Свидание в Самарре | ходы игроков | 1. Пролог. Сын своего отца

  Славься, десятитысячелетний Асеман, Отец-Небо, владыка всего сущего!

  Славься, всеплодороднейшая Кешиден, Мать-Земля, дарительница жизни!

  Славься, справедливейший из мудрых шах Халид из дома Мошатер, владыка земли Хазиристанской, надежда Неба и Защитник Земли! Все, что происходит во владениях твоих, осиянно неизбывной милостью твоей, и только ты ведешь свой народ к Свету!

  ...Так, вознеся хвалу владыкам божественным и правителю земному, начнем мы эту историю. Слушайте ее, чувствуйте ее сердцем, запоминайте все произошедшее, и, возможно, найдете в этой стародавней легенде ответы на те вопросы, что до сих пор беспокоят безусых юнцов и седобородых аксакалов, высокомерных кадиев и безумных дервишей. Но помните – россыпь песчинок, хоть и образует пустыню, являет собой и бархан, и горсть в ладони: вся разница в глазах смотрящего...

  …Ты родился двенадцать лет назад в цветущем поместье «Сефид Ниязи» на реке Юмина, что берет свое начало с Белоголовых гор, и имя тебе дано было Шамси - "Солнечный". Как позже тебе довелось узнать, причиной тому было, что свой первый вздох ты издал на следующую ночь после Дэваришта – Дня всей нечисти, и родители твои решили дополнительно оберечь жизнь твою самым чистым, самым светлым словом: наименованием светила, которое так не любят живущие-в-ночи. Не в самый лучший день тебя угораздило родиться, честно говоря: впрочем, твоему погодке, сыну шаха, не повезло еще больше – его появление на свет произошло в самый пик Дэваришта.
  Отец твой, благородный Нияз ибн-Дариш – долгие лета ему! – славный человек, самый достойный и знатный во всей округе. Он дороден, как и подобает обеспеченному мужу, и крепок, как корни гор – ведь молодость свою он провел в рядах «Айнауша» - личной гвардии самого Солнцеликого шаха! И это не удивительно, ведь Нияз ибн-Дариш – не простой смертный, как все вокруг, а происходит из дома Каджар: дальних родичей самого Владыки. И ты, Шамси ибн-Нияз, тоже один из Каджари: человек с золотой кровью!
  Матушка твоя, прекраснейшая из всех женщин плодородных берегов Юмины, хоть и простой крови, была отмечена благосклонностью самой Нимтадж-ханум – да будет дух ее вечно пребывать на Небе! – и принята в услужение шахинэ: там, под сенью Дворца, и зародилась любовь твоих родителей, преодолевшая сотни преград и тысячи запретов, чтобы, наконец, быть замеченной Мудрейшим из Праведных.
  Да-да, брак твоих родителей был благословлен самим шахом! Он вручил твоему отцу ключ от поместья, три сумы золота и белого тонконогого коня; твоей матери же досталась прекрасная диадема с восемью подвесками и паланкин, прежде принадлежавший самой Нимтадж-ханум. Одаренные Достославным, твои родители отбыли на земли, которые отныне и вовек принадлежали им – и которые однажды наследуешь ты.

  Оставив острую саблю, отец твой пустил подарок шаха в оборот, став в скором времени одним из виднейших торговцев вилайята Баджестан, и теперь сам остандар, правитель провинции, почитает за честь с ним здороваться. Можно было бы сказать, что твой отец благословлен сами Асеманом и Кешиден, если бы не одно но: ни мать, ни четыре другие жены твоего отца не подарили ему детей. Единственный из всех детей окрест, ты не имел ни братьев, ни сестер – зато вся родительская любовь принадлежала тебе одному. Жаль только, благородный Нияз ибн-Дариш дома бывал мало, чтобы уделять тебе столько внимания, как, возможно, тебе хотелось бы – дела торговые из года в год вынуждали его странствовать с караванами по городам и деревням славного Хазиристана, лишь изредка возвращаясь в свои владения.
  В те годы основными воспитателями твоими стали могучий Бахтияр, глава назмие – охраны дома, старый Садег Мерат – управляющий, и Махиджан-хатун – младшая из жен твоего отца. Матушка тебя любила и опекала, всегда была готова позаботиться и накормить, нарядить в расписную жилетку и цветастые шаровары – но вот богатством многих знаний была обделена, не умея даже читать. А вот отец – да преумножится богатство его! – хоть и нечасто бывал в пределах «Сефид Ниязи», никогда не забывал ни порадовать тебя дорогим подарком, ни принять участие в твоем образовании, проча тебя, как единственного наследника, продолжателем своих торговых дел.

  ...Бахтияр-эффенди стал одним из первых твоих учителей: хотя много поколений сменилось с тех пор, как твои предки пришли на земли Хазиристана, но древний зарок – учить ребенка держаться в седле сразу, как он научится ходить, и наставлять в боевых искусствах прежде письма, соблюдался накрепко. Много пота и крови ты пролил на пустынном пятачке за домом, где назмидар гонял тебя, практически не делая скидку на возраст. Впрочем, не ты один терпел мучения: большинство детей стражников, как и ты сам, были из народа арьяни, и ровно также должны были учиться верховой езде и фехтованию. Это было тяжело, но почетно: человек с саблей, могущий за себя постоять, всегда превыше слуги или декханина со сгорбленной спиной, покорно принимающего удары. Именно поэтому те, в ком кровь народов ллуби и кашши, пашут, смотрят за скотом и пприслуживают, а вы – правите, торгуете и воюете.
  Высокой и благородной науке счисления, начертанию и искусству торговли тебя учил Садег-арбаб из дома Мерат – давний знакомый отца. Кажется, незадолго до твоего рождения он был разорен немилосердным морем, поглотившим его корабль и семью, и был готов наложить на себя руки – но добросердечный Нияз ибн-Дариш спас его от нищенской сумы, взяв к себе в услужение. Этот желчный и злой на язык старик явно раздражался, когда ты чего-то не понимал, и не боялся применять бамбуковую палку, чтобы закреплять результаты урока. Всему этому обучался ты в одиночестве – для детей назмие это не было необходимостью, а прочим и вовсе было не положено.
  Наконец, Махиджан-хатун отвечала за занятия по письму и истории, равно рассказывая тебе как сказки, так и былины о давних временах. Со временем она должна была заняться с тобой танцем, живописью и стихосложением – благородными искусствами, вполне присталыми уважающему себя образованному мужу. По возрасту эта хилая и болезненная девушка годилась тебе скорее в старшие сестры, будучи старше тебя всего на шесть лет. В отличие от мужчин, она никогда не давила на тебя, не требовала и не настаивала, всегда готовая терпеливо пояснить непонятные моменты и даже, если ты просил, прикрыть тебя от остальных, объявив, что урок затянулся.

  Так в перемежающихся учебе и отдыхе проходили твои дни. Два года оставалось до того, чтобы отец подарил тебе нож, официально признав мужчиной: тогда ты сможешь наконец увидеть города Хазиристана и даже спуститься вниз по древней Юмине к самому морю. А пока остается только ждать, когда с тебя снимут детский жилет и наденут расшитую по вороту Великими Змеями рубаху юного мужа.
  Впрочем… Был вариант попробовать привкус взрослой жизни самому, не дожидаясь церемонии. Захеддин, один из сыновей Бахтияра, клялся Небом, что нашел где-то за чередой далеких барханов на том берегу древние, еще до-арьянские руины, и звал всех храбрецов отправиться в одну из ночей с ним в поход. Узнай об этом взрослые, они бы, конечно, выдрали и Захеддина, и всех, кто изявит желание идти с ним. Но если удастся найти там клад, или лампу с джинном, или еще что-то из древних времен… Победителей не судят, верно?

  Как ни крути, но когда ты ничего не знаешь, ничего не умеешь, а мир твой ограничен стенами поместья, ты невольно будешь стараться вести себя так, как ведет твой отец.
  Ты будешь противоречить ему в малом.
  Ты будешь говорить себе, что одно сделаешь лучше него, другое – мудрее, в третьем будешь добрее, а в четвертом пойдешь дальше.
  Тебе будет казаться, что это-то и есть главное. А это – всего лишь детали. Главным-то как раз и будет, что ты меряешь мир по его мерке, подобно тому, как в математике пространство измеряется по отложенным линиям. Он и есть – та линия для твоего мира. Когда ты вырастешь, ты узнаешь, как тяжело было сделать лучше, как более мудрое решение становится очевидным, лишь когда принято неверное, как доброта легко оборачивается против того, кто её проявил, и как страшно зайти дальше той отметки, до которой, как тебе казалось, так легко дойти.
  И ты станешь таким, как твой отец. Немного другим, но... это – всего лишь детали.

  А если отца рядом нету?
  О, а вот тогда у тебя проблемы. Выбирай что хочешь, любое мерило. Мамино? У неё есть вообще какая-то линия, или она настолько мягка, что ты её и не заметишь? Твоего учителя фехтования? "Придворного математика"? Твоей будущей учительницы танцев?
  Да никого из них. Ведь все они по сути равны, и только отец, приведший тебя в мир, подлинный авторитет.
  А с ними... с ними ты будешь заниматься тем, что весело! Или интересно. Или не слишком сложно.

  Сшибать саблей арбузы со столбов, или слушать, что же находится за стенами поместья, в котором ты вырос и знаешь каждый угол... Ну что может быть интереснее? В пекло математику с геометрией! В пекло древние языки! Кто сказал, что они пригодятся в жизни? Какой вообще будет твоя жизнь?
  Ты не знаешь – и не хочешь загадывать.
  Ты лишь веришь, что она будет интересной, захватывающей, увлекательной. Что в ней будут красивые люди, красивые места, красивые поступки. В ней будет много солнца, радости и азарта.

