[Блог] MaksHudin хоррор и не только... | ходы игроков | [YouTube] Страх в нашей жизни

Осознание того, что пути назад нет пришло мне вместе с видом вертолета который медленно удалялся оставляя легкую рябь на зеркальной глади Ляшкинского озера. Это чувство было схоже с некоторой эйфорией, приятной легкостью во всем теле, словно бы я приехал сюда не работать, а мирно отдохнуть от пыльных городов и вечного гула присущего цивилизации.

Это не была моя первая экспедиция, но сутки в поезде, а потом двух часовой перелет над бесконечным морем зеленого леса заставляли задуматься о том, насколько далеко в этот раз я забрался от места которое мог назвать своим домом. Возможно так чувствовали себя отшельники, которые выбирали себе путь вечного одиночества и навсегда уходили в горы... впрочем, отшельником я не был.

Проспав почти весь наш полет Смирнов всё еще зевал и пытался потянуться насколько ему это позволял огромный рюкзак на спине. Наконец он извлек из нагрудного кармана очки, водрузил их себе на нос, тем самым приняв привычный мне образ мудрого, стареющего преподавателя и спросил: - Максим, карта кажется у тебя?

- У меня Игорь Михайлович - я быстро нашел в рюкзаке свернутый листок и протянул старику - я то думал, нас прямо к станции подбросят.

- Ну, Максимка, придется пройтись - он развернул карту и достал компас - километра два строго по берегу озера. Это я попросил высадить нас немного левее, не знаю в каком состоянии сейчас станция, думаю как бы её остатки ветром не сдуло - он улыбнулся и бодро махнул рукой в северном направлении.



Само слово "Станция" всегда ассоциировалось у меня с чем-то большим и важным, с рабочими помещениями набитыми разнообразными вычислительными машинами, с кучей персонала, что не отрываясь следит за показаниями диковинных датчиков, ну и само собой с поездами.

То что предстало предо мной спустя четверть часа после нашей высадки с моими образами в голове вязалось слабо. Скорей это было похоже на сторожку. Или избу. Или даже хижину... или как еще можно назвать неказистое сооружение не самым ровным образом сложенное из спиленных бревен? Наверное просто - домик.

Правее домика располагалось несколько больших пеньков, навевавших мысли о бородатых советских туристах и песнях у костра, а еще правее в землю был вбит ровный ствол осины с прибитой доской. На доске красовалась надпись которая крупными красными буквами гласила:

ТУРИСТИЧЕСКАЯ БАЗА "РАДОСТЬ"

Из этого, а еще из двух маленьких лавочек располагавшихся по обе стороны от входа в домик и состояла вся Станция где мне суждено было провести две-три следующие недели.

Не то чтобы я был разочарован или подавлен этим, но пока я с любопытством осматривал "Радость" во мне шевельнулось словно бы чувство детской обиды. Как будто я нашел под новогодней елкой не то что искал. Невзначай я осторожно толкнул боком одно из несущих бревен, до конца не понимая - шутил ли мой преподаватель насчет возможность сдуть это строение ветром Держалось, кажется, крепко. Смирнов, тем временем, не обращая внимания на мои вздохи, уже находился в доме и по-хозяйски гремел оттуда какими-то предметами мебели. Когда я вошел в след за ним, обстановка внутри оказалась всё же лучше чем я ожидал. Это было вполне опрятное здание с тремя комнатами, в двух из которых располагались кровати со средней степенью ржавости пружин. Почти четверть же центральной комнаты занимал еще один стол, на этот раз огромный и дубовый. На столе внимание моё привлек большой деревянный брусок из-под которого торчало что-то белое. Подняв его я обнаружил записку. Грубоватым почерком, простым карандашом на ней скупо было изложено следующее:

"ГЕНЕРАТОР И ТОПЛИВО В ПОДПОЛЕ

ЛОПАТЫ В ШКАФУ

СВЕЧИ НА ВЕРХНЕЙ ПОЛКЕ

ДРОВА И МЕШОК С ОДЕЯЛАМИ ПОД СТОЛОМ

НОЧЬЮ НЕ ВЫХОДИТЕ

-ЗАХАР"


Подозвав Смирнова и показав ему записку я поинтересовался у старика кем же является наш загадочный добродетель.

- Ааа!, Захар это местный лесничий, хороший мужик, неделю назад ему из университета дозвонились и попросили нам Станцию немного подготовить. Надеюсь зайдет к нам через недельку, двадцать лет назад мы с ним здорово подружились.

- А почему ночью запрещает выходить? - недоверчиво спросил я.

- Ну как же, выходи, пожалуйста, если приспичит - он рассеяно поправил очки - только далеко от "Радости" не отходи, тут же через 30 метров раскопки начинаются, сейчас все заросло конечно, но споткнуться и на старые грабли ночью налететь ничего не стоит.

Удовлетворившись этими объяснениями я начал раскладывать свои вещи в левой комнате и приводить её в жилой вид.



Ради моей курсовой я должен приложить все старания и не дать Смирнову понять, что эта археологическая дребедень мне осточертела уже на третьем курсе. Признаю - путешествия в разные уголки России и походная жизнь приводили меня в восторг. Но удручало то, что во время этих же путешествий вместо отдыха или разглядывания местной природы мне приходилось по четвери дня проводить на коленках, а еще две четверти с лопатой или киркой в руке за наискучнейшим занятием на свете. Конечно, в нахождении артефактов есть своя изюминка, да вот только мне никогда не попадалось что-то интереснее осколка древнего черепка или кусочка черепицы.

Мы решили "примериться" к площади работы почти сразу после того как прилетели и немного передохнув разложили свои вещи. На первый взгляд, участок при базе "Радость" обещал быть одним из самых невзрачных попадавшихся мне во время дальних практик. Это место не было похоже на интересное для раскопок, а за час работы, под дерном который за двадцать лет накрыл площадь работы советских археологов нам представился обычный, ничем не примечательный, чернозем.

- Игорь Михайлович, что мы вообще тут ищем? - поинтересовался я, когда закончил подчищать свой квадрат почвы от верхнего слоя.

- А ты, Максимка, может сюда отдыхать приехал? - Смирнов встал, утер выступившей на лбу пот и строго посмотрел на меня - если не удосужился конспекты почитать которые я тебе выдал.

- Помню, поселение пазырыков, от шестого до третьего века до нашей эры - отчеканил я словно на лекции.

- Ты сам, Максим, на свой вопрос сейчас и ответил, их и ищем.

- Так ведь нет тут ничего, ни поселения, ни стоянки, ни курганов! Просто поле и лесок недалеко.

- Это всё потому что копаешь плохо! - он указал пальцем на место моих раскопок - половину слоя вон выкинул лопатой. Мне оставалось только вздохнуть и продолжить ковырять сухую землю лопатой.

День прошел быстро. Я сидел на лавочке с кружкой дымящего чая в руке и наблюдал за тем, как на равнину стремительно падает ночь. Цвета мирно затихали под взором половинки луны, которая была здесь намного больше и намного светлей чем любая полная луна в городе. Лес вдалеке превратился в темный силуэт, а Ляшкинское озеро, что было сейчас по правый бок от меня преобразилось в огромное исполинское зеркало. Пение сверчков набирало обороты и вскоре стало напоминать громогласный хор - аккомпанемент ночного Алтая. Казалось, что где-то вдалеке он превращался в настоящие ритуальное пение, с бубнами и трубными инструментами. Мысленному взору представлялись дикие танцы шаманов, что призывали духов и били в свои огромные барабаны.

От всего этого по спине пробежали мурашки. Снова нахлынуло ощущение того, что за много киллометров от этого места я не встречу никого кроме Смирнова, который сейчас мирно похрапывал у себя в комнате.

Моя голова сильно кружилась, и даже сидя на месте у меня было ощущение, что мир вокруг меня словно бы тоже входил в древний, гипнотический танец. Не знаю что послужило виной моему самочувствию: непривычное место, воздух отличный от городского смога или же чай с мятой которую Игорь Михайлович заботливо собрал у берега. Я сдул пар, сделал еще один глоток, поднял глаза и оцепенел. Со стороны леса, прямо к станции шли тени.

Целая вереница совершенно черных фигур шла со стороны леса прямо к станции. Это были именно тени, а не силуэты - лунные лучи слегка просвечивали через их тела. Они шли неспешно, в ряд, и казалось раскачивались в унисон друг-другу. Некоторые из них были похожи на людей, а некоторые выбивались из этого понятия имея огромный рост и через чур тонкое телосложение, будто бы ожившие тонкие стволы деревьев. Я вскочил как ужаленный не заметив чая пролившегося мне прямо в сапог, сердце бешено заколотилось в груди словно отбойный молоток. Адреналин запульсировал в шее. Я протер глаза и тут же облегченно вдохнул - видение пропало.

Просто померещилось. Сказывается перемена климата.

Я стоял так несколько мгновений, пока чувства не вернулись и кипяток в правом сапоге не дал о себе знать. Еще раз поглядел в сторону леса, а потом на меня нахлынул поток невыносимой усталости от пережитого дня. Я стянул сапог и немного поколебавшись попрыгал на одной ноге за порог.



На следующий день, не будучи особенно разговорчивым, Смирнов предложил начать работу после спада дневной жары и захватив корзинку направился в лес за грибами.

В свою очередь я, вполне довольный жизнью, лежал на мягкой зеленой траве и заложив руки за голову, щурясь от солнца, таращился на голубое небо. Вчерашнее головокружение до сих пор не отпускало меня полностью, что немного меня беспокоило - ведь я далеко не в первый раз был в таких экспедициях. Я постарался не предавать этому большого значения и перенаправил ход мыслей на цель наших раскопок.

Что может находиться под этой зеленой травой? Откуда вообще у Университета информация об этом месте?

Получается, много лет назад, добрые и бородатые советские туристы отдыхали на этой мелкой базе. Купались в озере, пели свои песни у костров и радовались жизни, а потом...

