйти из комнаты, но даже тогда не могу понять, куда бежать мне. Не знаю, как дошла до мамы, помню только, как упала в её объятия и сквозь непрерывные рыдания говорила ей, что люблю её и чтоб она простила меня за то, что я сейчас умру. А вот лица мамы не запомнила, потому что тут же уткнулась к ней в грудь, но со мной остался её запах, что не мог скрыть ни один аромат из лавки отца – жареный лук и напоминающий орехи аромат кунжутного масла.
  Наверное, я тогда очень испугала маму. Она крепко прижимала меня к себе, слегка раскачиваясь, и ласково утешала, но слов я не могла разобрать. Когда силы оставили меня и я больше не могла реветь навзрыд, мама отстранила меня, и я наконец смогла заглянуть в её лицо. Оно оказалось слегка взволнованным и совсем не заплаканным. Я шмыгнула носом и приготовилась снова лить слёзы. Мама не любит меня! Она не будет горевать о моей смерти! Я вся тряслась от обиды, а внутри меня всё неприятно сжималось да скручивалось. Но тут моя мама сказала, что я не умираю. Словам её не поверила я, хоть и с надеждой ухватилась за них. Как это так, не умираю? Меня ждал долгий разговор, что закончился странно. В конце я кивнула, плотно поджав губки. Мне было не всё понятно из слов мамы, но две вещи я уяснила: я действительно не умирала и я не хочу в клетку. Я сжала кусочек маминого платья в раздумьях. Она просила не говорить отцу, но ведь отец любит меня! Отец же, как и я, не желает, чтобы нас разлучили! И отец хороший, зря мама в нём сомневается, он не ошибётся. Я поговорю с ним и он обязательно меня поймёт. С такими мыслями я ушла приводить себя в порядок, чтобы предстать перед отцом в подобающем виде. Я была настроена решительно. Перебирала в голове разные варианты, как начну рассказ свой. Что я хорошая девочка и знаю, что должна стать хорошей женой достойного человека. И что меня теперь можно выдавать замуж мне тоже мама объяснила. Но чтобы стать хорошей женой и не опозорить отчий дом, мне ещё многому надо научиться по хозяйству. Я обещаю, что буду усердно учиться и трудиться. А вот говорить, что мне хочется ещё среди мальчишек побегать, наверное, не стоит. Ведь когда я стану чьей-то женой, то не будут меня больше звать камнями покидаться в неверных. Не позволят звонко смеяться, наблюдая, как корчатся от боли плохие сунниты под градом ударов палок. Не будет больше ни милых подарков, ни забавных обещаний жениться. Я крепко сжала маленькие ручки в маленькие кулачки. Когда я пыталась быть серьёзной, все вокруг продолжали умиляться и приговаривали, что мой хмурый лобик и надутые губки очаровательны. Но сейчас всё должно быть иначе! Шумно выдохнув и настроившись на важный разговор, я пошла к отцу. Но стоило мне только его увидеть, как на глаза против воли снова навернулись слёзы, хоть и думала я, что все их выплакала. Я кинулась к отцу, забыв все подготовленные речи, и вымолвила лишь, что в клетку не хочу.