  Жизнь – это праздник, который прогонит скуку.

  Что может прогнать её лучше, чем поход в древние руины? Что встретится там? Что откроется?
  Неизвестное.

  Неизвестное всегда кажется таким манящим, таким сладким, пока ты не узнал, что уют родного дома, беззаботность детства, изобилие и безопасность – не то, что даётся в мире бесплатно и всем.

  Милостью Асемана, никому из взрослых не было интересно, зачем ты с приятелями по вечерам собираешься в тенистой беседке с приятелями, и о чем вы там ведете речи. Вам было от одиннадцати до четырнадцати, и вы, не став еще полноправными мужчинами, уже были не детьми, а, значит, не требовали постоянного пригляда. Вы были уже почти самостоятельными и способными на многое – так, по крайней мере, ты заявил единомышленникам, пересказав им услышанную от Махиджан-хатун историю, которую та сама в детстве услышала от бродячего сказочника-меддаха.
  В ней говорилось о “Молодых соколах” – ваших ровесниках, потерявших родителей и кров и оставшихся без средств к существованию. В далеком Бахдэде, Городе Тысячи Путей, эти одиночки объединились в самое настоящее братство, смешав кровь над глиняной чашей, и бросили вызов самому Белоглазому Али, чья шайка наводила ужас на бедных горожан и прибывающих в город караванщиков. После долгих приключений “Молодые соколы” смогли подстроить так, что ополоумевший от жадности Али бросился за короной Змеиного Шаха в садок, полный змей, где и погиб, а призванный негодяем трехрогий дэв с глазами из драгоценных камней исчез, не сумев отгадать загадку: “Все ему покорится: зверь, цвет, лист, птица; железо, прочный меч — ничто не уберечь. Пойми: наша доля — принять его волю”. Тэврах, лидер “Молодых соколов”, занял место Белоглазого, и показал себя столь мудрым защитником обездоленных и покровителем слабых, что сам великий визирь выдал за него свою единственную дочь, а Арслан-шах, львиноголовый владыка Бахдэда, трижды опоясал его зеленым поясом вали и вручил власть над провинцией, где дикие люди с кожей цвета ночи восстали против своего несравненного господина, и чинили разбой и насилие.

  Все согласились, что если “Молодые соколы” смогли, то вы – пятеро смельчаков, и подавно справитесь с какими-то там руинами. Сказано – сделано. Вечером, когда взрослые ушли на молитву, вы прокрались в арсенал и взяли с собой оружие по душе.
  Захеддин длиннорукий взял острое копье и крепкий дубовый щит.
  Джавад ширококостный булаву тяжелую в ладонях.
  Муса крепкоспиный на плечо взвалил топор, на полумесяц похожий.
  Махмуд невысокий кинжала два сунул за пояс.
  А с саблею хищной отправился в странствие ты.

  Конечно же, не с оружием единым вы, сыны своих славных отцов, отправились за сокровищами: глуп тот, кто считает, что одной решимости да надежной стали достаточно для успеха. Даже сам шах, да продлятся его годы бесконечно, скликая войска, заботился об обозе – а значит, и вам следовало. Тяжело груженную арбу, конечно, незаметно вывести не получилось бы, но вы вполне были готовы нести все необходимое на своих плечах, тем паче, что на пятерых мальчишек требовалось не так много.
  Захеддин предусмотрительно взял мешки для добычи.
  Джавад, добыл несколько горстей сушенных фиников и стопку лепешек.
  Муса, помня, что вы пойдете ночью, принес факелы.
  Махмуд – и как только сумел? – притащил кувшин вина-шароба.
  Ты тоже был не с пустыми руками, добыв накидки, что носят караванщики в пустыне.

  И вот на третью ночь, когда дева-Луна вошла в полную силу, один за одним вы перемахнули через ограду и поспешили к реке, где заботливо скрыли в камышах лодку-каик. Грести из вас никто не умел, но упрямство и упорство помогли вам полноводную Юмину, хотя и ниже по течению, чем планировали. А потом был долгий пеший переход по поросшим редкой травой барханам, усыпанным каменной крошкой. Муса, гордо оглаживая первые редкие волосики на подбородке, авторитетно заявил, что это – остатки древних строений, и минут пятнадцать вы собирали камни, в надежде найти подтверждение его словам. Бесполезно – ничто не напоминало обломки стен или крыш. Да и откуда им оказаться, если на всю округу каменным было только твое поместье, тогда как все остальные складывали и дома-ханэ, и заборы-дувалы из прессованной глины-пахсы или саманных кирпичей-гувалля? Муса получил от каждого по подзатыльнику, и вы отправились дальше, ориентируясь по луне, звездам и рельефу кажущихся бесконечными холмов.
  Прошло два долгих часа, прежде чем вы, усталые и недовольные, взошли на очередную вершину, с которой увидели, как лунный свет резким контуром очерчивает неровные выщербленные стены впереди. Вы добрались до цели, оказались подле того места, которым суеверные декхане пугали друг друга, и ни человек, ни зверь, ни дэв вам не помешал! Теперь сокровища, надежно защищенные старыми слухами, были почти у вас в мешках!
  Окрыленные увиденным – и куда только подевалась усталость? – вы побежали к развалинам, подгоняемые призывными, подзуживающими словами Захеддина, мнящего себя сейчас, наверняка, вождем целого отряда.

  Судя по всему, здесь когда-то был кёшк – древняя крепость, но ныне от нее остались, снаружи, по крайней мере, только обломанные зубья крепостных стен-девори предельной высотой в два ваших роста. За чертой стен виднелись остатки фундаментов, среди которых нет-нет, да попадались почти целые гробницы-гурханы: небольшие глиняные коробки с полукруглым куполом на крыше. Их вы решили оставить на потом, предпочтя сначала проникнуть внутрь кёшка через обваленный портал ворот. Пройдя под сколотой плитой, на которой еще можно было угадать высеченного в камне крылатого льва, вы оказались внутри.
  Обширный внутренний двор порос смоковницами и черным саксаулом, за которыми почти не угадывались остатки внутренних помещений. Здесь был настоящий лабиринт из колючих растений и стен, и после первых пяти минут исследования сразу стало казаться, что внутри крепость гораздо больше, чем казалось снаружи – вам уже немало пришлось попетлять, а остатки девори казались столь же близко, как и в начале пути. Возглавивший вас Захеддин уверял, что скоро вы доберетесь до каха – наиболее укрепленной части крепости, и вот там-то наверняка найдете и казну кёшка, и богатства коменданта. Все были уверены, что легенды не врут, и цитадель была оставлена гарнизоном в один день – а, значит, все сокровища до сих пор ждут своего часа.

  Луна все еще была на вершине своего пути, когда вы, протиснувшись сквозь узкую щель обвалившихся стен, вышли в небольшой внутренний двор, окруженный зарослями узкого кустарника. В центре площади, свободной от растений, стоял давно пересохший колодец-дикан. Махмуд – кто бы сомневался? – бросил в него камень, ожидая плеска или стука, но ни звука не донеслось из глубин. Кто-то, кажется, Джавад, неуверенно предположил, что на дне песок, и поэтому вы ничего не слышали, но проверять никто не решился – все поспешили прочь.
  Еще минут десять петляния по лабиринту – и вы вышли к обрушившимся стенам главной башни каха. Все переглянулись, довольные, ударили по рукам, поздравляя с находкой, и поторопились перелезть через стену внутрь. Вас встретила лестница, ведущая на второй этаж, и еще одна, уходящая куда-то вниз, в тесный провал подвала. Захеддин решил, что сначала надо подняться повыше – известное дело, что власть предержащие живут поближе к Небу, а потом уже спуститься в чернильную темноту подземелья. Он старался быть уверенным, но тебе показалось, что спуск вниз его пугает – Махмуда так пугал точно, потому что самый младший из твоих приятелей при словах о подвале весь побледнел и судорожно сглотнул, отступив за широкую спину толстяка-Джавада.

  Поднявшись по крошащейся винтовой лестнице на второй этаж, вы увидели, что дальше хода нет – подъем еще выше давно обрушился, и от него осталось только несколько ступеней. Обвалилась и большая часть стен, и теперь широкая площадка была вся залита серебряным светом. А на ней – ты не поверил глазам своим! – стояли неподвижными изваяниями десяток человек, облаченных в рубище. В своих дранных халатах, с плешивыми головами они походили толи на нищих, толи на странствующих дервишей. Все эти люди, как один, смотрели на лунный диск и, кажется, вас не слышали.
  За спиной ты услышал опасливое предложение Мусы уйти, но оно запоздало. Ваш предводитель, как и подобает славному арьяни, бояться каких-то бедняков не собирался, даже если те пролезли в считающиеся проклятыми руины. Захеддин выступил вперед, гулко ударив пяткой копья о каменный пол, на котором еще виднелись полустертые линии геометрически выверенных узоров-гирихов.
  - Кто вы такие и что забыли на землях благородного Нияза ибн-Дариша, долгие лета ему! Отвечайте, жалкие шакалы, вшив…

  Слова застряли у Захеддина в горле, когда нищие, дергаясь, как сломанные марионетки, повернулись к вам. В мягком лунном свете ты увидел запавшие щеки и открытые рты, полные кинжально-острых зубов, трупные пятна на синюшной коже и затянутые бельмами выпученные глаза. Сомнений быть не могло – ваш храбрый лидер невольно завел вас в логово гулей: мертвецов, проклятых Небом и отринутых Землей.
   Стоявший прямо перед тобой Захеддин отступил на пару шагов, чуть не врезавшись в тебя, и забормотал молитву Асеману, выставив перед собой подрагивающее копье в хрупкой надежде остановить чудовищ. А за спиной уже послушался истошный визг Махмуда:
  - Бежи-им!