Я поднялся, сел по турецки и закусив травинку продолжил рассуждения:

...Потом туристы что-то нашли. Нашли, вернулись к цивилизации и отдали свою находку кому надо. Что это было? Вероятно украшение пазырыков, какой-нибудь шлем или орудия труда...

Стоп! Какой еще шлем, какие украшения? Нам бы обязательно дали на это посмотреть перед выездом, как минимум пару фотокарточек необходимо было бы взять с собой. Но нам ничего не дали, МНЕ ничего не дали. Отправляясь в путь я полагал, что Смирнов, бывавший здесь ранее доходчиво объяснит мне цель наших раскопок... но Игорь Михайлович всегда переводит тему когда я его спрашиваю...

Думать было трудно, разогретый летним зноем воздух казался вязким киселем и с трудом наполнял легкие. Над всем полем видимости стояло подёргивающееся марево, а пение дневных насекомых доносилось со всех сторон и мешало сосредоточиться. Очень хотелось тишины и прохлады. Мне стало не по себе.

Незаметно, через весь этот сонм раздражителей прокладывало дорогу еще одно чувство - страх. Он словно бы взялся ниоткуда, быстро прополз между лопаток и обвил шею. Я сидел на траве и смотрел на зеленые дали, голубое небо и яркое солнышко, но без всякой причины меня охватывал ужас. Иррациональная, потусторонняя паника за пару мгновений заняла все сознание. Я не понимал что со мной произошло, но неведомое оцепенение сковало моё тело.

Глаза судорожно начали метаться из стороны в сторону, не хотелось сосредотачивать взгляд на чем то конкретном, ведь все в этом мире за пару секунд стало ко мне враждебным. Яркое солнце больше не грело, оно давило - втаптывало меня в высохшую черную почву. Казалось я уже умер, много-много лет назад, а светило издевалось над моим телом с каждым днем оставляя на высушенном трупе всё меньше человеческих признаков. Трава беспощадно шелестела впереди, позади - повсюду. Не затихая ни на секунду, шипящее море ядовитых змей готово было сомкнуться над моей головой. И во всем этом хаосе, вдалеке, из леса кто-то шагал. Подобно вчерашним теням, он шел ко мне. Я не видел его, не слышал, но чувствовал, знал что он там. Кто-то огромный, высушенный, уставший и древний сотрясал землю своими шагами.


Несколько ударов сердца выкинули меня в реальный мир, наваждение длившееся от силы минуту наконец спало. Все та же трава, все то же озеро позади, только голова кружилась заметно сильнее. Я неуверенно встал, протер глаза и зачем-то ударил себя по щеке. А потом с трудом побрел в дом где неуклюже порывшись в своих вещах наконец нашел что-то способное отвлечь меня от панической атаки - мобильный телефон. Связи конечно же не было, я просто упал на кровать, нашел в меню первый попавшийся аудио файл и поднеся трубку к уху начал слушать на полную громкость такую необходимую мне сейчас, такую электронную и такую человеческую, полифоническую мелодию из сериала "Бригада".



Из сна меня вырвал звук скрипящих досок, я приоткрыл глаза и уставился на силуэт в дверях моей комнаты.

- Сморило тебя, Максимка? - поинтересовался Смирнов с некоторой тревожностью.

- Да уж... - я протер глаза и сел - долго проспал?

- Час, или полтора. Хорошо себя чувствуешь?

- Вполне... - неуверенно ответил я и только сейчас обратил внимание на телефон, который я сжимал в руке. Он был полностью разряжен. - Пора на раскопки?

- Нет, отдохнем сегодня. Я тоже себя неважно чувствую. Наверное не стоило вчера сразу по прибытию начинать, особенно мне с моим-то давлением, подождем пока пройдет акклиматизация, до завтра. - Он слабо улыбнулся и направился в свою комнату.

Отчего-то его движения и тон показались мне неуверенными и заторможенными. Действительно давление?


Ночью мне не спалось, в те несколько часов, когда моему измученному сознанию удавалось провалиться в царство Морфея, настоящих сновидений я там не находил. Обрывки образов, обрывки мыслей и безостановочный бой барабанов где-то на границе слуха не приносили покоя, только чувство какой-то далекой, заунывной тоски.

Несколько раз я вставал, потирал щеки и прохаживался с фонариком по комнате, а когда останавливался, мне казалось что кто-то сейчас точно так же бродил в метре от меня, на улице, за деревянной стеной. Некто повторял мои шаги, шуршал мягкой травой, и ему не хватало только мгновения, чтобы добиться полной синхронности. Страха почему-то не было, только какое-то раздражение. Будто бы этот ночной ходок издевался надо мной, не давал уснуть.


Когда утром я застал Смирнова у общего стола, разогревающим чайник на электроплитке, мне показалось что он был в таком же разбитом состоянии. - На сколько еще генератора хватит? - спросил я, не зная как начать разговор.

Смирнов не ответил, он сидел съежившись от утренней прохлады и кажется был полностью погружен в свои мысли.

- Игорь Михайлович? - я слегка тронул преподавателя за плечо и только тогда он вздрогнул и пробормотал.

- А? Все нормально Максимка.... сейчас, оно конечно по другому. - затянул старик каким-то жалобным тоном - В прошлый раз не так было... но, думаю, пережить можно, нормально... Главное... - он как будто очнулся и оборвав себя на полуслове повернулся ко мне.

- Что нормально? Что пережить? - тревожно переспросил я.

- Гхм... - Смирнов потряс головой и сбросил оцепенение - Я задумался. Извини. Чего ты там спрашивал?

Я посмотрел на него несколько мгновений, а потом взял с полки железную кружку, положил в неё чайный пакетик, залил кипятком. Проделал то же самое с другой кружкой и подвинул её к преподавателю. Он вялым кивком поблагодарил меня и снова согнулся. Наконец я не выдержал и спросил:

- Что они тут нашли?

- О чем ты, Максимка? - он непонимающе уставился на меня.

- Туристы, они тут что-то нашли и отнесли это в наш институт. Правильно? Вас это находка заинтересовала, настолько сильно, что двадцать лет назад вы организовали экспедицию и отправились сюда, на другой конец страны. Зачем?

Смирнов подул на чай, устало вздохнул и осторожно сделал глоток. Я нервно барабанил пальцами по столешнице. - Ничего они тут не нашли - наконец ответил он - они тут все и сгинули.

Мои глаза округлились, по спине пробежал холодок. - То есть как это, сгинули?

- Пропали без вести - бесстрастным голосом продолжил старик - а вот когда про это прознали, когда пришли сюда их искать. Когда начали прочесывать лес и осматривать каждый подозрительный холмик у дома... Вот тогда кое-что и нашли.



Я тоже отхлебнул безвкусного чая и подпер голову рукой ожидая продолжения. Снаружи надрывался сон насекомых. Смирнов молчал. - Ну! - Наконец не выдержал я - Что нашли то?

- Проще говоря камень - он поболтал ложкой в стакане и продолжил - сложнее говоря любопытные материалы древней письменности. Говоря на чистоту - предупреждение.

- Предупреждение?

- Да, записи об этом месте, то что оно представляло собой в обычаях древних алтайцев. - Пазырыков?

- Нет, кого-то другого.

Я начал понимать, что ему сейчас говорить трудно и совершенно не хочется. Сейчас он испытывает те же ощущения что и я - словно бы мы находились в натопленной до предела бане, где жар действует не на наши тела, а на разум. Бесконечный треск насекомых который окружал нас на многие километры во все стороны мешал сосредоточиться. Более того, насколько трудно было Смирнову продолжать свой рассказ, настолько же трудно мне было слушать и улавливать смысл. Сознание и здравый смысл сейчас представляли собой маленький огарок свечи которая тлела где-то в сыром подземелье. Я встал намереваясь вернуться в свою комнату и лечь.

- У нас ушло года два чтобы все это перевести, а потом еще год, чтобы составить из слов какой-то смысл, словно бы те кто хотел донести послание не до конца понимали саму суть человеческой речи... - неожиданно сказал старик. - в общем, это место - дырка от решета, так я заключил.

- Не понимаю.

- Я тоже не понимаю, я пытался понять это пятнадцать лет назад, когда мы смогли организовать сюда экспедицию. Но мы больше ничего не нашли, в этой земле лежал один только камень, просто предупреждающий знак, никакого другого присутствия людей тут быть и не должно.

- Да говорите уже яснее, Игорь Михайлович - я попытался вложить нотки раздражения в эту фразу, получилось пресно.

- Если представить, что весь наш мир это решето - он сложил ладони словно бы поддерживая невидимую чашу - то это место одна из дырок нашего решета, а тут - он ткнул пальцем в дно чаши - вода просачивается вниз.

- Это место? Туристическая база?

Смирнов посмотрел на меня, словно бы разочарованно, и постучал двумя пальцами себе по лбу. Этот жест в его исполнении призывал подумать и не говорить ерунды. - Место раскопок?

Еще два постукивания. - ...Озеро? Ляшкинское озеро?

Скупой кивок.

- Нас ведь не от жары так марит? И не от акклиматизации?

- Вероятно.

- И вы знали что так будет?

-Ничего я не мог знать - Смирнов снова вздохнул - перекапывая тут всё в поисках туристов они нашли эту штуку, этот камень с письменностью, которой и не должно было быть в те времена... передали в Москву. Было решено снарядить экспедицию. - он задумался - Это было весной, в мае кажется... Мы ничего не нашли, и ничего не добились впустую потратив все надежды и выделенные средства. - еще немного помолчал - просто... мы пришли раньше чем нужно было. На камне было сказано "средняя луна Лета". Вероятно июль, конец июля.

- Сейчас конец Июля. - бесстрастно сказал я глядя на муху которая тщетно билась в стекло небольшого окошка под потолком - так что же всё таки было написано на камне?

- Духи собираются здесь, у озера. Злые и добрые, большие и малые. Все они ждут когда луна откроет им путь в иной мир - их мир. - старик неожиданно улыбнулся - Как в дырку от решета, ну!