  А сегодня я и правда могла умереть. Сквозь шум, что разбудил меня, я услышала крики. Они были злыми и не нравились мне, потому что могли разбудить маму. Когда через небольшую щель увидела людей в чёрных тюрбанах да с топорами в руках, когда услышала их гнилые речи, как разозлись я! В груди моей всё так и заполыхало. Да по какому праву они врываются в дом хороших и достойных людей посередь ночи! Да с оружием и с угрозами! Негодованию моему не было предела. Нельзя было позволить им свершать зло в наших домах. Я побежала было к маме, но остановилась в полушаге от неё. Она, конечно, будет на моей стороне, и обязательно придумает способ, как прогнать плохих суннитов. Но сначала мама упрячет меня куда подальше, снова скажет, что мне ещё рано. Потом пойдёт к отцу, а к тому времени уже может стать слишком поздно. И не могу я сидеть в стороне! Эти люди были так добры ко мне, я должна позаботиться о них, как они заботились обо мне. Я помчалась на крышу полная намерений что-то сделать, но ещё не знала, что именно. Сердце бешено колотилось в груди, так и выпрыгнет. Лёгкие горели, но сил мне ещё хватит, чтобы крикнуть так громко, чтобы все меня услышали! Я хотела призвать всех на помощь, призвать всех на борьбу против злобных суннитов. Уже была готова выкрикнуть, что нападают на наших, что пора выходить из домов, но слова никак не желали вылетать из горла. И вспомнилась ночь, когда жгли Ячменный квартал. И вспомнились истории о тех, кто сражался за нас. И слова сами слетели с уст.
  — Помните жажду аль-Хусайна! – крикнула я, но голос мой юный потонул тут же в шуме. Я выпрямила спину и встала на цыпочки, чтобы казаться ещё больше. Я раскинула руки в стороны, набрала как можно больше воздуха в грудь и закричала вновь, — Помните жажду аль-Хусайна!
  Я кричала свой призыв раз за разом, срывая голос. Люди должны услышать меня! Люди должны откликнуться! Они должны выйти из своих домов и прогнать злых суннитов! Я не думала, что со мной может случиться что-то плохое, не боялась. Неистовая ярость питала меня, пускай я и не понимала до конца сути этой вражды. Сунниты были плохие, потому что не дали внуку Пророка сделать глотка воды, и этого было достаточно. Они – плохие, мы – хорошие. Я – хорошая, я не оставлю человека умирать от жажды. Я даже не прошла мимо чёрного неверного, что укрыли толстой шкурой и оставили под палящим солнцем. А ведь у меня не было с собой ни воды, ни монетки. Я – хорошая, потому что даже плохим суннитам дам напиться. Собственной крови.

Скрылись звёзды дарения, и онемела рука щедрости.
И обмелели моря доброты после Бармакидов.
Закатились звёзды сынов Бармакидов,
По которым вожак находил дорогу.

      Салих аль-Хасир

Цветок победы распускается точно маленькое солнце, и аромат его пьянит даже тех, кто в годы войны проявлял сомнение или равнодушие. Но пройдут торжества, и опадут лепестки цветка, и окажется, что война ничего не изменила, но лишь отворила врата десятку грядущих войн, и на смену спелому бутону придёт голый стебель, да затхлый дух приближающегося разложения.

Харун Ар-Рашид, могущественнейший из людей, низверг Бармакидов и присвоил себе их богатства, но победа та не принесла ему ни славы, ни почёта, не устрашила она врагов, но многих друзей побудила отвернуться.

Обрушила могучую пальму, вознесшуюся кроной выше всех, буря возмездия халифа, но в низинах тот смертоносный ветер отозвался лишь шуршанием листьев, единственным немым вопросом: "Зачем?"

Халид ибн Бармак был не только героем восстания Абу Муслима, приведшего к власти Аббасидов, и личным другом Ас-Саффаха, основателя династии — он также систематизировал систему сбора поземельного налога и комплектования армии в обновлённом Халифате. С его времен пошла традиция — Аббасиды и Бармакиды отдавали на выкармливание и воспитание детей друг другу.
При Аль-Мансуре Халид руководил строительством Багдада, за что был награждён при Аль-Махди пожалованием целого района города в управление — Шаммасии.
Яхья ибн Халид приходился лучшим другом Аль-Махди и воспитателем его сына Харуна. Когда Харун получал под командование армию, Яхья руководил ей ей. Когда Харун получал под надзор провинцию — Яхья был тем кто осуществлял управление. Яхья возвёл Харуна на трон, и шестнадцать лет верно служил ему на посту визиря, не случайно те времена мира, порядка и процветания именовали "веком Бармакидов".
Первенец Яхьи и молочный брат Харуна — аль-Фадл ибн Яхья — не только опекал наследника трона, будущего халифа аль-Амина, но годами выполнял роль пожарного, тушащего грозящие вспыхнуть очаги. Он сумел посредством переговоров подавить два мятежа Алидов, а также одно восстание в Хорасане, где ухитрился ещё и набрать регулярную армию — так появилась Аббасийя.
Джафар ибн Яхья успел побывать хранителем государственной печати, командующим гвардией, сахибом барида, начальником государственных ткацких мастерских и главой монетного двора, иногда совмещая несколько постов и на всех добываясь блестящих результатов.
Ещё два сына Яхьи — Муса и Мухаммед — побывали эмирами и хотя не достигли славы старших братьев, также не оставили по себе дурной памяти.
На предложение отправиться в ссылку, покинув темницу, все выжившие представители рода дружно ответили отказом: "Мы хотим лишь примириться с нашим халифом".

Бармакиды определенно не были теми, кто собирался свергать Харуна, в рассказанную народу историю об "изменнике Джафаре" не поверил никто.