  Гули начали двигаться, приближаясь к вам, и с каждым ударом сердца начинали двигаться все быстрее. Тебе следовало решать, что делать, и, желательно, как можно быстрее.

  Несколько раз Шамси ловил себя на мысли, что нету здесь никаких сокровищ... но даже если и нету – да и ладно! Не за деньгами же он пришел! Ну, на что ему деньги? Нет, конечно, лишними они никогда не бывают, но ведь старшие наверняка всё отберут. У него вообще никогда денег при себе не водилось. Зачем?
  Иное дело – крепость. Крепость – это история. Как кто-то её выстроил. Как кто-то оборонял. Как кто-то последним уходил отсюда или умирал от ран в тени этих стен – и некому было закрыть ему глаза. Кто? Как? Почему? На все эти вопросы тут могли быть ответы, а могло их и не быть.
  Золото и серебро везде, наверное, было одинаковое, а вот история... история у каждого места своя. И, пожалуй, больше всего Шамси хотелось найти истлевший скелет в пробитых доспехах, перед котором будет лежать осыпающийся, ломкий пергамент, а в нем мертвец-то всё и поведает. И можно будет представить – каким он был при жизни? Хороший человек или плохой? Надеялся, что кто-то когда-то найдет его рукопись мертвеца, или же нет? А тогда зачем писал?

  И потому Шамси страшно расстроился, когда увидел лунопоклонников. Уж эти-то наверняка всё что можно вынесли, а значит, не будет никакой истории. Сейчас Захеддин их прогонит, они даже если и знают что-нибудь, то ничего не успеют расска...

  – О! – вскрикнул он, увидев перекошенные лица и зубы.
  Гули! Ни одного гуля он и в жизни не видел и вообще не думал, что они существуют. А они... существуют! Да еще какие настоящие! Да еще и с какими зубами!
  Оторопь брала от их вида, и от того, как они бросились на мальчишек. Но вот из-за того, что дергались они, словно марионетки, не похожи они были на людей, а похожи на что-то противное и опасное, вроде паука. Такого, что хочется раздавить поскорее.
  Если бы у Шамси было время поразмыслить, он все равно решил бы драться – бегать от таких тварей по лабиринту, да ночью, да ещё и не зная, где тут входы, а где выходы – это не самое разумное.
  Но в тот момент ему было не до разумности.
  Он просто не мог поверить, что человек или существо, похожее на человека, может выстоять против оружия. Он пробовал во дворе хоть подойти к Бахтияр-эффенди, когда у того в руках была палка. Даже втроем пробовали, вдвоем. Не, никак. Человек с оружием и человек без оружия – это как лев и буйвол. Буйвол-то, конечно, боднуть может, но никто на него не поставит и медной монеты.

  – Эй! Вы что?! У нас есть оружие, а у них нет! Убьем их! – крикнул Шамси, поднимая саблю.

  Не смотря на твой исполненный решимости крик, две пары ног за спиной и не вздумали останавливаться – ты только услышал, как еще бодрее захлопали чувяки по босым пяткам, унося трусов как можно дальше от места предстоящей схватки. Зато взбодрился Захеддин, переставший молиться и, выставив перед собой копье, наччавший отходить в сторону, освобождая место для тебя и Джавада. Как и ты, флегматичный толстяк не запаниковал, а только поудобнее перехватил булаву, готовый крошить черепа и старые кости. Гули или нет, ему было все равно: страх показать спину и прослыть бесхребетным тушканчиком оказался сильнее впитанного с молоком матери страха перед созданиями ночи.
  И все завертелось! Запела песнь твоя сабля, разрезая плоть, загудела булава, хрустя костями, зачавкало копье, пронзая гнилостное нутро медлительных чудовищ. Но… к вящему ужасу своему, вы поняли, что все бесполезно. Яркая Дева-Луна, как всегда бесстрастная, бесстыдно демонстрировала вам, как гули, игнорируя все раны, с жадным, голодным упорством прут и прут вперед, размахивая узловатыми лапами с кривыми обломанными когтями.

  Казалось бы, что они могут сделать против людей – только сбить с ног и начать терзать, мешая собственным весом подняться. Однако ж нет – на крепком дереве щита Захеддина уже появились глубокие светлые полосы, словно по нему чиркнули пятеркой острейших кинжалов, а отдышливый Джавад неловко прижимал к широкой мягкой груди кровоточащую руку: кто-то успел его полоснуть.
  Бой превращался в фарс: будь на месте гулей люди, вы давно бы их перебили, но проклятые тела игнорировали все раны. Но вы не отступали, надеясь если не упокоить кладбищенских пожирателей, то хотя бы изранить их так, чтобы они лишились всякой возможности нападать. Так, возможно, и случилось бы, если бы не покатый камешек, так неудачно подвернувшийся под ногу вашего предводителя. Ты увидел, как Захеддин неловко взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и в ту же секунду два ближайших гуля прыгнули на него, как бросаются тигры на ослабевшего джейрана.

  Так ты впервые познакомился с насильственной смертью.
  Твой товарищ закричал раненной птицей, замолотил руками и ногами, пытаясь отбиться от гулей, но те, разрывая его когтями, прямо сквозь одежды запустили зубы в плоть. Вы с Джавадом не могли ничего поделать: не смотря на то, что уже пять чудищ принялось терзать продолжающего надрывно кричать Захеддина, остальные – с десяток, не меньше, продолжали наседать.
  Не смотря на то, что ситуация продолжала оставаться безрадостной, удача все-таки коротко улыбнулась тебе. Один из гулей отвлекся, когда брызнувшая кровь попала на его одежды, и ты мощным ударом, сделавшим честь даже сказачному Ахверди-богатуру, отек уроду голову, попрыгавшую по полу, как уродливый мяч для игры в човган. Безголовое тело покачнулось, дернуло лапами и… упало, больше не поднимаясь! Остальные гули все, как один, гневно взревели, усиливая натиск, и какое-то время вы с Джавадом вертелись волчком, отбиваясь от вездесущих лап.

  Хотя твое оружие оказалось более опасным для мертвецов, булава толстяка тоже была полезна – от каждого меткого его удара гули отлетали, а потом какое-то время коматозно мотали головой. Не будь тварей так много, ваш тандем наверняка бы перебил их всех, но когда на место отброшенного вставал новый уродец, было не до того, чтобы пробиваться к оглушенному – свою бы шкуру сберечь.
  Твоя спина и лоб уже покрылись испариной, и было видно, что грудь Джавада вздымается, как кузнечные мехи. Мертвяки теснили вас, и бой шел уже на лестнице: твой напарник сдерживал натиск, а ты не давал подобраться к нему. На ваше счастье, гули были туповаты, и перли в лоб, а то давно бы часть из них спрыгнула вниз и окружила бы вас.
  - Надо уходить, - прорычал Джавад, - долго мы такую толпу не сдержим!
  Ты кивнул – по всему выходило, что бой складывался не в вашу пользу. Пятясь, вы спустились почти до низу, смотря под ноги и стараясь не повторить ошибку Захеддина. И вот наконец ты понял, что ступеней больше нет – вы справились!
  - Давай! – заорал толстяк, завертев булавой над головой с бешенной скоростью. Раскидав несколько не ожидавших такой прыти гулей – коротким выпадом ты сумел обезглавить еще одного – вы рванули прочь, выиграв фору шагов в тридцать. А потом вся эта рычащая, ревущая, когтистая орава устремилась в погоню. Петляя, как заяц, и расцарапывая лицо об острые шипы смоквы, ты сам не заметил, как отстал Джавад, а ты сам оторвался от преследователей. Прислушавшись, ты услышал в стороне утробное рычание и шарканье: судя по всему, чудища твоего друга еще не догнали.

  Ты пошел на звук, сжимая в руках клинок, и, протиснувшись между остатками двух домов, уткнулся в высокую стену, обвитую плющом. Осмотревшись, ты увидел, что несколько блоков внизу отсутствуют – туда и поднырнул, торопясь успеть. А когда выпрямился, увидел, что оказался внутри какого-то здания, почти целого – даже крыша почти уцелела! – и, на диво, даже не заросшего ничем, кроме нескольких кустиков маленьких степных роз. И, что удивительнее… ты был здесь не один.
  В серебристом лунном свете, пробивающимся сквозь дыры в потолке, перед тобой предстала невероятной красоты женщина, потирающая глаза, словно ты разбудил ее от глубокого сна. Пышную грудь ее прикрывали только длинные, до земли, волосы, да мелодично позвякивающее монисто. На талии, которую казалось, взрослый мужчина может охватить одной рукой, блестел золотом и драгоценными каменьями поясок, сделавший бы честь самой шахинэ. А вот ниже… Там, где должны быть стройные ноги, начинался змеиный хвост, прикрытый несколькими отрезами пурпурной ткани, символизировавшими, видимо, юбку. Сворачиваясь кругами, он покоился на россыпи драгоценностей, разбросанных по широкому ложу из цветастых мягких подушек и одеял и даже по плитам пола.
  Потянувшись всем телом – кончик хвоста мелко задрожал, привлекая внимание, - женщина мелодичным грудным голосом, который не портило даже шипение, поинтересовалась:
  - Ш-ш-што ты с-сдесь забыл, маленький с-сарбаз? Приш-шел отнять у бедной женш-ш-шины пос-с-следнее?