Мы несколько минут сидели не решаясь нарушить молчание. - Мы ведь сюда отправились не на раскопки? - наконец спросил я.

- Пойми Максим - Смирнов как будто начал извинятся - я двадцать лет пытался доказать что нужно отправиться сюда еще раз, в ПРАВИЛЬНОЕ время. Никто не хотел выделить даже минимальных финансов на эту авантюру. Я чуть было не потерял свое лицо каждый год пытаясь выбить кроху университетских денег на поездку к Ляшкинскому озеру, но каждый раз мне говорили, что нет никакого смысла искать что-то в пустом поле - он похлопал ладонями по столешнице - Наконец они сдались, сказали, что паре-тройке студентов не помешает написать хорошие курсовые по Алтайской культуре... А лететь в такую даль согласился только ты один.

Я спокойно посмотрел в глаза своему преподавателю археологии и спросил.

- И что же нам делать теперь?

- Разумеется, дожидаться полнолуния - он допил чай и неуверенно отодвинул пустой стакан - а потом посмотрим что будет.



В течении следующих дней дурнота и головокружение почти прошли, но я был этому не рад. Я начал понимать, что это была не болезнь, а симптом. Защитная реакция организма, или если хотите, души на то, что рассудок начинает перестраиваться под влиянием чего-то неведомого. Все чувства угасали с каждым днем. Страх - верный спутник и сторожевой пёс любого живого существа был укрощён и посажен на цепь где-то глубоко внутри сознания. Он не исчез полностью, но мог только лаять и со всех сил натягивать цепь в тщетных попытках дотянуться до непрошеного гостя. Осознание всего этого пришло мне в тот момент, когда тени впервые вошли в дом.

Я лежал в своей комнате и пытался справиться с бессонницей когда услышал, что крючок на входной двери легонько брякнул о дерево. Спустя мгновение с тихим скрипом слегка приоткрылась сама дверь, а на мою кровать, с краю, присело что-то холодное, а потом, посидев так несколько минут прилегло рядом.

Над станцией "Радость", над маленьким деревянным домиком возле синего лесного озера начало смыкаться нечто большое, нечто неподдающееся человеческому понимаю. С каждым днем и с каждой ночью все сильнее. Словно бы рост весенней травы, незаметно, но стремительно. Ото дня к дню тени становились назойливые, а иногда к ним присоединялись и что-то другое. "Местные жители", так я прозвал.



Не знаю сколько прошло времени, видимо довольно много. Почему-то теперь мне и в голову не приходило считать дни.

Проснувшись вечером я обнаружил, что с улицы в окошко на меня смотрит круглая, безносая рожа и широко улыбается. Я кисло улыбнулся в ответ и полез в мешок с продуктами. Пошарив среди пакетов с лапшой быстрого приготовления я извлек банку тушенки и вышел на крыльцо. Было относительно пусто. Хозяин улыбающийся рожи не обнаружился - а Смирнов видимо еще не вернулся из леса. Только две тени сидели на лавочке слева и таращились на меня. Стараясь не обращать на них внимания я уселся на другую лавочку, открыл консервы и начал ужинать. В свете закатного солнца по опушке леса неуклюже шагало больше дерево, я видел его уже не в первый раз, а может быть это было другое.

И ведь так это было органично вписано в местный пейзаж, ни одна птица не прекращала своего пения, ни одной ветки не было сломано. Словно бы для этого леса шагающие исполины были самой что ни на есть привычной вещью. Одна из теней подкралась сзади и усевшись на корточки с интересом начала разглядывать консервную банку моих руках. Я отогнал её притопнув ногой и подумал, что надо бы пойти поискать Игоря Михайловича, опять ведь забудет поесть.

Я нашел его сидящим на поваленной ели, оперев голову в руки он вдохновенно рассматривал нечто напоминающее муравейник. Я подошел, потряс его за плечо и сделав жест означающий "Пора покушать" мотнул головой в сторону станции. Краем глаза я заметил предмет его внимания и слегка отпрянул. Это был совсем не муравейник.

Покряхтев старик нехотя встал и пошел за мной, мы не обменивались никакими словами уже давно, словно бы и забыли для чего это нужно. А тем временем луна выплывавшая на небосвод уже близилась к тому, чтобы стать идеальным кругом.


Местных жителей прибывало все больше. Они не были добрыми или злыми, ни светлыми ни темными, они просто другие - слишком далекие от человеческих понятий. Они приходили, приползали, прибегали и прилетали. С каждым днем их становилось больше. Почти все из них игнорировали наше присутствие и лишь только тени наиболее напоминающие людей наблюдали за нашим бытом с каким-то детским любопытством.

Однажды прогуливать возле домика я чуть было не врезался в худого медведя. Он не был похож на животное, скорее на старый высушенный скелет кое-как обернутый в спутанную бурую шкуру. Иногда я мыл посуду в озере и замечал существ, что плескались недалеко от берега. Они тоже чем-то напоминали людей, только людей не имеющих в своем теле ни одной твердой кости, словно бы озерная тина с перекошенными лицами и выпученными глазами. Большой, состоящий из вереска и сухих веточек кабан деловито похрюкивая то и дело рыл носом место наших раскопок. Светящие золотом огоньки прыгали по верхушкам деревьев, а что-то длинное и фосфоресцирующее обвило нашу трубу змеиными кольцами. Довольная, ухмыляющаяся рожа тем временем охамела настолько, что начала изредка постукивать в окно, но так не разу и не показалась полностью.

По ночам, когда луна была в зените те из местных жителей, что имели голоса, водили хороводы вокруг домика и тянули свои заунывные песни состоявшие из одних интонаций, но не имеющие слов.



Все переменилось внезапно.

Этой ночью что-то не давало мне покоя. В очередной раз я вышел из дома, окинул взглядом просторы и только теперь до меня начало доходить. Пение насекомых исчезло. Вокруг озера царила совершенная тишина. Местные жители все как один недвижимо расселись кое-куда по всей длине берега. Никто из них не шелохнулся, не было даже ветра. Я задрал голову и сразу все понял - луна была полной. Время пришло.

Заглянув обратно в дом я обнаружил комнату Смирнова пустой и снова выбежав на улицу отправился на поиски.

Я нашел его случайно, он стоял рядом с группкой теней у самой воды и отличался от них лишь тем, что его силуэт был не прозрачен. Я подошел ближе и остолбенел.

На самом деле лун было две: Одна из них привычное всем нам желтое ночное светило. Нечто совсем другое снизу. Синее и искаженное отражение в водах Ляшкинского озера. На глади не было волн или кругов, но близнец нашей луны был охвачен движением, он дергался, переливался, крутился вокруг своей оси... а самое главное расширялся. Внутри него начало просвечивать нечто красное и глубокое. Отражение захватывало все больше и больше пространства пока все озеро не осветилось голубоватым сиянием.

Я потянул Смирнова за рукав и с трудом произнес единственное моё слово за долгое время - "Уходим!"

Игорь Михайлович освободился и посмотрев мне глаза с каким-то печальным выражением лица поднял руку. Он постучал двумя пальцами себе по виску и указал вперед. Озеро уже превратилось в дыру. Огромный тоннель предстал моему взору. Он был настолько нереален, что человеческого понимая и любой человеческой фантазии не хватило бы, чтобы представить всю его суть. Отвесные стенки освещались теплым голубым светом и первые духи, вопреки всем законам тяготения, уже направлялись по ним вниз. А там, на самом его дне, едва видный, представал моему взору розовый небосвод. Маленький краешек света чуждого мира, отблески чуждых звезд и чуждой синей луны.


Цепь лопнула.

Страх, сдерживаемый так долго, диким зверем наконец вырвался наружу. Сначала я попятился, потом побежал. Диким животным бегом, не разбирая пути и дороги.

Я врезался в толку каких-то безглазых карликов. Перепрыгнул через что-то живое и склизкое. Переполошил стадо оленей с волчьими головами, миновал сухое дерево с зеленой листвой и бежал, бежал, БЕЖАЛ.

Через лес, через заросли. Ветки до крови хлестали меня по щекам, по открытым рукам, рвали одежду. Кажется они специально пытались меня схватить. Но я не поддавался.

Зверь внутри меня не давал мне переломать кости о старые пни, не давал споткнуться о кусты. Но я не думал об этом. Я хотел только бежать, подальше от этого озера, от всего иррационального бреда, от этой искаженной реальности.

Я не уставал, не чувствовал ссадин, кажется, я готов был бежать всю свою жизнь, только бы подальше.

Но меня схватили. Один из духов, из местных жителей, с металлическим звоном сомкнул челюсти на моей ступне, тело пронзила дикая боль. Я упал.



Отрывки сознания принесли мне образ чьего-то большого плеча. А потом спокойного пути через заросли. Лая собаки. Деревенского дома. Запаха спирта. Бородатого человека и женщины в медицинском халате. Больничной палаты. Все это было похоже на выставку фотографий между которыми показывали одну лишь только темноту.



∗ ∗ ∗

По официальной версии мой преподаватель заблудился в лесу, а я - оправившись на его поиски заблудился тоже и угодил в капкан. Мне очень повезло, что именно в это утро лесничий Захар Павлович проходил этим путем проверяя ловушки. Даже пальцы удалось спасти. В отличие от Игоря Михайловича.

Его так и не нашли.

Я не застал похороны. Говорят в гроб положили его труды, личные вещи, походные записи и зарисовки. Многие понимали, что эта экспедиция будет последней для семидесятипятилетнего профессора кафедры археологии и антропологии. Но все же никто не думал, что он оттуда так и не вернется. В глубине души я надеюсь, что он нашел путь к чуждому миру который так долго хотел найти. Что он переродился и стал одной из маленьких, любопытных теней. Может быть я его еще увижу. Когда снова отправлюсь на Ляшкинское озеро.

1
Выскочить на ходу из машины было единственным способом спастись: кондиционер не работал вторую неделю, и «Фольксваген» превращался в духовку. Открытое окно обдавало жаром, и Роману казалось, что на двери автомобиля сидит огненная тварь и дышит ему в лицо. Кондиционер можно было починить, но загородный дом обошелся слишком дорого, и приходилось экономить.