"Зачем?" — звучал вопрос, и даже родные братья и сестры задавали его Повелителю Правоверных.
Тот сразу же мрачнел и отвечал туманно: "Если бы я узнал, что моей правой руке известна причина, я бы ее отрубил".

В отсутствии хоть какой-то внятной легенды, которую могли бы склевать дикие птицы народного любопытства, птицы эти пустились на поиски пропитания в сады халифа. Была сплетня относительно невинная, де, Бармакиды приняли ислам лишь внешне, а в душе оставались огнепоклонниками и даже предлагали халифу превратить Каабу, главное святилище мусульман, в храм огня. Даже эта история уже звучала для Харуна не очень хорошо, поскольку значила, что с его попустительства в течение шестнадцати лет страной управляли маги.
Но было кое-что, что народ обожал больше чем истории о вероотступниках — гаремные интриги.

Примерно в то же время, когда был казнен Джафар, скончалась сестра халифа — Аббаса — благочестивая старая дева возрастом глубоко за сорок. Народная молва незамедлительно приписала ей роковую влюблённость в красавца-перса, тайный брак, якобы заключённый по воле самого Харуна ар-Рашида со строгим запретом на плотскую близость, рождение запретного ребёнка, спрятанного в Мекке, и наконец, страшную месть Повелителя Правоверных за попранную честь рода Аббасидов убившего не только Бармакидов, но также сестру и племянника.

В этой истории, мигом подхваченной всеми, Харун ар-Рашид скорее напоминал рогатых мужей из базарных баек. Он был смешным.

Голова Джафара простояла на колу посреди моста через Тигр два года.

Потом халиф распорядился снять ее.

***

После шестнадцати лет мира и процветания, у Харуна ар-Рашида сложилась репутация миролюбивого и доброжелательного государя, обменивающегося посольствами со всеми державами вселенной, покровителя всех вер, почитателя наук и искусств, мудреца на троне...

Так об огромном слоне, пишущем на песке вязью, говорят — "До чего он умён!" — а когда слон сбрасывает дрессировщика и в бешенстве устремляется на толпу, недоумевают, приписывая внезапно открывшуюся кровожадность помешательству.

Харун вовсе не был миролюбив, смолоду душой его владело амбициозное желание сокрушить стены Рума, векового противника Халифата, войти в историю как величайший завоеватель со времён Умара ибн аль-Хаттаба! Не оттого ли так претил ему спокойный стиль управления Бармакидов, предпочитающих переговоры действию?

Едва закрылись двери камер Яхьи и Фадла Бармакидов, халиф обнажил меч Пророка против христиан. Поводом стало оскорбительное письмо, якобы полученное от царя Рума Никифора.

Тремя колоннами, войско Халифата вошло на христианские земли.
Тот поход закончился быстро — наскоро собранная армия оказалась не готова к большой войне. Мусульмане разрушили несколько пограничных крепостей, после чего подошли к Гераклее, хорошо укреплённому городу, и опустошили его окрестности, но прорваться за стены так и не смогли.
Харун вынужден был возобновить мирный договор, в Багдад сообщили о блистательной победе — но статус-кво уже был нарушен.

Император Никифор хорошо понимал, что Повелитель Правоверных вернётся, на сей раз снарядив масштабную экспедицию, — и оттого следующей же зимой нанёс ответный удар, поспешно отступив на Анатолийское нагорье с его резким климатом. Расчёт оказался верен, халиф тут же бросился в погоню с войском.
Началась долгая и кровопролитная война, осложняемая сперва морозами, а потом и весенней распутицей.
"Халиф вернулся после того, как был удовлетворён и зашёл так далеко как хотел", — написал о том походе придворный поэт Абу аль-Атахия.

Именно так всё представили народу — как очередную великую победу, после которой, однако, почему-то не был взят ни один город и не осталось свидетельств ни об одном большом сражении.

Харун отнюдь не собирался оставлять свои завоевательные планы, он готовился к броску на Константинополь. По приказу повелителя правоверных, по всему Халифату набирали войска и строили флот,

Однако, подлинная угроза Халифату исходила не с Запада, а с Востока.

Падение Бармакидов открыло дорогу во власть целой плеяде людей скорее покорных чем талантливых — таким был ставший визирем после случившегося хаджиб Аль-Фадл ибн ар-Раби, таким же был один из командующих Аббасийи, недолго занимавший должность эмира Ифрикии, Харсама ибн Айан, и, наконец, таким стал новый герой нашей истории — Али ибн Иса, главнокомандующий Абны, назначенный Харуном наместником Хорасана.