  Сказать, что Шамси испугался – ничего не сказать! Рубишь их, рубишь, а они чего-то... не умирают! Как в кошмаре! Не то чтобы он когда-то видел, что бывает с человеком от удара сабли, но не так он представлял себе это, совсем не так!
  Зато и сомнений никаких не было, и преодолеть внутреннее сопротивление, от того, что надо ударить саблей по чему-то, похожему на человеческое – руке, шее, голове – оказалось просто. Такие эти гули были отвратительные!
  Всё как-то быстро завертелось, не было времени ни подумать, ни придумать план! Какой тут план! Игра в салочки со смертью! А ну как схватят и утащат, что тогда!?
  Остервенело отмахиваясь, он чувствовал горькую обиду на сбежавших Мусу и Махмуда! Дети осла и обезьяны! Как могли они бросить своих товарищей!
  Но очень скоро он узнал, как: когда им с Джавадом пришлось бросить Захеддина на растерзание чудовищ.
  Сам не свой от борьбы, от потери друга и от смертного страха, от жестоких царапин, оставленных шипами, Шамси вдруг понял, что остался один, и что самый громкий звук, который он слышит – это собственное тяжелое дыхание и стук сердца.

  Отчаяние овладело им. Он прислонился к стене, сполз по ней и обхватил голову руками, думая, что же теперь делать...
  А что было делать!? Не могли же они его спасти! Что теперь скажут его родители!? Хотя... эта проблема, кажется, могла подождать. Тут до утра дожить бы.

  Решив, что уныние во время беды – самый плохой из помощников, Шамси кое-как взял себя в руки и побрел на ворчание тварей. Этот шаг тоже дался ему нелегко – самому идти навстречу врагам, с которыми только что не справился? Но выбирать не приходилось. Толстяк-Джавад так смело дрался! Неужели оставить его одного с чудовищами?! Тогда он, Шамси, точно будет, как Муса с Махмудом. Вместе сражались, значит, и вернуться надо вместе, ну, хоть попытаться.
  Рассуждая так, Шамси приободрился, решился и полез в лаз.

  – Ай! – вскрикнул он, когда понял, что перед ним еще какое-то чудовище. Про гулей он хотя бы слышал! А это что? Получеловек-полузмея!
  Он выставил перед собой саблю, потом замахнулся ею, решив, что прежней ошибки не совершит, и этому чудовищу сразу отрубит голову.
  Но не смог ударить.
  Виной тому был мирный, почти сонный голос, и черты лица, которые ничем не напоминали гулей.
  Разве может кто-то настолько прекрасный, быть воплощением зла? Шамси решил, что нет. Он опустил саблю.
  – Как тебя зовут? – сказал он. – Ничего я не хотел у тебя отнимать. Мы с друзьями думали, тут есть сокровища, которые давно никому не принадлежат. А нашли только проклятых трупоедов.
  Ему вдруг стало стыдно, что он вломился в чей-то дом и устроил переполох. "Маленький сарбаз", так и есть. Мальчишка.
  – Вообще-то меня зовут Шамси, – сказал он, ещё ниже опуская саблю, но убирать пока что не стал. А то вдруг она ядовитая? – Прости, что я разбудил тебя. Один мой друг уже погиб, а другой потерялся, когда мы убегали от гулей, я искал его и случайно залез в твоё... в твой дом. Разве ты не боишься жить с ними бок-о-бок? И как тебя зовут?

  "Я разговариваю с женщиной-змеей," – подумал он. – "Как в сказке. И мне никто не поверит, если я выберусь отсюда живым." Потом он одернул себя: "Мне не разговоры надо разговаривать, а Джавада идти спасать... Только я все равно не знаю, ни где он, ни как ему помочь, ни как выбраться отсюда. Может, она знает?"

  – Я таких, как ты, раньше не видел. Ты ядовитая?

  - Ну вот и хорош-шо, маленький отваш-шный Ш-шамс-си, - улыбнулась женщина-змея, - твои ис-свинения приняты. Ты мош-шеш-шь звать меня Аминэ – только никаких «ханум», пош-шалуйс-ста: я для этого слиш-шком молода, и обиш-шусь. И да, - солнечным лучом в речах девы блеснула неприкрытая гордость, - я могу быть с-смертельно ядовита, а, с-сначит, уваш-шаема с-сестрами!
  Змея зевнула, вежливо прикрыв рот ладошкой, и, скрестив руки в замок, подняла их над головой, всем телом вытянувшись за ними. Напряженная, она стала напоминать тетиву готовящегося выпустить стрелу лука, но это сравнение быстро пропало, когда она стала медленно раскачиваться, продолжая тянуться к небесам. Однажды ты видел, как ровно также делала гюрза перед броском – и зрелище это было завораживающим и пугающим одновременно: как и сейчас.

  Но Аминэ не стала нападать на тебя: ей оказалось достаточно только размять усталые после сна члены. Снова блеснули глубокие черно-карие глаза, немигающе смотря на тебя. Точеным жестом поправив длинные пряди, в которые, как ты заметил, вплетены мелкие бусинки, змея продолжила:
  - Ис-скал друга, позабыв о с-сокровиш-шах? Ты и вправду храбрый, малыш-ш! – она ободряюще улыбнулась, и ты узрел среди ровных жемчужных зубов два острых и изогнутых, как кинжалы, клыка, - Вот только бес-схозных богатс-ств тут нет: вс-се, что ос-ставили обитавш-шие когда-то здесь короткоживуш-шие, теперь принадлеш-шит Аминэ. Как и то, что подносят ей проходяш-шие мимо караваны! – в мелодичном голосе змеи прорезались хвастливые нотки.

  На этих словах ты припомнил, как отец – долгие лета ему! – рассказывал тебе, почему никто не ведет караван без опытного проводника, знающего тропу, как свой кошель. Дело было не только и не столько в том, что на гладком ложе степи можно заблудиться – каждый опытный торговец знал, как вести караван по звездам. И даже не в том, что можно остаться без воды – мудрые всегда брали ее с запасом. Дело в том, что далеко не каждый знал, где и на каком отрезке дороги надо оставлять дары, и чем именно делиться в этот раз. В одном месте было положено оставлять пищу, в другом – кизяк, в третьем – золотые монеты, в четвертом, это уже шепотом поведал Заболь, один из отцовских слуг – связанного, но еще живого человека.
  Ты тогда поинтересовался, есть ли подобные места подношений недалеко от дома, и узнал, что да, имеются: там должно было оставить несколько горстей сушенных фруктов, кувшин шароба и, если верблюдов было много, какую-нибудь золотую безделушку. На твой вопрос, кто это забирает, отец только пожал плечами: какая разница, если так заведено? Лучше поделиться малым, чем рисковать потерять все.
  Вот теперь ты, кажется, и выяснил, кто это все забирает.

  Тем временем Аминэ, чуть поерзав хвостом на груде драгоценностей – одно блестящее колечко подкатилось к тебе, замерев у подошвы чувяка - продолжала:
  - Гулей я не боюс-сь, с чего бы? Они – не с-смертные, а я – не короткоживуш-шая, и меня они не с-съедят. И вообш-ше, это они боятс-ся меня, потому ш-што я жила здес-сь, когда деды дедов их дедов еш-ще были с-семенем в чрес-слах с-своих отцов! На мою территорию они на заходят, а я дос-своляю им жить с-сдесь: а они, с-сами того не подос-сревая, с-стерегут мой дом, когда я, - она снова зевнула, - с-сплю. Так что не опас-сайс-ся, маленький богатур, с-сдес-сь ты в бес-сопас-снос-сти. А вот твой друг, - прислушалась она, - нет. Он, с-сам про то не ведая, уходит в с-сторону с-больш-шого колодца-с-сардоба с еще целой крыш-шей: там у поедателей плоти одно ис-с логовиш-щ.

  – Значит, – сказал Шамси, упрямо мотнув головой, – мне нельзя медлить.
  Логовище. Да их там, должно быть тьма тьмущая. Джавад один там долго не протянет.
  – Скажи, в какую сторону мне идти, и я уйду.
  Он не сомневался, что Аминэ укажет ему путь.
  Первую секунду.
  А потом что-то засомневался. Сейчас она сбросит остатки сна и решит, что он расскажет о её логовище, вернувшись домой. Если она живет на этом свете так давно, то знает, что мало какое из человеческих чувств бывает сильнее жадности. Если Шамси расскажет про груду сокровищ и золотые перстни, катающиеся по полу, то найдется сто, нет, двести человек, которые рискнут пойти сюда, чтобы все забрать. И тогда...
  Можно поклясться, что он никому не расскажет о её гнезде. Но... поверит ли она ему? И главное, зачем ей вообще помогать ему?
  Но так или иначе ему надо было спасать Джавада.
  – У меня нет выбора, – добавил Шамси. "Или мне придется всю оставшуюся жизнь знать, что я трус."

  Дева-змея ожидаемо не стала спорить – только чуть поднялась на хвосте, сразу став еще выше. Сонливость в глазах ее постепенно рассеивалась, уступая место чему-то новому: ты еще пока не мог понять, чему. Так вы и стояли с десяток ударов сердца, и серебристый диск Луны бесстрастно очерчивал и замершие без ветра розовые кусты, и отполированную временем крупную каменную кладку, и переливчато блестящие драгоценности, и вас двоих: самоуверенного мальчика с шалыми глазами, сжимающего в руках уже познавшую вкус убийства нечисти саблю, и древнее создание с вальяжными медленными движениями, хвостом огромной змеи вместо ног, телом юной девы и глазами уставшей старухи. И только шумы и вскрики вдалеке говорили о том, что время еще не остановилось.
  Аминэ первой нарушила молчание:
  - Если нет выбора, иди, храбрый бача. За теми кустами, - плавный жест сопровождался мелодичным перезвоном монист, - ты найдешь еще один лаз, и успеешь быстрее, чем твой друг и его преследователи. И пускай Трехликое Пламя поможет достойному.