Трасса сменилась грунтовкой, еще не затянутой в панцирь асфальта, и колеса машины подняли в раскаленный воздух пыль. Дорога спускалась в низину, и коттеджный поселок на берегу озера казался миражом. Тем не менее, он был там и купался в зелени. Старый лес сползал почти к самым домам, и осины бросали на свежие стены коттеджей рваные тени. Ива росла на плешинах газонов, а дикий шиповник лепился к заборам, не считаясь с архитектурным замыслом. Зелени было много. Слишком много, на взгляд Романа, но его мнение мало интересовало жену, а новый дом выбирала она, так что мужчине оставалось смириться и убеждать себя, что он принял решение о переезде сам.

К шести часам приехала газель с мебелью, и Роман до хрипоты доказывал грузчикам, что не затащит шкафы на второй этаж в одиночку. Проблему решили чаевые и бутылка водки, но к тому моменту, как машина скрылась за поворотом на трассу, мужчина едва мог передвигать ноги. Он лежал в кресле с холодной банкой «Карлсберга», чувствуя жжение в икрах и спине, и понимал, что завтра не сможет спуститься по лестнице. Жена говорила сама с собой, и можно было просто кивать, напоминая самому себе фигурку лысого китайского мудреца, прилепленную к приборной панели их автомобиля.

— Хватит пить, опять будешь стонать утром, что голова болит. — Фотокамера смартфона щелкала без остановки. — Поставим во дворе беседку. И да, я заказала в «Икее» вазы и дорожки на стол — голубые, с рисунком. Получится модно.

Роман представил счета за бензин, поморщился и закрыл глаза.



2


Горечь не смывалась. Роман снова и снова полоскал рот, но ощущение было таким, точно накануне он выпил паленой водки. Он плюнул в раковину и спустился на кухню. От запаха яичницы начало мутить, и он решил, что обойдется без завтрака.

— Куда ты положила аптечку?

Марина разливала кофе. На ее лице Роману померещилось что-то зеленое, но мгновение спустя он понял, что дело в отражавшей свет чашке, которую жена держала в руках.

— Посмотри в ванной. В коробке из-под утюга. — Глянцевые ногти вцепились в чашку. — Опять пиво?

Муж не ответил, торопливо поднимаясь по лестнице. Коробку с лекарствами он нашел в корзине для белья. Вынул мятую упаковку цитрамона, запил таблетки водопроводной водой и глянул в окно на соседние дома — еще спящие, несмотря на позднее утро.

Солнце поднималось, обещая жаркий день, и в воздухе уже колебалось прозрачное марево. Оно искажало вид за окном, и, возможно, именно поэтому Романа охватило омерзение. В панораме поселка чудилось нечто неправильное, фальшивое, как посмертный грим на лице покойника. Оно превращало залитые солнцем окна уникально-типовых коттеджей в бельма, а утреннюю тишину — в молчание старого кладбища с его запахом линялых букетов и ощущением взгляда в затылок. Марево поднималось над асфальтом и прятало за обманчивой прозрачностью что-то страшное и чужое, что-то, от чего пальцы скользнули по ручкам смесителя, словно срезанные с веревок марионетки.

Я сожру тебя.

Роман ощутил, как капли пота скользят вдоль позвоночника. Конечно, все дело в том, что он был против переезда и теперь готов придумать что угодно, лишь бы подтвердить свою правоту. Нет никаких голосов и тем более угрозы — просто дрожь горячего воздуха. Роман вглядывался в пейзаж, пытаясь понять, что его напугало. А потом увидел парковку, где со вчерашнего дня стоял автомобиль, и выбежал из дома, позабыв о дурных предчувствиях.

«Фольксваген» был ценностью. Говоря откровенно — первым взносом за новый автомобиль, который Роман собирался купить года через два. Но этим утром стало ясно, что вряд ли получится выручить за него даже половину стоимости.

Мужчина обошел машину, говоря себе, что дело в отравлении плохим пивом. Чем еще можно было объяснить то, что сквозь «Фольксваген» проросла осина и полоскала на ветру листвой, точно гротескный плюмаж?

Рука потянулась к карману штанов, ощупала мягкую ткань. Только через несколько минут Роман вспомнил, что бросил курить, и вместо затяжки заглянул под днище автомобиля, ожидая увидеть записку: «С первым апреля, дорогой!» Не беда, что на календаре июнь — Марина часто путала дни, могла и месяцем ошибиться. Но записки не оказалось. Вместо нее Роман обнаружил еще три тонких ствола, уже проросших сквозь кузов в двигатель.

Сердце бухнуло дважды, прежде чем крышка капота отскочила кверху. Роману показалось, что двигатель заполнили тускло-зеленые гусеницы, но спустя мгновение морок развеялся и гусеницы превратились в ивовые листья. Они шуршали между трубок, пачкались машинным маслом и щупали коробку аккумулятора, словно живые злобные пальцы.

Роман отшатнулся. Потом огляделся, все еще надеясь на чью-то неостроумную шутку. Солнечный день превращал ситуацию в нелепость. Такое могло случиться ночью Хеллоуина, или в кино, или с кем-то из незнакомых людей — далеко отсюда, может, в тайге или на другой планете, но не с ним и не здесь — на освещенной полуденным солнцем парковке его нового загородного дома. Что, черт подери, сказать жене? Она собиралась ехать в город.

Он еще раз заглянул в двигатель. Ивняк не исчез, напротив, поднимал к солнечному свету серебристо-зеленые жала листьев. Неправильных, отвратительных листьев.

Романа передернуло. Он закрыл капот и медленно пошел к дому.

Это она. Точно она, больше некому.

Следующие полчаса Роман ждал. Едва отпитый кофе остыл. Мужчина смотрел на чашку и слушал, когда откроется входная дверь, и съемочная группа программы «Розыгрыш» ввалится в гостиную, щелкая камерами и засыпая нейлоновый ковер конфетти, а Марина скатится с лестницы, выкладывая на фотоконвеер соцсетей снимки его обалдевшей физиономии.

Напрасно. Жена ходила наверху, шуршала пакетами и пела что-то из новомодной попсы — безыдейное и розовое, как сахарная вата. Мысли Романа метались в такт едва слышной мелодии. Галлюцинация? Эксперимент правительства? Разум пытался найти объяснение, но лишь перегревался, как запыленный процессор. К тому же, жара сводила с ума.

Роман открыл кран, набрал в ладони воды и умылся. Холодная вода пахла тиной и чем-то кислым. Она обожгла лицо и прояснила голову — достаточно для того, чтобы понять, что он умирает от жажды. Мужчина снова открыл кран и начал пить, подбирая слова для разговора с женой. Вряд ли получится избежать скандала, но, поднимаясь по лестнице, он чувствовал облегчение оттого, что не придется ехать в город.

Марина обживала одну из трех спален, и заставленная коробками комната напоминала смесь барахолки и ботанического сада — из-за орхидей, уже заполонивших подоконник. Роман смотрел на цветущие фаленопсисы и вспоминал, как Марина выбирала окна. «Большие, юго-восточные, с широкими подоконниками». Какой в этом смысл, если их едва видно за цветами, большая часть которых ожидала переезда у тещи?

Услышав шаги мужа, Марина отставила очередную коробку и обернулась.

— Едем?

— Конечно. Только вырублю осину из салона.

Женщина поджала губы, и Роман вспомнил Маруську — толстую породистую крольчиху, которая полтора года прожила в его детской, прежде чем вывалиться с балкона на проезжую часть.

— Не хочешь ехать — так и скажи, но знай: кончилась туалетная бумага. Нарвать лопухов?

Роман пожал плечами. Идея с лопухами казалась ему не более идиотской, чем ивовые листья в моторе.

— Сама посмотри.

Марина не верила, но уже через несколько минут гладила ветви и улыбалась, все больше убеждая Романа, что он женился на сумасшедшей.

— Это взорвет Интернет!

— Скорее, машину. Нужно слить бензин, пока они не пробили бензобак. Что это за хрень?

— Уникальная почва, экспериментальные удобрения — какая разница? Я знаю, что нужно делать.

— Купить гербицид?

— Завести огород — разбогатеем на эко-овощах! Не все же тебе зависеть от моего отца.

— Считаешь, мы нищие?

— Я хочу одеваться в Милане. Впрочем, если я дорого тебе обхожусь, давай разведемся.

Роман промолчал. Он помнил брачный контракт, который подписал, ослепленный должностью в фирме тестя.

— И я останусь без штанов.

Марина отвернулась и защелкала камерой, прикрывая телефон от солнца. Ее платиновые волосы липли к влажной шее. Роман оглядел автомобиль.

— Позвоню в автосервис. Пусть приедут, осмотрят машину. Может, ее еще можно спасти. У нас есть топор?

Растения оказались крепче, чем рассчитывал Роман, и к тому моменту, как последняя ветка покинула двигатель, он валился с ног и умирал от жажды, хотя по ощущениям выпил уже целый колодец.

Слишком жарко, в этом дело.

Он отшвырнул секатор и вытер лоб. Духота предвещала грозу, но небо оставалось безоблачно-голубым. Ветер нес запах нагретой травы и затхлости, и, вдыхая вязкий воздух, Роман понимал, что скучает по городской пыли. А еще по шуму. Здесь было слишком тихо даже для загородного поселка, дома в котором заселены едва ли наполовину. Молчали птицы, и стрекот кузнечиков звучал, будто сквозь плотную ткань — глухо и неправильно. Порыв ветра ударил по деревьям, и их шелест оказался похож на злобную ругань. Роман вздрогнул. Ощущение возникло неожиданно, и он обернулся, чтобы убедиться, что никто не смотрит ему в спину.

Участок был пуст. Мужчина взглянул на поврежденный автомобиль.

Пятьсот тысяч первоначального взноса.

Роман пнул колесо и зашагал к дому.