Из всех провинций Халифата, Хорасан заслуженно слыл наиболее двуликой и нестабильной. В руках опытного и мудрого управленца, каким был аль-Фадл ибн Яхья, Хорасан подарил Повелителю Правоверных пятидесятитысячное войско и огромные налоги, но в неумелых руках этот процветающий край сразу же вспыхивал.
За прошедшие полвека, Хорасан восставал пять раз — сперва под знамёнами "покровенного пророка" аль-Муканны во времена аль-Махди, затем под руководством последователей Муканны мухарримитов, потом следуя за красными флагами хуррамитов, далее под знамёнами хариджитов Хамзы ибн Адрака и наконец следуя за шиитским вождем, Алидом Яхьей ибн Абдаллахом.

Али ибн Иса обдумал всё это и занялся откровенным выколачиванием денег из местного населения и присвоением земли. Хорасан предсказуемо вспыхнул, вести о чем добрались до Харуна, но долго им игнорировались — ведь хитрый наместник всегда посылал в столицу обильнейшие дары.
Наконец, после "зимней войны", Харун все же выехал в Хорасан, чтобы лично ознакомиться с положением дел, но до Мерва — столицы провинции — так и не добрался. Али ибн Иса отправился навстречу, поднёс Повелителю Правоверных колоссальную сумму и убедил, что ситуация находится под полным контролем.

Посчитав вопрос решённым, Харун Ар-Рашид снова обратил взор на Запад — фатальная ошибка, которая стоила ему не только победы и единства страны, но и жизни.

***

Семнадцатого дня месяца Раджаба, в год сто девяностый Солнечной Хиджры, прекрасно подготовленная армия во главе с халифом вступила на земли Рума.

Практически без сопротивления, Харун ар-Рашид дошёл до Гераклеи, под стенами которой встал на месяц, безуспешными попытками штурма истощая собственные силы — повторялась история первого похода, но на сей раз, при войске было всё необходимое для длительной осады.

Катапульты обрушили на обороняющихся огненный дождь, и лишь когда повсюду в городе вспыхнул пожар, ромеи сдались.

Казалось, путь на Анкиру, Иконий и Дорилею — жемчужины Анатолии — открыт воинству правоверных, и мечта халифа о Константинополе перестаёт быть лишь мечтой...

Но победоносная армия джихада повернула назад.
Восстание в Хорасане, некогда проигнорированное халифом, разрослось и обрело предводителя — Рафи ибн Лейса, влиятельнейшего землевладельца и опытного военачальника.
Пока эмир слал в столицу красивые доклады, Самарканд и Бухара, крупнейшие центры северо-востока страны, поддержали мятеж.
Али ибн Иса лично выступил во главе войска — его разбили.

Когда к повстанцам примкнули жители Балха, стало очевидно — ситуация далеко не под контролем, увлёкшись Западом, Харун ар-Рашид рисковал потерять весь Восток своей огромной державы.

Итак, войско повернуло из под стен Гераклеи, ограничившись получением с ромеев контрибуции, едва ли превышающей месячный оклад халифских сахибов, и символическим обещанием "не восстанавливать крепости на границе", которое никто не собирался соблюдать.

В Константинополе падение Гераклеи даже не заметили, а едва арабы покинули христианские земли, император Никифор тут же перешёл в контратаку, совершая на земли Халифата беспрестанные набеги и приведя в порядок все потерянные крепости.

В Багдаде, как водится, были объявлены всенародные торжества по случаю величайшей победы.

Абу аль-Атахия отчитался подобающим случаю панегириком:
"Разве Гераклея не спела свою лебединую песню, когда на нее напал этот царь, чьим замыслам благоволило Небо?
Угрозы Харуна раздаются как раскаты грома. Его удары ужасны и стремительны, как молния.
Его знамена, неизменное обиталище победы, парят в воздухе, подобно облакам.
Эмир правоверных, ты победил! Живи и радуйся своей победе — вот добыча, а вот дорога домой"

Повелитель Правоверных, конечно, не отказался от своих амбициозных планов завоевания Рума — лишь отложил на пару лет.

Харун вёл себя как человек, у которого есть всё время мира.

Он ошибался.

Ну а мы, наконец, возвращаемся к нашим героям, среди которых, как увидит благородный читатель, появятся и новые, доселе слишком юные, чтобы вести о них повествование.

Итак, о вазир, прикрой веки свои и представь — пустынная дорога, войско, возвращающееся из под стен Гераклеи...