  Что это за «Трехликое Пламя» такое, ты знать не знал и слыхом не слыхивал. Об Огне, как о Силе, ты мог сказать только одно – из него пришли дэвы, и он пытался пожрать вступивших в священный союз Асемана и Кешиден, принудив их на долгое время оставить своих детей-людей без покровительства. Пришла долгая ночь, и земля почти не плодоносила, одни земли были вечно объяты пламенем, другие, опустошенные, стали ледяной пустыней, вотчиной Хлада, коварной сестры Огня. Но люди, помнящие о своем начале, восстали против дэвов и их хозяев, и смогли обуздать и усмирить Огонь, а Хлад изгнали на вершины самых высоких гор.
  Потом прошли годы, и самые дурные из людей стали поклоняться огню в надежде, что он сделает их сильнее прочих: этих-то предателей Неба и Земли вы, арьяни, любимые дети Асемана, и покорили, железом и кровью выбив из них лже-верие, и стали править там, где раньше творили колдовские ритуалы огнепоклонники. Оно и понятно: Бог и Богиня были на вашей стороне, а праведные рано или поздно всегда побеждают. Когда то эти земли называли, кажется, Мавар-ан-нахара, то есть Заречье, теперь же они разделены между Хазиристаном – да будет благословен он, и простоит тысячу тысяч лет! – и другими шахствами виднейших сыновей арьяни.
  В общем, «наградили» тебя каким-то дэвовским напутствием: что еще можно было ожидать от женщины с телом змеи и ядом в клыках?

  В общем, ты полез сквозь эти розовые кусты – колючие, бр-р! Порвал в нескольких местах свой добротный и нарядный адрясовый халат, исцарапался весь, но вылез-таки на бывшую улицу с противоположной стороны здания: и как только змея сквозь все это проползает? Чуть не переломав ноги о полузасыпанный арык, ты перемахнул сквозь полуобвалившийся дувал и поспешил туда, где раздавалось молодецкое хэканье – видимо, Аминэ все-таки просчиталась, и гули настигли Толстяка раньше, чем она предполагала.
  Пара поворотов – и ты влетел на перекресток, где руины одного из домов превратили улицу в узкую осыпающуюся тропу: здесь твой друг, взмокший и тяжело дышащий, решил принять свой последний бой, пользуясь тем, что все гули не могли напасть одновременно и, в попытках пробиться к человеческому мясу, устроили самую настоящую базарную толчею. Ты не стал медлить, и врубился в чудовищ, не ожидавших твоего появления, с фланга, с первого же удара смахнув одному голову. Прочие повернулись к тебе, и Джаваду сразу стало попроще. Толстяк шумно, как вол в упряжи, выдохнул: «Шамси!», и могучим ударом вбил булаву в грудную клетку своего врага, отбросив того под ноги остальным.

  Но трупоеды были все-таки слишком серьезными противниками: долго бы вы не продержались и, даже убив еще парочку гулей, здесь бы и полегли. Но спасение пришло, откуда не ждали – и им были не Муса с Махмудом. Внезапно в голове одного из мертвяков перед тобой вырос оперенный рог, буквально на миг – и тут же его голова взорвалась, как спелая дыня от удара нагайки. Потом у второго. Третий и четвертый получили стрелы в грудь – такие не смертельные, как удары твоей саблей, но достаточные, чтобы опрокинуть их наземь.
  Потеряв двоих своих собратьев, гули, как по команде, припали к земле, и так, перебирая одновременно руками и ногами, как большие безобразные пауки, стремглав промчались мимо вас, скрывшись за поворотом, ведущем, видимо, к тому самому сардобу, где и было их логовище. Ты поднял глаза туда, откуда били стрелы, и увидел на фоне светлой луны на крыше знакомого дома изящную фигуру с хвостом вместо ног, сжимающую огромный, в твой рост, лук.
  - Шамси! – прогудел знакомый голос. Ты обернулся к устало опустившемуся на камни Джамалу, - Ты меня спас, брат. Как ты разделал этих троих, ай! – он кивнул на три безголовых тела у тебя под ногами, - Я уж думал все, смерть пришла, а ты набросился на них, как Посланец Мести! Как они улепетывали от тебя, вай мэ! – видимо, приятель, занятый своими врагами, совершенно упустил из виду, что поразило двоих трупоедов и обратило в бегство прочих.

  Ты снова посмотрел на ту самую крышу – никого там больше не было. Оставалось решить, как поступить теперь, когда бой окончен.

  – Уф! – Шамси сел на камни и постарался вытереть саблю о песок. А то кровь гулей... порежешься такой саблей, а потом чего доброго сам превратишься в трупоеда! – Мы живы, – сказал он, поглядев на Джавада. – Вот так вот, брат. Боги помогали нам. Вот только поэтому мы и живы. Ты чуть не влетел в самое логово этих тварей. Нас с тобой спасло чудо.
  Он закрыл глаза.
  Нет, не чудо. И не боги. Боги, конечно, всегда помогают праведным, но стрелы-то пускали не боги.
  – Вот что, – сказал он, подумав. – Нам придется рассказать о том, как умер Захеддин. Его родители, может, и проклянут нас. Но лучше так. Иначе до конца своих дней они будут надеяться и вглядываться в лица невольников на базаре. Лучше им знать правду, потому что скорбь лучше, чем неизвестность. Махиджан-хатун так говорит. Если бы мы были мертвы, мы бы хотели, чтобы Захеддин сказал нашим матерям правду. Он был нашим другом, нельзя соврать и предать память о нем. Так что знаешь что? Я пойду попробую найти, что от него осталось, может, какой талисман или безделица или хоть край одежд. А ты – поспеши домой. Бьешься ты, как тур, славно, а бегаешь небыстро. Зачем нам вдвоем рисковать? Если что, я просто убегу от гули. А ты – ступай, не испытывай судьбу. Скоро увидимся. Мы вместе их победили. Мы теперь, считай, как братья.
  И он похлопал Джавада по плечу.

  Но Шамси пошел искать не останки несчастного Захеддина, хотя этим стоило бы заняться. Но он подумал, что это уж как получится. Захеддин умер, и значит, никуда не убежит. А если гули утащили его куда-нибудь в своё гнездо, то что же? Идти искать его в самом их рассаднике? Ну нееет, хватит и одного мертвого юноши.
  Он решил вернуться к женщине-змее. Он плохо думал о ней, в то время как Аминэ спасла их с Джамалом. Следовало поблагодарить её.
  "Но что я могу предложить ей?" – подумал он. – "У меня ничего и нет. Ну, доброе слово лучше, чем ничего."
  Потом Шамси подумал, что доброе слово – это, конечно, хорошо, но что он просто хочет увидеть её снова, потому что это как... как... ну... ты видишь что-то такое, что бывает только в сказках, а потом думаешь – а может, его и не было? И не было никаких черно-карих немигающих глаз, смотрящих на него из-под тонких бровей. Всё это просто приснилось или напридумывалось от страха?
  Вот и Джавад же не заметил стрел. Почему? Может, их и не было?

  Шамси вздохнул и подумал, что было. И что он знает, что было. И что он никогда не видел существа более загадочного и манящего своими тайнами.

  Ну, а что ей сказать?
  "А что тут думать? Так и сказать! Ты спасла моего друга и меня! Я пришел, чтобы поблагодарить тебя. Что я могу сделать в ответ?"

  А что она ответит?
  А она ответит: "Да ничего не надо. Дай-ка мне поспать."
  Действительно! Что может понадобиться от человека, чей век короток, той, которая жила здесь когда чьи-то там деды были в чьих-то там чреслах, а сам Шамси еще не существовал даже в виде, так сказать, предварительной задумки?
  "Ну и хорошо! Тогда я просто еще раз посмотрю на неё и уйду."

  "А вдруг она скажет: теперь иди сссюда, короткошифущий, я выпью всю твою крофффь!" – подумал он. И понял, что улыбается. Нет, это слишком глупо. Да и зачем тогда...
  Или нет?
  Он замедлил шаг, но потом опять ускорил.
  Глупо не испугаться трупоедов и побояться женщины-змеи. Даже если она ядовита, поминает дэвов и стреляет, как на состязании.

  Потом Шамси вспомнил Бахтияра-эффенди и что он говорил о женщинах и подумал: "Нет, не глупо. Только таких и стоит бояться. Красивых, ядовитых и с темными глазами. Таких, про которых хочется сказать себе, что это привиделось во сне, и попытаться забыть. Только на таких, наверное, и стоит взглянуть еще раз."

  Отдышливый Джавад долгое время только кивал: короткий панегирик твоему мастерству – всплеск радости от того, что он сам жив – выпил у парня все силы. Он только переводил взгляд с тебя на мертвых чудищ, потом обратно, смотрел на выщербленный временем соседний дувал, на обломанные клыки каменных, таких непривычно капитальных жилищ. Пока была погоня, пока кипел бой, Джаваду было не до того, чтобы рассуждать и заботиться о том, что будет через секунду, а теперь его раскосые глаза были круглыми и огромными, как две полновесных шахских монеты.
  - Да, брат, – выдавил он наконец, - ты прав, что лучше сказать правду. Захеддин умер, как мужчина, в бою с нечистью, и его теперь обласкивают Облачные Девы, - в утверждении звучал неловкий вопрос, будто толстяк сам до конца не верил, что из желудков тварей можно попасть на небо, - так что Бахтияр-эффенди должен им гордиться. А ты… - приятель явно опасался за тебя, - уверен, что сможешь здесь, ну, один? Может, я все-таки неподалеку буду, чтобы ты, случись что, криком подозвал меня?
  Ты уверил, что в состоянии справиться в одиночку, и что быстрые, как у газели, ноги спасут тебя там, где может не спасти полумесяц сабли. Джавад, почесав подбородок с первым юношеским пушком, нехотя кивнул. Грузно поднявшись, он прижал к груди булаву, как самое дорогое, что могло только быть у человека, и неспешно потопал куда-то в сторону ворот, поминутно оглядываясь, пока вовсе не скрылся из вида.
  Ты остался один в заброшенной крепости, полной гулей, змееногих дев и Асеман ведает, кого еще. Но ты знал, что делаешь.