Ему нестерпимо хотелось пить.



Солнце спустилось к горизонту, и в воздухе разлилась прохлада. Через окно гостиной Роман видел, как, несмотря на его усилия, зеленый чехол хоронит «Фольксваген». Гибкие побеги двигались в салоне, упирались в крышу, пробивали окна. Лобовое стекло пошло трещинами и внезапно осыпалось. Мужчина задернул шторы, чувствуя, как страх сжимает его внутренности.

Семейный ужин прошел до нелепости обычно — под пустую комедию и женскую болтовню. Роман смотрел, как жена перелистывает бесконечную ленту Инстаграма, словно перед домом не скрипел умирающий в зеленых тисках автомобиль, и беззаботность в гостиной превращалась в фальшь. В тридцать четыре Роман ощутил себя ребенком, в шкафу которого поселился бука. Скрип форточки, шелест занавески, упавшая в шкафу вешалка — и маленькое сердечко пляшет чечетку, а звон в ушах убивает разум. Знание приходит, и его не в силах спугнуть ни солнечный свет, ни ночник возле ненадежной детской кроватки. Можно отворачиваться, кутаясь в одеяло, и изучать индейцев на обоях, пока глаза не начнут слипаться, но бука не уходит. Он следит сквозь замочную скважину и хрипло дышит, просовывая под дверь шкафа узловатые пальцы. И пусть потом — после череды ночных истерик — можно согласиться на выключенный свет и сделать вид, что все в прошлом, убедить самого себя, что дело в воображении, и лежать в темноте, глядя прямо на шкаф, в первой серьезной попытке повзрослеть…

Но разве это отменит подмигивание звериного глаза в темной дыре замочной скважины?

Или сотрет из реальности заросший автомобиль, скрип которого чудился Роману даже через обшитую сайдингом газобетонную стену?

Супруги уже спали, а в лунном свете шатер над крышей «Фольксвагена» щетинился ветками, колыхался и шептал. Тени на участке удлинялись, и вместе с ними сквозь металлические прутья забора тонкими спицами прорастала ива. Крючья теней, отброшенных побегами, падали на стены дома, почти касаясь незашторенных окон.



3


Топор сверкнул на солнце и впился в буро-зеленый ствол. Удар, еще один. Тяжелая ветка осела на землю, и в шелесте листьев Роману снова почудилось шипение. Он отбросил ветку в сторону.

Зелень разрасталась. Роман собирался устроить скандал в риелторском агентстве, когда обнаружил осину в автомобиле, но сразу не дозвонился, а после начались проблемы со связью. Растения не ждали, пока мужчина сменит мобильного оператора. Всего за пару дней они превратили «Фольксваген» в металлолом, заплели забор и пробили пол на террасе. Но все это казалось ерундой по сравнению с тем, что обнаружила Марина этим утром.

На ее щеке и ладонях начал расти мох.

Еще накануне зеленые потеки на коже можно было списать на краску или осыпавшиеся с век тени, но теперь крохотные ростки расползались по коже, как живая клякса, собирались в подушечки и цвели.

— Это все земля, — уверяла Марина, изучая в зеркале свое отражение и соскребая ногтями зеленый налет. — Наверное, попала на кожу, пока я сажала салат.

— И проросла?!

— Вспомни свою машину. Я не думаю, что это опасно: смотри, почти все стерлось.

Фотография лица отправилась в соцсети, и когда Роман с топором выходил во двор, Марина разложила газеты в гостиной и подсыпала землю с участка орхидеям.

— Ты говорила, орхидеям не нужна садовая земля.

— Они не будут против такой земли. Я уверена.

Следующие несколько часов Роман рубил проросшую через забор зелень, пытаясь отвлечься, но страх не отпускал его. Пугало то, с какой скоростью разрастался подлесок, пугала изматывающая жара и ощущение, которое появлялось, стоило только выйти на улицу. Роман убеждал себя, что все это — его задавленный протест против переезда, но когда в груди начинало ворочаться склизкое чудовище, в голову заползали странные мысли — жестокие, извращенные, и он не был уверен, что они принадлежали ему. «Озерный» терял очарование, хищный шепот в листве рождал паранойю, и даже воздух казался чужим.

— Чистый живой воздух, — Марина наблюдала за ним, загорая на краю еще пустого бассейна в полосатом раздельном купальнике. На позеленевшей коже густо лежал крем, и Роману нестерпимо захотелось срезать его бритвой — вместе с плотью, до самых костей. — Ты чувствуешь его аромат?

Он чувствовал: цветущий шиповник и что-то кислое, смешанное с запахом запревшей гнили. Роман говорил себе, что на озере цветет вода, и выброшенный на берег ил преет под солнцем, но запах все равно преследовал его и рождал в голове образы, от которых хотелось выть.

— Здесь испытывали химическое оружие. Ты видела соседей? Уверен, они сбежали.

— Не говори ерунды. Представь, как здесь будут расти наши дети.

Роман представил темные фигурки на фоне изумрудного газона. Длинные ветки росли из их голов и качались на ветру. Мужчину передернуло. Он снова замахнулся на кустарник, но нагретая солнцем голова закружилась и он едва не уронил топор на ногу. Предплечья и лопатки пульсировали болью. Роман вынул из кармана полупустую пачку сигарет (стратегический запас на случай срыва), закурил и набрал номер автосервиса, куда накануне эвакуатор отогнал «Фольксваген».

На этот раз связь не подвела, и звонок состоялся, но разговор вышел недолгий. Роман не мог обвинять ремонтников: машина погибла, это было ясно еще до того, как бензопила срезала последнюю ветку с разодравшего автомобиль куста. Разумеется, страховку он тоже не получит. А чего он ждал?

«Бешеные кусты не являются страховым случаем, но мы пойдем вам навстречу, поскольку вы наш постоянный клиент и нам нравится цвет вашей машины».

Роман со злостью швырнул телефон на землю. Потом поднял, обтер налипшую на дисплей почву и обошел дом, в глубине души надеясь увидеть на стоянке свой «Фольксваген». Но на вздутом асфальте снова разворачивала листья молодая ива. Мужчина стиснул зубы. К черту страховку, как теперь выбираться отсюда?

Погруженный в мысли, Роман вышел за ворота, еще не заросшие сбрендившим ивняком, и зашагал мимо участков. Пожалуй, разговор с соседями успокоил бы его, но правда была в том, что ни он, ни Марина не видели соседей.

Мужчина пересек центральную улицу и свернул к берегу озера. Он шел, заглядывая на чужие участки, и видел зарастающие газоны, брошенные вещи и большие мшистые кочки, похожие на древние, вросшие в землю валуны. Их было немало — бесформенных и по-своему красивых, — но, глядя на яркий мох, так похожий на поросль на щеках его жены, Роман чувствовал омерзение. Поселок пустовал, и казалось, что успешные продажи — обман строительной компании. Молчаливые дома нависали, наполняя человека ужасом, заставляя озираться на глазницы окон, в которых то и дело мерещились бледные лица. Роман шел, убеждая себя, что все в порядке, делал шаг за шагом, хотя ноги подкашивались и мышцы деревенели. Воздух колебался, реальность плыла перед глазами, а по улице растекался омерзительно-сладкий запах.

Берег озера уже показался в конце улицы, когда Роман понял, что не дойдет до него. Что-то пришло из глубины поселка, а может, из леса, что-то живое, ненавидящее и голодное. Оно было похоже на холодное прикосновение ветра, от которого кишки покрылись льдом, а в горле выступила похмельная горечь. Нечто приближалось, шелестело в кронах, шуршало в траве, и от этого на затылке Романа поднимались волосы. Затем оно напало.

Роман упал на колени, содрав кожу о раскаленный асфальт. Горячее марево клубилось над дорогой, словно ядовитые испарения. Мужчина тер глаза и тряс головой, пытаясь прояснить сознание, но головокружение меняло местами небо и землю. Он слышал голоса, или же сам шептал безумные, отвратительные слова, похожие на древнее проклятие, и почва колебалась под ним, распахивала влажную черную пасть. Оставалось только лечь в нее — в эту жирную землю, лечь и выть, глядя, как прорастает сквозь кожу кровавая зелень, как она пожирает его, жадно впитывая горячие соки.

Приступ длился несколько бесконечных минут, а потом зло скрылось в глубине разлагающегося поселка — не сбежало, нет, лишь свернулось пружиной, выжидая время, чтобы вернуться. Роман застыл на четвереньках, слепо глядя на асфальт и роняя капли слюны. Затем встал — неуклюже, словно за минуту разучился ходить. Огляделся, размазал дрожащей рукой слезы. Его трясло и тошнило, а когда рядом захрустел шиповник, он замер, словно кролик, глядя, как из зарослей выползает нечто. Оно раздвигало колючие побеги, тянулось к асфальту и уже было совсем рядом, когда Роман опомнился и побежал. Сначала медленно, заставляя трясущиеся мышцы делать свою работу, а затем на пределе возможного — срывая сухожилия, задыхаясь от горящего в легких воздуха, роняя на ходу соленые капли с промокших ресниц. Он бежал, боясь обернуться.

Потому что тогда бы снова увидел, как ползет за ним огромная бесформенная кочка, оставляя на щербинах асфальта клочки содранного мха.



4


Они остаются.

Реакция жены сбила Романа с толку, и в первые минуты скандала он молчал, слушая, как Марина обвиняет его в мнительности и алкоголизме, имея в виду полупустой ящик пива в кладовке. Она не собиралась жертвовать его больному воображению свою почти элитную жизнь, и Роман впустую убеждал, умолял, доказывал. В итоге он уступил — от бессилия и усталости. Теперь — часы спустя — он стоял на террасе, глядя, как садится солнце, и дрожал.

— Тупая сука.

«Тупая зеленая сука», — поправил внутренний голос.

И голос был прав: несмотря на крем и эпилятор, к концу дня мох почти полностью покрыл лицо и руки Марины. Теперь она напоминала помесь садового гнома и болотной кочки.