И одинокая обозная повозка с установленной на ней деревянной клеткой.

Она-то и привлечёт наше внимание...

***

— Эй, ты. Наконец-то ты очнулась.

Дарина с трудом разлепляет веки.
В голове шумит.

Напротив — безбородый юнец примерно того же возраста.
Рядом сидит девушка, по виду арабка.

— Это Мариам. Ее семья укрывалась на землях Империи, — поясняет паренёк, проследив направление твоего взгляда, — А я Софрон. И... нас везут чтобы продать в рабство в Багдаде!

Должно быть злые звёзды эмоций отразились в водоеме лица славянки, потому что Софрон развёл руками,

— Эй, всё не так страшно! Попадёшь к приличному человеку — и через несколько лет обретёшь свободу! Главное, веди себя хорошо — тогда в тебя вложатся и продадут на закрытом аукционе в богатом доме, может даже продадут принцу или халифу! Иначе попадёшь на рынок рабов где тебя вскладчину купят десять мужиков из низов и жизнь твоя станет... не такой веселой.

— Отькьюда ти знайш?

Нарушает повисшую тишину на ломаной эллинике Мариам.
Юноша усмехается.

— Всё просто. Меня уже продавали.

Он и в самом деле знал о чем говорил.

Теперь, о вазир, ты узрел новых героев нашей истории, пригубил, как пробуют молодое вино.
И хоть праведен твой дух, и ретив ты в молитве, может ли кто-то устоять и после одного глотка не выпить всё до конца?
Так пей же, благородный читатель, пей до конца, и знай, что не совершаешь греха ибо в отличие от вина, всякая история подвигает не к безумию, но к добродетели, а вместо яростного опьянения оставляет за собой светлую горечь.

Прими же три чаши, о вазир — и не будет в том ни греха ни вреда.

      ссылка

История VIII
Софрон


История IX
Дарина


История X
Мариам


Три героя вступают в нашу историю.
Три культуры.
Три веры.

Ромейский евнух верит, что сможет приспособиться к чему угодно, пройдя меж огней и даже не опалив волос — оправдается ли его вера?

Юная славянка открывает чуждый себе мир, который не вполне понимает, впервые выбирая между оставшимся позади своим и чужим настоящим.

Арабская девочка из секты повстанцев-дуалистов познаёт два лика свободы.

Ты видишь, о вазир? Узор всё шире, всё пестрее, всё ярче...

Ведь всем новым Троим предстоит быть купленными Четырьмя..

Безжалостный зной лета...

Пыль тысячи копыт...

Причудливые фантазмы перегретого ветра...

Солнце, нависшее над головой лезвием палача...

Иль, всё же, лезвие было б милосердней?..

********************

Сколько времени уже прошло?.. Месяц? Год? Столетие?..

Софрон того не ведал. Бессмысленно вести счёт, когда рассудок большую часть дня помутнён палящими лучами. Забвение во снах ночью, забвение в делирии днём - вот и вся его отрада.

Орошённая потом щека юноши прижимается к прутьям, глаза равнодушным взглядом окидывают местность, не приковываясь вниманием ни к чему конкретному. Монотонные равнины. Унылые холмы. Время от времени, караван проезжал мимо обескровленных деревень и городов, где можно было полюбоваться на запустелые виллы, обрушенные акведуки, и сожжённые арабами церкви. Оголённые кости разлагающейся Империи - обелены они, и отшлифованы временем и ветром.

Случалось, полуденный жар достигал апогея - и тогда в этих руинах Софрону чудились не виллы - но величественные дворцы, блестящие позолотой. Не остов акведука - но окутанные во мрамор монументальные статуи и колонны. Не выгоревшие церкви - но константинопольские базилики, всем своим видом внушающие благоговение перед Богом. И не Софрон он был - но Василевс, неторопливо движущийся на золотой колеснице впереди триумфа... И ликовала ему толпа... И был он окружён трофеями и златом... И был одет он в пурпур и пальмовые ветви... И воздавали ему на голову венец лавровый...

Касались губы его чаши с водой - и рассудок возвращался вновь, гоня прочь сладостный мираж. Возвращались вновь руины и разруха. И хотелось в эти моменты Софрону - не кричать, возопить: "О Рома-Мать, царица наша! Слезами омовенная, кровью напоенная! Изнасиловали тебя твои же сыновья, распродали на рынке варварам, словно последнюю шлюху! Плачьте, о августейшие и багрянорождённые! Плачь, Велизарий, меч римский! Плачь, Нарсес Армянин! Ни мечи, ни легионы ваши не смогли вернуть былую Империю - лишь отсрочить смерть её, ибо высокомерие и апатия разят сильнее стали!"