  Снова стена с лазом внизу, снова острые шипы на кустах – обратный путь показался длиннее. Может, дело в том, что раньше тебя подгонял страх за друга и неизвестность, а теперь ты представлял, что можно ожидать под крышей старого дома?
  Все та же куча драгоценностей, все та же девушка с гибким кипарисовым станом – к прежней картине прибавились только здоровенный лук и колчан стрел, бережно прислоненные к одной из стен. Немигающие глаза Аминэ уставились на тебя, на изогнутых кочевничьим луком губах появилась легкая улыбка:
  - Приш-шел, бача-богатур? Я думала, что ты уш-ше направил с-свои с-стопы к дому…
  Приложив раскрытую ладонь ко лбу, губам и груди, ты поблагодарил лучницу за себя и Джамала, гадая, как она отреагирует. Но змеехвостая только мелодично рассмеялась, запрокинув голову – а потом одним движением под звон рассыпающегося золота оказалась прямо перед тобой. Ты уже знал, какой высокой может быть Аминэ, выпрямившись, но теперь она стояла, плавно покачиваясь, так, чтобы глядеть глаза в глаза.
  - С-с-с твоей с-с-стороны было с-смело и опрометчиво прийти с-сюда: ведь мои с-сестры могут гадать на утробе человека также, как вы гадаете на внутреннос-стях барана, а некоторые могут и вс-сю кровь выпить. Но я этого делать не с-стану…

  Еще одно ловкое, едва заметное глазу движение, и хвост змеедевы оборачивается вокруг тебя, лишь в пол-кадама не дотрагиваясь до твоих пыльных и рваных шаровар. Аминэ теперь стоит чуть сбоку и, кажется, веселится с ситуации – неужто бой разогнал холодную змеиную кровь? От нее пахнет миндалем и хвоей, и еще чем-то сладковатым, исподволь дурманящим разум.
  - Мои с-сестры, и я вмес-сте с-с ними, вс-сегда ценили отвагу в с-сердце, и редко когда причиняли зло дос-стойным ас-скерам. Да, мы могли впрыс-снуть яд в его вены, но яд этот был с-столь долог, что у дос-стойного мужа ос-ставалис-сь впереди годы: годы, которые он мог потратить на выполнение прос-сьбы одной из нас-с, дабы получить противоядие. Но чаш-ше мы брали такого храбрес-са на одну ночь в муш-шья, ш-штобы привес-сти в мир еш-ше одну с-сестру.
  Но ты, Ш-шамс-си-даляр, - в голосе назвавшей тебя древним, полузабытым титулом «Отважнейший» девы блеснула луной из-за туч искренняя тоска, - с-слиш-шком молод и для одного, и для другого. Мош-шет быть, когда-то, когда колес-со времен года с-совершит нес-сколько оборотов, белые ш-шапки в предгорьях будут нес-сколько рас-с обнаш-шены, мы с-снова вс-стретимс-ся. И ес-сли ты не утратиш-шь с-сегодняш-шнего задора, кто с-снает, что с-случитс-ся под мягким с-светом звезд?
  А покаш-то я не с-стану тебя удерживать, - хвост Аминэ, от которого чувствовалось тепло, как от свернувшейся в ногах кошки, распрямился, давая тебе возможность спокойно двигаться, не опасаясь задеть его, - вс-се равно до с-следующей ночи гули нос-са не покажут из логовиш-ша. Я рада, что с-смогла преподать с-с ваш-шей помощью им урок не охотитьс-ся подле границы моих владений – так ш-што ты принес-с пользу и мне.
  И прос-сти Аминэ, ес-сли я тебя с-сейчас-с обижу, но лучш-ше бы в твоем доме никто не узнал, что ты видел меня с-сдес-сь. Блес-ск золота туманит короткоживуш-шим разум, и они могут помеш-шать моему покою. Я не опас-саюсь их, вс-сегда зная, как с-спас-стис-сь, ес-сли с-стрел окажетс-ся недос-статочно, но мне донельзя не хочетс-ся ос-ставлять мой дом и возвращатьс-ся в горы…
  А ты… - дева-змея на секунду задумалась, - не должен уйти отс-сюда с пус-стыми руками. Пожалуй, я…

  Недоговорив, она ививистым движением опустилась к россыпи сокровищ, откуда вынула изогнутый серпом тонкий кинжал с простой деревянной рукоятью, смотревшийся на фоне остальной роскоши донельзя блекло. Протягивая его тебе, змея пояснила свой выбор так:
  - Вручать ас-скру золото – ис-скушать его, а оружие – дос-стойный подарок для мужчины, даже ес-сли он еще не начал отращивать бороду. Я пока что не с-скажу тебе, почему этот кинжал хранилс-ся у меня – пус-скай это с-станет тебе с-сюрпризом, когда ты попробуеш-шь с-скрес-стить его с-с другим клинком.
  И да хранит твое горячее с-сердце Трехликое Пламя, Ш-шамс-си-абид, - на сей раз змеехвостая лучница назвала тебя Искрой, и, кажется, в ее исполнении это все же был комплимент.

  В этот раз Шамси уже не доставал саблю.
  – Ты метко стреляешь, – сказал он женщине-змее и не знал, что сказать ещё. И ничего не хотел сказать.
  Она говорила страшные вещи – про то, что может впрыснуть ему яд (и уж наверняка и правда может), но теперь он не верил, что она так сделает.
  Шамси слушал неторопливые слова, выводимые свистящим, насмешливым голосом, и вдыхал запах.
  Что искали они, мальчишки, в этих выжженных солнцем развалинах? Сокровища? Золото? А для чего им нужно было золото? Они были дети небедных родителей, мало в чем знавшие отказа. Они не вели войн, не торговали, не пытались перевернуть мир. На что им было золото? Ну вот, целая груда золота, и что? На него можно купить... что? Что-то, чего раньше у тебя не было? Так ведь всё было. Коня, доспехи, оружие? Чтобы что? Всякая мечта имеет цель. Они не мечтали о сокровищах. Они хотели почувствовать себя кеми-то, кем ещё не являлись. Испробовать на вкус опасность, приключения, азарт находки.
  Чувство, возникающее, когда ты нашел что-то, чего другие не видели, не знали, не понимали.
  Тогда, получалось, что он нашел?
  Получалось, что да. Когда еще и где он увидит женщину-змею, складывающую хвост кольцом вокруг его ног и смеющуюся над ним, но не для того, чтобы высмеять, а потому что ей весело? Когда кто-нибудь другой увидит?
  И запах миндаля, хвои и чего-то сладковатого, дурманящего разум...
  Шахи и торговцы набивают золотом сокровищницы, но не могут ни обрести счастья, ни унести это золото с собой в могилу. Единственная сокровищница, в которой хранится действительно сокровенное – это шкатулка нашей памяти. Дотронувшись до потускневших, но всё еще истинных воспоминаний, мы улыбнемся даже на смертном одре. Воспоминания – то, что принесет нам утешение тогда, когда всё золото мира окажется не нужным. Воспоминания – это то, благодаря чему в последний миг, умирая, мы скажем: "Я жил."

  Человеческий разум легко одурманить всякой ерундой. Разум мальчишки – тем более.

  – Хорошо, – еле слышно ответил он, наконец, разомкнув словно слипшиеся губы. – Я никому не скажу про тебя.
  Он взял кинжал и долго еще не мог сделать первый шаг к выходу.

  Потом Шамси все же стронулся с места, с трудом оторвав глаза от немигающих, неподвижных глаз Аминэ, и забыв поклониться за подарок, сжимая кинжал и даже не убрав его за пояс, направился к лазу. Но в последний миг, прежде чем покинуть это место, как знать, может, навсегда, обернулся и сказал, полоснув тяжелый воздух словом:
  – Не утрачу.

  Юность зажигает в нас огонь желаний, и пока он горит, мы живем не воспоминаниями. Воспоминания – такой же прах, как и все прочие сокровища. Они радуют нас тогда, когда пламя слабеет. Когда же оно горит, воспоминания – как яд, который горячит кровь и заставляет нас потерять покой и в смятении делать то, что породит новые воспоминания. Более яркие. Более сильные.
  "Я жил," – говорит человек, которому есть, что вспомнить. Но жизнь – это не сами воспоминания, а те поступки, которые их породили. Саксаул стоит тысячу лет, но он нем и ничего не помнит, ибо ничего и не сделал.

  "Я увижу её еще раз," – подумал Шамси, шагая по городу и разглядывая кинжал. – "Однажды. Обязательно."

  Голова его была тяжелой. В груди его что-то горело. Без сомнения, он был сильно и надолго отравлен коварным дэвом.

  У берега реки тебя ждал усталый Джамал, в одиночку соорудивший слабое подобие плота – два бежавших шакала оставили вас совершенно без средств к возвращению. В итоге добрались до дома вы уже утром, когда вас начали искать, потихоньку нервничая: Муса и Махмуд ни слова не сказали о произошедшем. И, конечно, поведали обо всем случившемся в эту долгую ночь: особенно старался Толстяк, в красках расписывавший твои и, немного, свои подвиги. Все слушали вас, затаив дух, как двух седобородых акынов, а потом… не поверили!
  Ох уж эти взрослые! С одной стороны, они не сомневались, что в руинах живет зло, а с другой – не хотели даже думать о том, что дети столкнулись с гулями и выжили. Однако ж Захеддина с вами не было – а, значит, что-то все же стряслось. И, судя по испуганному выражению на лице Бахтияра-эффенди, все догадывались, что нечто непоправимое. Но проверять все боялись – не хотели получить проклятье. Даже отец погибшего, твой славный наставник в воинском ремесле, не горел желанием проверять обломки древней крепости: детей еще много, а нечисть, она и душу сожрать может!
  В итоге твой достойный отец, да живет он сотню лет, собственноручно наградил всю вашу четверку – Джамал без обиняков рассказал, кто был с вами – розгами до кровавых полос на спине, и направил двух самых отчаянных нукеров в руины, на поиск погибшего. Бледные мужчины, обвешанные ворохом амулетов от сглаза, проклятья, порчи и десятка других бед, вернулись спустя несколько часов, сообщив, что не нашли ни гулей, ни чьих-либо тел: только голые мертвые камни да злой ветер между полуосыпавшихся дувалов. Взрослые предпочли решить, что вы столкнулись с разбойниками – «коршунами пустыни», и вспугнули их.