Ну же, запости в Интернет.

Но на сей раз Марина не торопилась делиться новостями. Утром она смотрела, как раздувается на грядках посаженный накануне салат, и повторяла, что на такой земле можно делать деньги, потом замолчала, разглядывая свое отражение, а к концу дня — вскоре после скандала — забилась в истерике, раздирая лицо ногтями и умоляя перестать ее сушить. Она пила, жадно глотая воду, и в душе наблюдавшего за ней Романа ворочалось что-то очень похожее на злорадство.

— Чувствуешь прелести загородной жизни? Будем и дальше цепляться за этот дом?

Женщина не ответила. Она слишком долго убеждала мужа в своей правоте, чтобы признать поражение.

Свежеющий воздух обжигал лицо. Роман курил и пытался набрать номер такси, но телефон разрядился, и он убрал аппарат в карман. Фонарь над террасой тускло мигал и не мог побороть наползающую тьму. Зелень вокруг участка притихла, и Роману пришло в голову, что кусты наблюдают за ним тысячами узких зеленых глаз, едва качавшихся на черенках под касаниями ветра, и чего-то ждут. Мысль была глупой, но от нее похолодели руки, а громада леса на краю участка нависла могильной плитой. Мужчина собирался вернуться в дом — в мнимую безопасность электрического света, — когда заметил движение.

Позже, перетряхивая аптечку в поисках успокоительного, Роман не мог понять, что заставило его спуститься с крыльца. Это не было любопытство — после пережитого днем оно казалось неуместным, — это было что-то большее, неодолимое настолько, что он пересек задний двор и вплотную подошел к переплетению ветвей и листьев, еще два дня назад бывшему забором.

Он догадывался, что увидит.

Только убедиться, что не показалось… Только взглянуть, только…

Нечто выползало из темноты, и по мере того, как свет фонаря выхватывал подробности, в грудной клетке ворочалось что-то ледяное и скользкое. Днем, когда Роман мчался по поселку, мечтая запереть за собой дверь, существо показалось ему бесформенным. Но сейчас, в рассеянном свете фонаря, его очертания оказались смутно знакомыми и от этого еще более омерзительными. Тварь походила на проросший сорняками труп.

Зрелище лишало воли, и Роман замер, глядя, как существо ползет к нему. Оно перекидывало замшелые отростки один за другим, и те шлепались на газон, как переломанные конечности, вызывая к жизни детское воспоминание, оставшееся на всю жизнь кошмаром. Пусть оно и не было морской звездой, но даже легкого сходства оказалось достаточно, чтобы воскресить в памяти тот день на побережье, когда извивающееся безголовое существо шлепнулось на голый живот Романа под хохот двоюродных братьев. Желудок подскочил к горлу, и мужчина едва сдержал рвоту.

Оно было совсем рядом, почти хватало его за ноги, когда Роман вспомнил об отрезке металлического прута, который оставил утром возле бассейна. У него было мало шансов найти прут в темноте, но ему повезло — возможно, впервые с момента переезда в поселок.

Штырь пробил тварь-звезду насквозь — мягкую сверху и неожиданно плотную в середине. Существо дернулось, неуклюже завалилось на бок, но все равно пыталось ползти. Роман не видел ни головы, ни рта, но изнутри проросшей сорняками туши доносились звуки — гнусное чавканье, точно раздутая обжорством свинья пожирала кишки, засасывая их в пасть, как спагетти. В панике Роман выдернул прут и ударил снова. На этот раз штырь уткнулся во что-то твердое, и мужчине пришлось навалиться всем телом, чтобы пригвоздить корчащуюся тварь к земле. Моховая поверхность вздымалась и опадала, существо кричало — если так можно было назвать булькающие хрипы в его глубине. Роман отступил назад. Он задыхался. Непривычные к нагрузкам руки дрожали, ноги не слушались, а по горлу поднималась горечь. Мужчину мутило. Он бросился к дому, но на полпути обернулся.

Существо дернулось раз, другой и затихло. В сгущающейся темноте оно сливалось с высокой травой — один в один замшелый «валун», какие Роман видел днем на соседских газонах. Мужчина подумал, а потом пошел в гараж. Он шарил по полкам, и непослушные пальцы роняли на пол инструменты вперемешку с оставшимся от переезда мусором. Наконец он нашелся — тяжелый фонарик, «орудие американских копов», как Роман называл металлический корпус в тридцать сантиметров длиной. Фонарик оттягивал руку, и идти с ним по чернеющей траве было не так страшно.

Роман подошел к твари, прислушался. Она не двигалась и молчала, так что он решился: подсвечивая фонариком, ухватил податливо-скользкий мох и дернул. Тот снялся полосой, точно ковер, обнажая лишенное кожи и глаз человеческое лицо. Нити корней сетью оплетали влажную плоть цвета свежей говядины и походили на белесых червей. Они покрывали остатки лица и спускались вглубь — в глазницы, рот и под рваный воротник грязно-желтой рубашки.

Мужчина отошел на несколько шагов, говоря себе, что это не может быть реальностью. А потом желудок не выдержал, и Роман согнулся, до боли в диафрагме извергая ужин.



5


Зелень сожрет тело, и никто не узнает, что случилось.

Эта мысль преследовала его весь день и билась в висках вечером, когда Роман перетаскивал подушку и одеяло на первый этаж — туда, где еще не было растений.

«Здесь невозможно спать. Слишком душно».

Марина поверила, хотя, возможно, просто устала спорить. Роман видел, как жена сдирала мох утром. Он сходил вместе с кожей, и кровавые дорожки расцвечивали бархатную поверхность, еще недавно бывшую ее лицом.

Идея убить жену пришла внезапно — не в первый раз за три года брака, но впервые всерьез. Мужчина не мог сказать, когда именно это произошло — когда он блевал рядом с трупом или когда прорастающая зеленью женщина ревела, сидя в наполненной холодной водой ванной и обвиняя его в эгоизме. И Роман видел, как на ее теле набухают, впитывая воду, подушки мха.

Утром он еще колебался и пытался вызвать помощь, но мох пророс на телефонах, окончательно оставив супругов без связи. Подлесок стягивался вокруг участка, воздух густел и вызывал дурноту. К середине дня Марина кухонным ножом срезала зелень с плеч. Глядя на это и снова слыша отказ бросить дом, Роман думал, что, возможно, сорняки пустили корни в мозг, лишив женщину разума, и это стало последней каплей.

Его план был неплохой заменой разводу, тем более что он обеспечивал переход финансовой доли Марины в бизнесе ее отца в распоряжение Романа. И этот план нельзя назвать убийством, ведь ему ничего не придется делать. Продержаться еще один день, затем Марина уснет — одна, среди своих питомцев, зараженных ненавистью и жаждой крови, как и вся зелень, вскормленная проклятой землей, а он уйдет. Уйдет пешком, так как ни одной машины в «Озерном» не осталось. Роман проверил. Он обходил участки один за другим, отхватывая секатором цеплявшиеся за плечи и волосы ветви. Нечто жгло ему спину, душило и шипело, выплескиваясь на землю брызгами растительной крови. Но это уже не имело значения. Роман видел в зеркале блеклую зелень под отрастающей щетиной, сходил с ума от неутолимой жажды и понимал, что времени на переживания у него не осталось.

— Мы уедем отсюда завтра, правда, милый?

Роман обернулся на жену с порога спальни. Марина сидела возле подоконника и гладила листья орхидей. Те и вправду не были против садовой земли: их толстые корни в поисках опоры закручивались в воздухе кривыми спиралями, делая фаленопсисы похожими на пауков, запихнутых в тесные горшки. Роман смотрел на них и видел, как цветы шевелятся, приподнимают глянцевые листья, подставляя их под пальцы его жены.

— Конечно. Я поймаю машину на трассе, и мы уедем.

Женщина не ответила. Она сидела неподвижно — персонаж театра теней на фоне занавески, — и именно такой видел Роман жену в последний раз. Он спустился в гостиную, лег на диван и провалился в липкую тьму сновидений, полную живых копошащихся листьев.



Проснулся Роман неожиданно — от жажды и странного ощущения, охватившего его во сне. Ощущения, что он один в темноте, полной острозубых и отвратительных тварей в шкафу и под диваном, а может, и под одеялом — как раз рядом с его членом, прижатым к бедру рыжими «боксерами».

— Марина?

Она не ответила. Светящееся пятно электронных часов расплывалось, и цифра восемь на циферблате, пару раз мигнув, превратилась в тройку. Темный кокон гостиной наполняли шорохи — слишком тихие и жуткие, чтобы Роман мог позволить им быть реальными. Мужчина поежился, пытаясь унять сердце. Зло пробралось в дом, и он ощущал его пальцы на влажной от пота коже. Еще не до конца проснувшись, Роман попытался отыскать жену под одеялом. Не нашел. Затем вспомнил и поднялся в спальню, вздрагивая от скрипа ступеней под ногами. Он замер, прежде чем шагнуть в искаженную темнотой комнату.

Ничего не вышло. Сейчас ты ее разбудишь, и придется взять нож.

В спальне было особенно душно: воздух обволакивал легкие и забивал ноздри, заставляя вспомнить тропические теплицы Ботанического сада. Марина приходила от них в восторг, и конский хвост на ее затылке вздрагивал и качался, когда эйфория бросала женщину от одной части экспозиции к другой. В теплицах кружилась голова, на рубашке выступали пятна, и отравленный городской воздух хотелось пить, как родниковую воду. Но в них не было запаха разрытой могилы и того, что скрутило кишки мужчины в колючий ком.

Пахло кровью.

Пальцы нашарили выключатель, и свет залил комнату. Он ослепил Романа, и тот разглядывал спальню несколько минут, прежде чем смог увидеть то, что в ней находилось.

За несколько часов орхидеи заполнили комнату. Они цеплялись к неровностям стен, топорщили корни, свешивали с потолка мясистые листья и длинные цветоносы. Они цвели, распуская гроздья бабочек цвета гнилого мяса. Липкий воздух наполняла влага, и извращенные жаждой крови цветы блестели, роняя на пол прозрачные капли.