Хотелось - но...

********************

Но усталость и апатия быстро брали верх - и Софрон вновь отдавал себя воспоминаниям о прошлом. Единственное, что удерживало его рассудок от распада. Он вспоминал былые времена - вспоминал своих учителей, их наставления...

Вспоминал то, с какой пылкостью он декламировал труды Цицерона и Квинтилиана. То, с каким трепетом и завистью на него смотрели лучшие ученики школы. Воистину, ораторское искусство - высшее из добродетелей, ведь разве не сказано в Завете: "В начале было Слово"? Сколько царств было покорено не златом, и даже не железом - но Словом, сказанным нужным людям в нужное время? Разве не Слово Божие, сказанное пророками нашими, ставило на колени и фараонов, и царей, и низших из рабов их? Ежели Вера - ключ к Царствию Небесному, то Слово - ключ к душе человеческой.

Вспоминал он и о днях, проведённых до прибытия в Гераклею. Вспоминал об остальных подростках, бывших ему когда-то товарищами - ныне пленённых, как и он сам. Кого-то из них он даже лично выторговал. Сколько бы Софрон старался об этом не думать - но мысль об их судьбе прочно засела в его голове, и от неё душе становилось мерзко.

Вспоминал юноша и о своей цели. Он не собирался разделять участь иного рабского сброда, отдавшись наложником для плотских утех чернейшему из варваров. И, посему, рассказывал он спутникам своим в прохладе ночи истории о городах, мимо которых они проезжали. Рассказывал об Адане, древнейшей лишь после Рима из городов ромейских. Рассказывал об Эдессе, колыбели христианской, приютившей Ефрема Сирина и Фому Неверующего. Рассказывал и о Платоне, и о Протагоре, и о Диогене Лаэртском - обо всех и обо всём, о чём знал Софрон. А о чём не знал - выдумывал сам: бестолковые варвары, у которых мир ограничивается родной деревней, всё равно поверят.

Главное - рассказывал всегда неподалёку от ушей работорговцев. Ибо одну максиму за всю свою жизнь Софрон выучил наизусть: Хорош тот слуга, который ублажает тело господина - но лучшим будет тот, кто усластит и разум его.

********************

И вот, наконец, одним прохладным утром, за росяной дымкой Софрон узрел стены города, по богатству за весь пройденный им путь доселе не виданного. Купола мечетей блестели в лучах восходящего солнца, преломляясь в росе радугой. Многочисленные пальмовые сады в своей сонной идиллии повиновались мановениям ветра. Хоть этому городу и далеко до славы Константинополя - но даже юноше пришлось мысленно согласиться, что это гораздо большее, чем то, чего он ожидал от потомков сасанидов.

—О Багдад, величайший из городов! - воскликнул кто-то из его пленителей.

И хлопнул ромей радостно в ладоши, ответив без раздумий:

— Воистину, настолько же легендарный, каким его описывал Геродот! Обитель Кей-Хосрова, внука Кей-Кавуса, из чаши Джамшида испившего! Многая лета тому царю, который правит этой столицей мира!

И хоть слова Софрона были притворными, и знал он о Кей-Кавусе лишь из небылиц, услышанных от раба-перса, и плюнул бы с большим удовольствием этому Джамшиду, да прямо в варварскую чашу его... Однако же, радость его была неподдельной. Евнух не имел ни малейшего сомнения в том, что именно он будет жемчужиной предстоящего аукциона. Он знал себе цену. И, раз уж Божьим промыслом суждено ему было уподобиться пророку Даниилу - то он обязан сделать всё, чтобы эту цену заплатил сам Навуходоносор.

Послушная маленькая девочка. Делает, что говорят. Мотает на ус. Очень смышленая, рано говорить научилась, начала убираться и по мелочи готовить почти сразу, как научилась ходить. Сразу начала обозначать, что ей нравится, а что нет. Чечевичный суп люблю, а хумус мне давать не надо. Этот человек хороший, а этот плохой. Хочу спать на этой кровати, а не на той. Но, разумеется, ее заставляли есть, что дают, и спать, где надо. Она слушалась. Хвалили ее — хорошая жена будет. В девять лет отдадим! Отсчет времени в ее голове начался.