  Жизнь продолжилась своим чередом: разве что родители Мусы и Махмуда были переведены в охрану одной из лавок твоего отца, да процветает его дело вечно. Вы продолжали обучение у ставшего гораздо более жестким и требовательным Бахтияра-эффенди, а где-то спустя три месяца его сменил Маззафар-эффенди: ваш предыдущий учитель упросил отрядить его в охрану каравана. Проще для вас от этого, впрочем, не стало.
  Зато среди своих сверстников вы с Джамалом обрели невиданную популярность: уж они-то не сомневались, что вы схлестнулись с гулями, особенно когда ты показал свою находку – кинжал, режущий сталь, как хлеб. Те, кто не посетил руины, из раза в раз просили рассказать вам о них – и вы рассказывали, каждый раз, как того требует закон историй, добавляя новые цветастые подробности. Ваши приятели были готовы снова посетить крепость – но, к сожалению, взрослые теперь следили за вами в три глаза, и патрульный каждую ночь объезжал реку. Им пришлось оставить свои планы, а тебе – возможность вновь увидеться с Аминэ: если она, конечно, не перебралась в другое место.

  …Тем временем близился срок твоего четырнадцатилетия, после наступления которого ты сможешь пройти церемонию посвящения в мужчины, получив благородный шрам на запястье. Большинство арья проводили ритуал сей в свои шестнадцать, но ты был сыном одного из Каджари, был сыном саида этих земель – а, значит, и прав имел больше. Став мужчиной, ты сможешь странствовать с отцом, на равных делить добычу с воинами, иметь свою долю в караване… Даже через год после церемонии, как то заповедовано Асеманом, обзаведешься первой женой: отец уже подобрал тебе невесту – дочь одного из его компаньонов. И пускай вы ни разу не киделись: так ли это важно для будущего главы семьи, чье богатство и знатность будет преумножать дорога? А пока, и достославный Нияз ибн-Дариш – долгие лета ему! – уже обрадовал тебя этой вестью, Махиджан-хатун станет учить тебя премудростям брака так, как учила досель тебя танцам и истории.
  Тебе уже приготовили новый халат и широкий кушак с тридцатью тремя благородными символами, вышили чалму длиной в твой рост, и выковали тяжелое медное кольцо-печатку со вставками желтого сердолика: одновременный символ твоего покровителя-солнца и знак того, что ты принадлежишь Народу Всадников. Такие медные кольца носили все арья: от простого аскера в далеком гарнизоне до самого шаха, да будет его мудрость безгранична. В общем, оставалось дождаться возвращения отца, который приведет тебе степного необъезженного жеребенка, и можно готовиться к празднеству.

  Но вот минул день твоего рождения – отец не приехал. Прошла неделя – его все не было. Матушка твоя плакала, вырывая с головы пряди волос, и ее все утешали, говоря о том, что караван просто задержался в пути: не первый раз так происходит и, видит Кешиден, наверняка не последний. Она это понимала – но рыдала все равно. А ты, как и подобает юноше в ожидании церемонии, жил на женской половине, в покоях все той же Махиджан-хатун: для мира подростков ты уже умер, для мира мужей еще не родился.
  Когда во дворе раздался гомон – как ты хотел выйти вместе со всеми! Но это было бы нарушить запрет – а этого ты позволить не мог. Пришлось ждать, когда вернется Махиджан-хатун и гадать, почему не слышно громкого голоса отца – может, прибыла только часть каравана? Как бы то ни было, ожидание твое затянулось на долгие пять часов, показавшиеся тебе вечностью. Наконец твоя наставница вернулась – но на ней лица не было от горя, и даже всегда аккуратная подводка глаз была размазана по щекам.
  Усадив тебя против себя, Махиджан-хатун сняла вуаль – вопиющее нарушение приличий! – и, разбирая на пряди свои смоляные волосы и выпутывая из них разноцветные бусины, рассказала тебе вот что:
  - Ай-я! Мужайся, Шамси-бача… Твой отец, благородный Нияз ибн-Дариш – да будет Асеман милостив к нему! – погиб в засаде безбожных отвратительных разбойников в черных бурнусах, что словно коршуны набросились на мирно спящий в оазисе караван. Немногим удалось уцелеть – но те, кто жив, рассказали, что достославный Нияз ибн-Дариш дрался как лев, пока его не поразили семью стрелами с черным оперением. Те немногие, кто пережил эту ночь, донесли эту весть до Идриса-вали, хозяина Баджестан, а тот передал ее младшему брату твоего отца, Насрулло-эффенди.
  - Ты еще не стал мужем, так что, по законам Неба, до того, как ты пройдешь ритуал, управление всем богатством нашего хозяина – да примет его земля в свои объятия! – возьмет на себя Насрулло-эффенди, он же станет мужем и матери твоей, и всем нам, а тебе – отцом. Ныне он прочел фирман, подтверждающий статус его, и - ой-вэй! – занял покои нашего господина – да прибудет он подле трона Неба! – повелев всем женам своим и своему приемному сыну через три дня быть готовыми: он забирает нас из «Сефид Ниязи» в саму столицу, славнейший Согдашахр – град лучшего из племен арья – племени согдов, под сень Дворца Шаха, да правит он бесконечно.

  С шелестом одежд грустная Махиджан-хатун поднялась, распахнув тебе свои объятия:
  - Плачь, Шамси – а я возрыдаю вместе с тобой… Наш мир умер вместе с господином, и что родится на пепелище – никому не ведомо, кроме богов…

  У каждого человека есть отец, даже если он его не знает.
  Нет, не так.
  У каждого человека есть отец, и он его не знает.
  Отец – это всегда загадка, потому что он уже был, когда тебя еще не было. Каждый отец – это тайна. Ты никогда не узнаешь, каким он был до того, как встретил твою мать, чего он хотел от жизни, как смотрел на своего отца.
  Но пока ты юн, сколько бы ты ни бунтовал, сколько бы ни ходил в развалины, сколько бы ни мечтал о том, про что твой отец скажет "выброси эту блажь из головы", ты всегда будешь хотеть узнать эту тайну. Отец – это человек, который был там, где ты не был. Прошел там, где ты не проходил. Словно он – единственная твоя возможность заглянуть вперёд в книге твоей жизни, переписать несколько страниц. Что-то узнать заранее, что-то исправить, чего-то избежать, а что-то наоборот сделать наперекор.
  И подобно тому, как открывая книгу, мы верим, что в конце узнаем ответы на все вопросы, мы ждем, что однажды отец всё расскажет. Ну, пусть не всё... но что-то очень важное.
  Нет, не так.
  Самое важное.
  Что-то, что позволит тебе пройти дальше чем он. Взять больше, нырнуть глубже, залететь выше. Или просто быть человеком лучше.
  Свой секрет. Свою тайну. Свой смысл.

  А потом его просто больше нет – и всё. И оказывается, что жизнь – не книга, а просто чреда дней, и хотя в ней есть рождение и смерть, но на самом деле нет ни начала, ни конца. Жизнь – не полет стрелы. Жизнь – это веревка с узелками, вот и все. Хочешь – считай, не хочешь – забудь про них, всем в общем-то, все равно.

  Настоящий жизнь – не страдание и не наслаждение. Настоящий вкус жизни – это понимание, что она начисто лишена любого вкуса. Она теряет этот вкус в тот момент, когда мы понимаем, что мир не вертится вокруг нас. Даже наш собственный мир – и тот не вертится. Он вообще нас не замечает.

  Когда умирает отец – чувствуешь настоящий воздух жизни: безвкусный и бесполезный.
  Мудрецы скажут, что хороший человек умирает, чтобы мы помнили о нем. Но правильный ответ... правильный ответ: "Просто так".

  Это просто так вышибает из тебя дух, словно удар доской – тупой и бессмысленный. Время останавливается. Все что ты делаешь в этот момент – пытаешься дышать. Видишь себя со стороны – и перестаешь быть хорошим. Не становишься плохим, просто уже нет хорошего. Не становишься зрячим – просто больше не на что смотреть.

  Пытаешься дышать... а воздуха тоже нет.

***

  Шамси не знал, что ему делать. Он не смог даже зарыдать. Он вдруг потерялся.
  Он вытер сухие глаза и не то удивленно, не то виновато сказал:
  – Я не могу.
  Потом обхватил голову руками и сидел, словно задумавшись, но мысли его так метались, что толком он ни о чем не думал.

  Потом он вспомнил отца, и всё, о чем не успел спросить у него. Он даже не то чтобы хотел спросить.

  Потом он вспомнил, что его отец умер.
  Потом он вспомнил, что он теперь никто – не мальчик, не мужчина.
  Он подумал о том, что не знает, кто такой дядя Насрулло, а ведь это странно! Почему он никогда не приезжал, а теперь так быстро обеспокоился своими родственниками?
  Он мог быть плохим человеком, а мог быть хорошим, но он хотел быть на месте отца Шамси, и уже поэтому был хуже всякого плохого. Это как приставить голову верблюда к телу коня. И кто-то должен сказать ему об этом.
  И кто еще имеет на это право?
  – Мало прочесть фирман, чтобы стать моим отцом, – сказал он, разозлившись. – Ты права, наш мир мертв. Но мы не должны позволять ругаться над его памятью. Я хочу посмотреть в глаза Насрулло-эффенди. Если он человек недостойный – он ничего не должен получить, ведь так? Если он стервятник – то пусть летит в пустыню и клюет там трупы, а не нашу семью.