Роман шагнул вперед. Он слышал, как трещат стены, как стонет мебель и лопается оконная рама, сквозь которую прорастают цветы.

Убедиться. Просто убедиться, а потом бежать.

Он увидел жену. Увидел и начал отступать — осторожно, боясь споткнуться, упасть и остаться здесь — в теряющей облик спальне, в духоте и влаге тропических джунглей, среди хищных спиралей серебристых корней и нежных цветов, так похожих на порванные кровавые пасти. Марина сидела у окна, и плоские корни оплетали ее тело, врастали в плоть, а толстые розетки разворачивали листья на плечах и голове. Зеленые паразиты опустошали то, что несколько часов назад было Мариной, и у нее уже не было лица. Щупальца корней врастали в пустые глазницы и терялись среди мха. Струйка крови стекала из-под вывернутого на подбородок языка, и жирные бульбы торчали из глотки, как сморщенные лаймы.

Вкусно. Еще.

Роман побежал вниз — подальше от напитанных кровью голодных корней, но не успел спуститься с лестницы, как понял, что времени не осталось.

Гостиная трещала. Ламинат лопался, и сквозь него пробивались спицы ивы. Их было слишком много, чтобы бороться. Оставалось только бежать. Роман перескочил через последние ступеньки, пересек коридор, на ходу подхватывая собранную с вечера сумку, и схватился за ручку двери.

А что, если они заплели дверь?

Мысль походила на удар током, и Роман судорожно вдохнул. В горле запершило, и воображение нарисовало плети побегов, лезущие из глотки. Мужчина ощущал, как листья заползают в ноздри, с кровавыми соплями выдирают плоть, пробиваясь сквозь стенки черепа в мозг, и в панике налег на ручку.

Дверь поддалась, и он побежал к воротам. К черту все! И ивняк, и труп жены в спальне, и весь этот поселок, в безлунной тьме больше похожий на могильник, чем на элитную загородную мечту. Не его мечту — теперь он окончательно убедился в этом. Роман слышал, как трещали стены дома — его собственного, а может, и соседского, какая, в самом деле, разница, когда от человеческого жилья с каждой минутой остается все меньше, а чернильная зелень шевелится в душном безветрии, точно клубок гадюк перед зимовкой? Сейчас имело смысл только одно, и Роман понял, что проиграл: ворот больше не было.

Зло торжествовало. Оно впивалось в человека миллиардами подвижных глаз, вдыхало запах его страха и уже ощущало липкую горячую кровь под корнями, пробивавшими жирную почву. Голод сводил с ума, и зло выло, предвкушая пиршество. Оно смотрело, как человек мечется между дрожащих от нетерпения растений, и смыкалось вокруг участка. Зло приближалось, накатывало тошнотворной волной, сводило конечности колкой судорогой, и Романа трясло, как будто был не июнь и жара последних дней не размягчала мозги в тающий студень.

Выхода не было. Мужчина обежал участок, ища просвет в живой изгороди, но растения смыкались и разбухали на глазах. Роман остановился на краю бетонного корыта, так и не ставшего семейным бассейном. Он думал — на пределе возможного, еще не срываясь в панику, уже трясшую ватные колени. Изрубленная им накануне ива не выпрямилась, и одна из ее ветвей напоминала ступень лестницы. Высокой, но досягаемой для перекачанного адреналином мужчины.

Роман подпрыгнул, схватился за шершавую плоть кустарника, и ужас пронзил его тело. Каждое касание вызывало отвращение, будто пальцы погружались в кишащее личинками мясо, а не хватали блестящие ветки. Роман лез, ощущая спиной пустоту и холод. Ему казалось, что на газоне стоит бледная фигура, которая прожигает его спину чернотой глазниц, и губы ее расползаются, обнажая порванную пасть бешеной гиены.

Он почти добрался до вершины кустарника, когда ветвь ивы подломилась, опрокинув его навзничь. Небо перевернулось над головой Романа, затем беззвездная чернота отдалилась, и край бассейна ударил в поясницу. Мужчина успел услышать хруст, прежде чем боль лишила его сознания.

Он очнулся там же — на дне бассейна, — и зелень куполом качалась над ним. Роман слышал шелест листьев, скрежет, треск и пытался встать. Пытался даже тогда, когда разум поверил в перелом позвоночника. Он пытался, все еще отказываясь верить и какой-то частью сознания продолжая считать процент своей новой доли в бизнесе тестя.

Скрежет нарастал. Он слышался отовсюду — неспешный, уверенный. Скрежет сводил с ума и рождал безумные мысли. Роман плакал. Потом смеялся и что-то кричал. Небо на горизонте — безмерно далеко от бесконечной ночи над проклятым поселком — начинало светлеть. Роман не видел этого. Он слышал, как трещит под ним бетон, как выползают в пропитанный жаждой крови воздух бесчисленные корни.

Мужчина завыл, а голоса в его голове взорвались хохотом.

Кем проклято это место? Сбрендившей шаманкой, ребенка которой озлобленные посельчане утопили в озере столетия назад, самой природой, озверевшей от людского насилия, или чем-то чужим, порочным и мерзким, просочившимся сюда из-за треснутой грани реальности? Какое значение это имело сейчас, когда его парализованные конечности оплетали корни, так похожие на белых червей, а над головой шептала отходную молитву сиренево-черная ива?

Вкусная пища.

Бетонные стены бассейна треснули и осыпались. Роман закричал. Он продолжал кричать, когда толстые корни аркой сплелись над его головой, роняя на зеленое лицо мужчины жирную черную землю.



***


Аромат шашлыка дразнил голодные желудки. Виктор плеснул пиво на зарумянившееся мясо, и в воздухе запахло карамелью.

— Отличное место здесь, красивое, — Егор смотрел на озеро, и солнечные искры до слез слепили глаза. — Как ты его нашел?

— В новостях показали. Сюжет про коттеджный поселок видел?

Егор обернулся. Перемешанный с ивой осинник трепетал на ветру листьями, и не верилось, что несколько месяцев назад здесь было человеческое жилье.

— Про эти развалины?

— Новости не смотришь? Строительная фирма уже полгода судится с обществом защиты древностей. Они под стройку срыли то ли капище, то ли могильники, я не понял. В общем, старье какое-то. Дали взятки и раскатали. А теперь историки глотки рвут про наследие и уничтоженные артефакты. Ну, про всю эту ерунду, как обычно. Да и с новоселами что-то непонятное: кто-то пропал, менты ищут.

Егор передернул плечами — холодный ветер забрался под рубашку, и мужчину охватило странное чувство. Он оглянулся, но никого не увидел. Виктор снял с мангала шампуры.

— Я вот что думаю: ты заметил, как тут все растет? Земля, небось, шикарная. Улавливаешь?

Гендиректор компании «Все для сада» задумчиво посмотрел на то, что еще оставалось от поселка «Озерный». Силуэты домов едва угадывались в густеющем лесу — не по-летнему мрачном, но полном силы.

— Пожалуй, ты прав, Витя. Кажется, мы нашли нужное место.

Мне снова приснился кошмар. Нет, кого я обманываю. «Это» было куда хуже, чем обычный, рядовой кошмарный сон, после которого резко вскакиваешь в постели, ощущаешь еще какие-то мгновения нестерпимый ужас, но довольно быстро тебя накрывает блаженной волной облегчения — приходит осмысление нереальности пережитого. В моем случае ужас не проходит, даже не знаю, почему. Отчего-то чувствую, что тот кошмар нечто большее, чем просто страшный сон. Я не помню деталей. Да я вообще ничего не помню. Кроме одного момента — жуткого, протяжного, нечеловеческого крика. Он врезался мне в память и уже, вероятно, не сотрется оттуда никогда.

День обещал быть хорошим. Наконец-то спала невыносимая жара, которая не давала мне покоя почти весь июнь, заставляя проводить большую часть времени у работающего вентилятора. Небо было чистым, осадков не ожидалось — все погодные условия указывали на то, что поход пройдет отлично.

Я проехал ржавые покосившиеся ворота и остановил машину у невысокого старого забора. У калитки уже ждала Сашка, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Она махнула рукой в направлении остальных транспортных средств, мол, паркуйся там. Приехал я последним — машины Толика и Михи уже стояли под древним дубом, росшим неподалеку от домика. В очередной раз подумал, что других дубов в этой местности отродясь не встречал.

Сашка встретила меня объятьями. За спиной у нее уже висел пузатый рюкзак.

— Привет, опаздывающий! — радостно сказала она. — Все в порядке сегодня?

— И тебе привет. Все отлично, — соврал я.

Во дворе дома собирались все остальные. Вечно хмурый и серьезный Толик, его веселая противоположность Миха, хозяин дома Дима и его девушка Юлька, которую, впрочем, я практически не знал. Да и кто знал девушек Димы, когда он каждый раз появлялся с новой?

— Гляньте-ка, кто пришел! — нарочито удивленно вопросил Миха. — Мы тебя и не ждали уже.

— Действительно, — отозвался Толик. Его «действительно» было универсальным ответом в любых ситуациях.

— Так, народ, — Дима хлопнул в ладоши, привлекая всеобщее внимание. — Раз все в сборе — пора отчаливать. Тянуть нечего.

Все молча согласились. Я поздоровался с компанией и зашел в дом вслед за Димой. Рюкзаки моих спутников уже были собраны.

— Вот твоя доля, — Дима сунул мне в руки толстый вещмешок. Затем подошел ближе и поинтересовался полушепотом — Точно сможешь? Ты, если что, сразу говори.

— Смогу, — я накинул на плечи лямки рюкзака и хлопнул друга по плечу. — Все нормально, не волнуйся.

Дима кивнул, но неуверенно. Сомневается. Мы вышли из домика, Дима запер дверь и взял под руку черноволосую Юльку.

— Вроде, все готово. Вперед и с песнями!