И думала себе — я не понимаю, почему надо действовать так, но доверюсь этим умным людям. Я всего лишь ребенок. Уже в нежном возрасте было такое понимание.

Читать очень хотела научиться. Вот прямо когда узнала, что это возможно — крикнула “я тоже хочу!”. И ее научили. Читала все, до чего дотянется. Книг было не то чтобы много. Она просила купить еще, но ей не купили. Тогда она сказала “научите меня еще и писать, тогда я свои сделаю!”. На смех подняли, больше об этом не спрашивала. Но чернила украла, пыталась сама разобраться.

Сразу, еще до того, как ее начали полноценно об этом учить, начала читать про веру. И про обычный ислам, и про хуррамитство, и про шариат. И потом такая подошла к маме (любимой из всех) с вопросом, почему здесь так, а не иначе.

И тут началось формальное обучение.

И тут закрались в ее голову сомнения.

Не сразу. Она послушно учила термины. Проникалась историей. Тренировалась этикету — с трудом, конечно, единственная область знаний, которая не липла к ней как мухи к меду. Вежливые обращения она произносила с таким усталым и ироничным выражением на лице, что ей сказали с ними не перебарщивать.

Ее хвалили за то, какая она растет хорошая и правоверная. Опять стали про мужа говорить.

И она поняла — не хочет она этого. И оттуда пошло все остальное.

Зачем ей следовать всем этим правилам? Откуда они взялись? Пророки сказали? А пророки откуда знают? Аллах сказал? Почему он не скажет мне напрямую? Ну, по идее он должен мочь? Зачем так сложно?

Но умные люди говорят так, а я всего лишь ребенок. Поумнею — разберусь.

Свои сомнения не выносила на люди. Чтобы опять на смех не подняли. Была послушной маленькой девочкой. Хотя уровень дерзости возрос — от нелюбимой ей еды начала отказываться прямо категорично.

Они шили ковры. Она тоже научилась. Ей это было очень приятно — потому что здесь надуманных правил не было. Все логично. Понятно, что, куда и почему. Результаты были налицо — тот ковер лучше, тот хуже, и это напрямую зависит от того, следует ли она правилам. Она могла видеть, откуда взялись правила и каковы их последствия.

А про правила веры она так и не поняла.

Тихо, когда никто не слышит, говорила вслух откровенную ересь. Открытую, очевидную. Просто посмотреть, станет ли метафорический ковер хуже. Не стал.

Точно ли взрослые знают, о чем говорят?

Смелее стала. Ходила, куда нельзя. Ела чужую еду. Одевалась в чужую одежду.

И однажды зашла совсем не туда.

Зря.

Очень зря.

И теперь на нее навесили очень жесткий набор правил, куда страшнее всех, с коими сталкивалась ранее.

Рабство.

—

Что делать в повозке? Оглядывается.

Это ее последний шанс не последовать правилам.

Она привыкла притворяться тихой, а за спиной давить ересь.

Сейчас тоже так получится?

Местный ромей прямо так в пику высказался. Довольно очевидно, что с тем же огнем в сердце, с которым Мариам говорила об Аллахе.

— Да, полностью согласна с твоим мнением о Багдаде! — крикнула, — Если не со словами, то с тем смыслом, что ты пытаешься вложить в эти слова!

Скрипело тележное колесо, не хватило дегтя смазать.
Не хватило времени. Уходили в спешке. На рассвете. А небо хмурилось тучами и плакало дождем. И дом за спиной стоял с открытыми дверями. Будто ждал, что хозяева передумают и вернутся. Казалось невозможным уйти отсюда, где каждое дерево и каждая тропинка знакомы с детства. И чистые слезы неба мешались с солеными слезами Дарины. И мокрые русые пряди липли к коже лица. Ноги босые легко несли тело. Лапти она надела потом, когда вышли на большую дорогу, что вела «в греки».
Не путешествие это было. Шествовать по пути надо с гордостью, достоинством и не торопясь. Бегство, побег. Из привычного течения жизни в даль кромешную, неизвестность. И внутри было пугающе пусто. Даже мыслей толковых не было. Растерянность. Недоумение и тоска. Так в одночасье рухнул ее привычный мир. Под скрип тележного колеса.