  Возможно, он и сам не вполне понимал, что говорил.

  Махиджан-хатун, как и подобает доброй женщине, услышавшей волю мужчины, опустилась перед тобой на колени, прижав лоб к цветастому ворсу ковра – только серьги звякнули горьким серебряным плачем:
  - Если молодой господин так желает, то Махиджан-хатун может только возрадоваться в сердце своем, потому что слова Шамси отдаются в нем, подобно барабанам Муавелата! Иди, господин, и да будет сам Асеман стоять подле тебя в тот час, когда ты защищаешь честь своей семьи!
  Впервые в жизни тебя назвали сахибом не в качестве уважения, но признавая, что ныне ты несешь ответственность за других. Впервые кто-то перед тобой склонился так, как склоняются перед носящими медное кольцо, признавая твое право на защиту дома. Махиджан-хатун, ставшая тебе учительницей и фактически заменившая тебе старшую сестру, надеялась на тебя, верила в тебя, ждала, что ты, юноша четырнадцати лет от роду, еще не ставший мужчиной, сможешь принять единственно правильное решение.
  Как мог ты ее подвести, когда само сердце звало тебя поговорить по сердцам с дядей, что за столько лет даже ни разу не навестил тебя, а теперь приехал забрать то, что принадлежало твоему отцу?

  Как был, в домашних шароварах и расписной жилетке, ты впрыгнул в растоптанные чувяки с благородной желтой канителью и выбежал во двор, откуда доносились голоса, не надев даже чалмы или хотя бы тюбетейки. Вся улица была полна народа: здесь были не только слуги и домочадцы, но и заскорузлые декхане с окрестных кишлаков, облаченные в серые одежды, и сухопарые рыбари с поселка на реке, пропахшие уксусом, и широкоплечие караванщики с кожей, обветренной семью ветрами. Протиснувшись ужом меж спин, ты вышел в первый ряд, чтобы увидеть того, кто по закону должен был стать тебе новым отцом.
  В самом центре, у песчаного дикана с синими изразцами по краю, стоял высокий одутловатый человек с землистым лицом и редкой пегой бородой. Руки его, ты заметил, были рыхлыми и слабыми, объемный живот – тоже. Там, где округлость твоего отца свидетельствовала о его достоинстве, дядя Насрулло выглядел просто толстяком. Одежды его тоже не отличались важностью: белый халат, хоть и был в благородную голубую полоску, казался застиранным и выцветшим, зеленый жилет с белым шитьем – тусклым и потертым. Только чалма с небесного цвета хвостом, ниспадающим до красного кушака, казалась новой и тем только еще пуще подчеркивала всю неприглядность образа дядюшки.
  - …а посему, - продолжал он начатую ранее речь на удивление важным и хорошо поставленным голосом, - я клянусь положить свою жизнь ради заботы о тех, кто доверен мне судьбой после трагичной смерти любимого брата, о котором я рыдаю вместе с вами – да встретят его чертоги Асемана распахнутыми вратами, ведущими к облачным пастбищам небесных скакунов!

  Слова его были встречены одобрительным гомоном, и ты, оглянувшись, предположил, почему: возле ног Насрулло-эффенди стоял распахнутый оливковый ларец с золотыми уголками в форме созданий с телом льва и орлиной главой. Раньше ларь этот стоял в покоях отца, и в нем он хранил круглые дирхемы, которыми одарял отличившихся или заслуживших благодарность. Дядя же, судя по всему, все его содержимое раздал людям, и теперь те любили его, как отца родного. Ясное дело, что через пару дней это обожание к дарителю пройдет, но пока что большинство куплено с потрохами.
  Глазастый, ты приметил, что в толпе, неподалеку от «нового господина», стоят посторонние. Казалось бы, что такого – но что это были за люди! Невысокие, с кривыми ногами, с плоскими лицами на которых даже возмутительно не было бороды – только тонкие вислые усы, спускающиеся на грудь. А их одежды! Узкие кожаные штаны, которые не каждый нищий согласится надеть, заправленные в юфтовые сапоги-гуталы с меховой – это по жаркому времени-то! – оторочкой, короткий халат-дегель вовсе без узоров… Только кожаные ремни с набором металлических деталей – пряжкой, оконечьем, несколькими обоймами с петлей внизу, и круглыми узорчатыми бляшками смотрелись хоть сколько-нибудь прилично, хотя и не могли заменить благородной пестрости кушака. На головах эти люди носили какие-то странные невысокие треухие шапки, и в целом выглядели откровенно нищими, если бы каждый не имел на боку саблю и маленький топорик, а за спиной – лук и колчан со стрелами.

  - Насрулло-эффенди! – сделал ты шаг вперед и громко окликнул дядюшку.
  - Кто это меня перебивает? – презрения в голосе мужчины хватило бы на семерых.
  - Перед господином стоит юный Шамси ибн-Нияз, сын и наследник нашего покойного владыки Нияза ибн-Дариша, милосердие Неба ему! – подобострастно ответствовал Садег-арбаб, с которым ты так и не сумел найти общего языка, - Он только готовится надеть нам палец медное кольцо…
  - Сам Шамси, мой любимый племянник, а ныне – один из сыновей? – протянул Насрулло, - Жаль, что мой покойный брат так и не привил этому ребенку почтительности и уважения к старшим… Научите его сыновьим приличиям, - дал он отмашку кривоногим чужестранцам, - только не до смерти.

  Что мог сделать ты, оказавшийся один и без оружия в кольце людей, против пяти взрослых мужчин, доставших из-за сапог тяжелые ногайки? Первые несколько ударов, разорвав одежды и кожу, повалили тебя на колени, а удары сапог заставили скорчиться на земле, зажимая жизненно важные органы. Ты смотрел вокруг, и видел на лицах слуг, знавших тебя с детства, жуткую смесь сострадания и воловьего безразличия: раз так велят, значит, так нужно. Но еще более жуткими были черные глаза под малахаями – вислолусые били тебя безо всяких эмоций, словно мешок с зерном.
  - Хватит, э-э-э! – прогремел знакомый басок. Это Джамал-толстяк вышел вперед, а вместе с ним и еще несколько твоих приятелей, - не сметь бить нашего кровного брата!
  Четверо чужаков, повинуясь команде Насрулло, двинулись на твоих друзей, а один – ты хорошо запомнил эти сапоги с кисточками на голенище, от которых пахло навозом – продолжил «воспитывать» тебя. Ты был исполнен надежд, что «молодые волки» спасут тебя: они были вооружены и решительны, и не могли проиграть коротышкам! Однако же реальность быстро разочаровала – запели плети, зазвенело железо о железо, и вскоре Джамал и другие парни упали на колени, прижимвя ладони к земле: знак безоговорочной покорности судьбе. Потом их, связанных, били, не так сильно, как тебя, но тоже явно со знанием дела – только крики нарушали тишь, повисшую над твоим родным домом. А потом сознание милосердно оставило тебя, уступив место блаженной черноте забвения…

***

  Дорогу в столицу, да стоит она вечно, ты не запомнил: отходили тебя по приказу «отца» знатно. И только милостью Земли да умелыми руками Махиджан-хатун ты остался относительно цел – пострадала только твоя гордость. Более или менее ты пришел в себя в небольшом двухэтажном глиняном домике с чахлым садом: как ты вскоре узнал, именно в нем и жил долгие годы Насрулло-эффенди, пока не стал твоим «отцом и попечителем». В доме, помимо тебя и твоей наставницы, жили несколько молчаливых слуг, давно принадлежащих дядюшке, и – проклятье Асемана на их головы! – четверо вислоусых, почти не понимающих вашего языка, но явно поставленных следить за тобой. Твои ли это обидчики, или кто-то другой, понять ты не сумел: до того они были похожи один на другого.
  Потянулись унылые дни в заточении… За пределы сада тебя не допускали, посторонних в дом не приходило, возможности бежать под бдительными взглядами охранников не выпадало. Даже слуги тебя слушались только в пределах «подай-унеси-почисть-уйди», на все прочие повеления разводя руками и кланяясь! Самого «отца» ты видел только пару раз: переодевшийся в парчу и шелка, этот сын шакала проверял, жив ли ты, и не сбежал ли. Зато он объяснил «обоснованность» твоего заточения: дескать, ты пока что учишься благонравию, и волею Насрулло-эффенди огражден от искушений города; а живешь в стесненных условиях потому, что твой добрый покровитель строит достойный тебя особняк, дабы жил ты не в провинции, но в самом стольном Согдашахре. Вранье, понятное дело – но приличия соблюдены. Хотя вот насчет стройки, как потом подтвердила Махиджан-хатун, он не соврал – только, ясное дело, возводил особняк под себя. Ты же оставался лишь безмолвным, бесправным свидетелем, как богатство твоей семьи утекает сквозь чужие руки…

  Так прошло полгода, прежде чем ты узнал, что скоро намечается новый переезд: в тот самый особняк на улице Трех Коней – просторный, огромный, роскошный. Как сказала Махиджан-хатун, которую периодически звал к себе Насрулло – ясное дело, не для того, чтобы поиграть в шахматы – для вас там оборудовали комнатушку рядом с гаремом. Судя по всему, новый «глава дома» собирался и дальше держать тебя в черном теле. Однако же, как упомянула единственная союзница, в новом обиталище было куда больше шансов остаться незаметным чужим глазам…