Но человек без мира не может и Дарина начала собирать его заново, на новом месте. Странно все. Дома нет. Земли нет. Хозяйства нет. Жили в большом каменном доме, вместе с другими воинами. Отец получал злато за службу. Мать легко справлялась с хозяйством и без Дарины. Нечего ей было делать. Леса нет, чтобы силки ставить, мед собирать, да грибы с ягодами. Ни огород полоть - поливать не надо, ни скот кормить. Времени вдруг много. Даринка тогда языки учить стала. Тут основным был греческий, с него и начала. Еще арабских и хазарских слов нахватала, как ягоды в лукошко. И влюбилась. В коней. Тут стены каменные давят, а когда всадник скачет, то кажется таким свободным. Да и ретивое взыграло. Отец вон мечник знатный и то ездить не обучен. Вот и пропадала Даринка у конюшен. А лошади лучшие у сарацинов. Пускай они безумцы почище греков, зато коней тоже любят. Может и ездить научат?!

Бывают такие ночи, что не видно не зги. Темные, страшные. Когда низкие облака закрывают и луну и звездочки. Такое чаще зимой случалось, перед снегопадом. Хорошо еще, что ночью все дома. Не страшно, даже когда волки воют. А Даринка и летом как-то в лесу ночевала. Ушла за грибами, а там еще на лесную малину наткнулась. Сама не заметила, как далеко забрела. Кода спохватилась, солнце уже вниз покатилось как на санках с горы. Заспешила она тогда, заторопилась. Споткнулась, упала неудачно, ногу растянула. Родным потом сказала, лешак запутал. А что, может это он тот ствол сухой под стопу подложил? Дальше Дарина ковыляла с палкой, как старая бабка. В лесу ночевать пришлось. А тут как раз тучи низкие, грозовые ветром натянуло. И гроза, страшная. Тогда Дарика и промокла насквозь и страху натерпелась. Думала, что никогда ночи страшнее не будет. Ошиблась. Вот почему так, когда решишь, что лучше не бывает, он и не есть?! А плохое оно завсегда хуже прежнего бывает. Так девушка подумала, когда на Гераклею пал дождь огненный. Не помог греческим безумцам их бог. Зря они извинялись, каялись, морили себя голодом и безумствовали по всякому. А ей Мокшь не помогла. Может она осталась там, в родной реке за соленой водой?! Она тогда не побежала, стояла и смотрела на падающий огонь. Не от храбрости большой, от воли и разума Куда бежать, если неизвестно куда огнь падет? А греки, хазары, сирийцы, армяне и прочие бежали и кричали. Метались в панике. Будто не хотели попасть к своему убитому богу. Отец же с побратимами и сотоварищами боевыми все были на стенах. До матери же она добраться не успела.

В голове шумело, во рту была горечь, а тело было вялым и расслабленным. Дарина стиснула зубы, чтобы не застонать и медленно перевернулась на живот. Приподнялась, руками себя помогая, а потом села, спиной в прутья клетки уперлась. Жутко хотелось пить. А безумный грек с удовольствием говорил ей о рабстве. О том, что его уже продавали. Раб божий - уже раб. А этот Софрон раб трижды, телом, разумом и душой. Они не для того всем своим малым родом бежали от власти Бравлина, чтобы она здесь стала рабой сарацин. Даже если это будет принц или как-там сказал гречонок, калиф. Судя по вид арабки, она тоже не слишком радовалась. Дарина вытерла с лица соленый пот и сказала:
- Я не хочу.
Сейчас она была совсем одна, одна, против всего мира. Чужого мира. Его нельзя было принять и слиться с ним. Это значило потерять себя. Такой мир можно было только согнуть и сломать под себя, как делали росии. Но одиночество давило на плечи , будто небо опустилось вниз. И солнце светило как проклятое, выжимая из тела пот и силы.
В голове, больной от удара, мысли метались как зверек в силке:
- Я... одна. Не мы... Гой еси красна девица... Изгой... Давно... Как с Ирпени ушли... А теперь одна... Мама? Отец? Думать о том больно... А этот радуется... что в рабство попал... Грек, одним словом... А эта... лицо кажется знакомым... нет... может видела в городе, но не знаю... Ничего не знаю... Багдад?! Кажется это столица сарацинов... Плакать хочется... Нельзя... Я теперь за всех предков...
Девушка не собиралась сдаваться. Она решила, что не будет жить рабыней. Найдет способ освободится, рано или поздно. Сбежит, обманет, украдет, убьет, выкупит себя, но вернет свободу. А если не выйдет, то всегда можно поцеловаться с Мораной. Из всех своих сейчас невеликих сил Дарина выпрямилась как могла, у стенки клетки и вскинула голову. Сверкнула на грека и арабку своими зелеными глазами и повторила:
- Не хочу.
А потом спросила:
- Есть пить?