Идею совместного похода мы замыслили давно. Каждый их нас был неравнодушен к природе, сборам у костра и ночевкам на свежем воздухе. Именно это, возможно, и сплотило нас уже на первом курсе института. С тех пор прошло шесть лет, а мы так и бродим по лесам, каждый раз — как в первый. Впрочем, далеко никогда не заходили. Теперь же решили предпринять более серьезную кампанию — путь предстоял неблизкий. По предварительным расчетам, идти нам придется три дня. В конечном пункте — деревне Неверово, нас заберет общий друг Сергей, после чего довезет обратно до Твердино, где и жил летом Дима.

Трехдневный поход откладывался несколько раз — из-за меня. Теперь подвести товарищей я не мог.

Толик шел впереди, прокладывая путь. За его широкой спиной расположился низкорослый кудрявый Миха, тащивший помимо стандартного рюкзака гитару в потрепанном чехле. Впрочем, михина гитара была не менее потрепанной. Дима с Юлькой, мило держась за руки, шли следом. Мы же с Сашкой замыкали процессию.

Первый час с копейками мы шли по обычной проселочной дороге, после наконец-то свернули в лес. Свет сразу померк — леса в этой местности были густые. У меня появилось чувство, будто мы зашли из открытой местности в большущий зал с высоким потолком. Удивительная, все же, вещь — лес. Попадаешь в какое-то другое царство, не имеющее ничего общего с обычной жизнью. И чувствуешь себя тоже по-другому.

В раздумьях я не смотрел под ноги, за что и поплатился, запнувшись за корень. Благополучно приземлился лицом в мягкий мох.

— Держи, увалень, — Сашка протянула мне руку. — На дорогу смотреть надо!

Я хотел было съязвить что-то в ответ, но проглотил слова из-за нахлынувшего чувства дежавю. Ситуация была знакомой просто до ужаса. Схватился за руку девушки, встал, отряхнулся.

— Спасибо. Задумался немного.

— Бывает, — Сашка улыбнулась и сняла ветку мха с моей куртки. — И как ты один только живешь?

— Выживаю помаленьку, — пожал плечами я.

С Сашкой нас связывали странные отношения. Вроде бы и нравились друг другу и не скрывали этого, но дальше дело не заходило. Друзья, да не совсем, влюбленные, да наполовину.

— Не отставать! — послышался бодрый голос Димы. Мы двинулись дальше.

Толик постоянно сверял путь по GPS, отчего как-то само собой решилось, что он будет во всех наших мероприятиях идти первым. И не важно, что GPS пользоваться умели все — серьезному и умному Толику доверяли, отчего-то, больше. Дима же в последнее время исполнял роль нашего лидера. После завершения института он ушел работать в полицию, чем несказанно всех удивил. Поэтому лидерство за ним закрепилось как-то автоматически.

Рюкзак регулярно цеплялся за ветки, а паутина вечно настырно лезла в лицо (и как только так выходило, когда впереди тебя уже прошли четыре человека?) — но идти было весело. Я любил в лесу все, даже такие, казалось бы, неприятные вещи. Через несколько часов пути мы сделали привал. Уселись на поваленном дереве и жевали сухари, запивая водой из бутылок.

— Ты как? Нормально все? — Дима повернулся ко мне, счищая крошки со штанов.

— Отлично. Лучше некуда, — я неестественно улыбнулся. Плохо давалось мне это простое действие.

— Хорошо, — просто подвел итог друг. — Ты знаешь, если что...

«Если что» он не договорил. Я и так понимал. Честно сказать — не любил я такие вопросы.

Остальные молча переглянулись. На секунду у меня возникло ощущение, будто я чего-то не знаю.

Ближе к вечеру, уставшие и измотанные ходьбой, мы стали устраиваться на ночлег. Миха с Димой и Юлькой расставляли палатки, Сашка занималась костром, а мы с Толиком отправились на сбор хвороста. Привычное дело, в общем.

— А Сашка переживала очень, — подал голос Толик. — Когда... Ну, ты в курсе.

— Я знаю. Блин, не хочу об этом, ладно?

Толик молча кивнул и поправил съехавшие с носа очки. После отвернулся и подобрал несколько веток.

Через полчаса мы уже ужинали супом из магазинных пакетов. Вредно, но вкусно. После все расселись у костра и неспешно разговаривали о том, о сем.

Я не сразу понял, что ощущаю странное чувство — будто кто недобрый смотрит на меня. Пристально так. Я осмотрелся и на миг мне показалось, что за одним из деревьев что-то сверкнуло. Я поперхнулся и выронил бутылку с водой из рук. Обернулся к костру — все смотрят на меня. Они никогда на меня так раньше не глядели. Неприятно.

— Что-то не так? — осведомился Дима. Юлька сжала его плечо мертвой хваткой.

— Да все нормально, вы чего? — голос мой прозвучал не слишком уверенно.

Я демонстративно принялся насаживать на ветку черный хлеб, чтобы поджарить на костре. Друзья постепенно возобновили разговор. Сашка незаметным движением подсела ближе ко мне. Я был не против. Странное чувство не прошло.

Вскоре мы отправились спать. Дима с Юлькой в одну палатку, Миха с Толиком во вторую, я с Сашкой — в третью. Залезли в спальники почти не раздеваясь — скинули только куртки. Рюкзак под голову — и спать.

Ночью я проснулся от очередного кошмара. Но это был не тот, что я испытал вчера. У потухшего костра кто-то разговаривал. Сашки рядом не было.

Слов я разобрать не мог — говорили шепотом. Поначалу я хотел выйти из палатки и посмотреть, что же посреди ночи обсуждают мои товарищи. Затем передумал — если бы они хотели моего участия в полуночной беседе, то разбудили бы. Видимо, разговор не предназначался для меня. Эта мысль мне совсем не понравилась. В душе мелькнул отголосок ревности.

— А если не сможет? — услышал я ровный, чуть басовитый голос. Толик.

Значит, они опять об этом. Зачем? Я же просил...

Уснул с горечью в сердце.

Свет. Яркий свет режет глаза. В нос бьет сильный аптечный запах. Я... сплю?

Слышу голоса. Далеко или близко? Странный звук, не могу понять.

— Состояние стабильное. Должен перенести.

Я лежу. Кто-то держит меня за руку. Боже, почему такой яркий свет?

— Скоро доедем, потерпи, — ласковый голос слышен будто из под толщи воды. — Ты меня... нас напугал. Как ты...

Дальше не слышу. Сознание уходит.

Проснулся в плохом настроении. Пока одевался — не обнаружил в кармане куртки своего любимого ножа. Тщетно обыскал палатку. Это почему-то еще больше вывело меня из равновесия.

— Народ, ну хоть спросили бы сначала, — обиженно молвил я, вылезая к костру. — Знаете же, что он дорог мне.

— Ты о чем? — Миха удивленно поднял бровь. Он тихонько набрякивал что-то на гитаре.

— Я о ноже. В кармане его нет, а вчера был.

— Да не брали мы, — отозвался Дима. — В курсе, как ты к нему относишься.

— Но ножа-то нет! — разыгрывают они меня, что-ли? — Сам он ушел или как? Не смешно, ребят.

— Да вон он в дереве торчит, — указала Сашка. — Сам вчера ветку срезал и воткнул.

Действительно, нож обнаружился в березе неподалеку. Точно сам воткнул или... Почему-то я не помнил определенно.

Друзья опять переглянулись, точно так же, как накануне. Это меня сильно раздосадовало, но виду я не подал. Пусть думают что хотят.

— Ночью все хорошо спали? — как бы невзначай спросил я. — Никто не вставал?

— Да нет, вроде, — протянула Юлька. — Мы с Димочкой сразу уснули. На чистом воздухе и спать хорошо.

— И мы сразу вырубились, — добавил Миха, засовывая гитару в чехол. — А что?

— Просто так спрашиваю, — вздохнул я. Про себя добавил: «Врут, и не краснеют. Ну, посмотрим, чего вы там замыслили».

Возобновили путь. Мне уже было не так хорошо на душе, как вчера. Да и спутники казались какими-то странными, вроде как задумались над чем-то. Только Сашка вела себя по-обычному дружелюбно. Ближе к полудню мы присели на перекус.

— Где-то рядом здесь есть ручей, — объявил Дима. — Посидите тут, я наберу воды. Быстро сбегаю.

И опять меня посетило дежавю. Вроде он уже когда-то говорил такие слова? Или нет?

Наш лидер взял несколько бутылок и углубился в лес. Прошло полчаса — Дима не возвращался.

— Сходите за ним, а? — заволновалась Юлька. — Мало-ли что... И телефон оставил.

Миха хотел встать, но я его опередил.

— О-кей, схожу, посмотрю. Но недалеко — иначе сам заблужусь.

Я двинулся в том направлении, в котором ушел Дима. Метров через триста заметил на дереве корявые полосы, похожие на следы от когтей. Очень больших когтей.

«Чьи? Ни медведей, ни волков тут не водится», — подумал я. Этот факт меня немного потревожил. На ветке соседнего с деревом куста болтался небольшой кусок синей ткани. Похоже на лоскут от майки Димы. Я снял кусочек с куста и погладил его пальцами. Ушел полчаса назад, следы когтей, кусок одежды...

На мое плечо легла чья-то рука. Я еле сдержался, чтобы резко не развернуться и не двинуть неизвестному шутнику.

— Чего дрожишь? — услышал я Димин голос. — Я немного с пути сбился, извиняйте.

Вернулись к остальным вместе. Про следы когтей я решил умолчать. Друзья и так непонятно что обо мне думают.

Остаток пути до вечера прошли хмуро. На меня накатило чувство какой-то нереальности. Даже походка товарищей казалось странной. Я обтер лицо водой и выкинул глупые мысли из головы. Мысли ушли, тревожное ощущение осталось. В этот раз ужин состоял из печеной картошки и бутербродов. Аппетита не было.

Этой ночью я старался спать чутко. Насколько это было вообще возможно. И все равно уснул, и опять был кошмар... Проснулся — Сашки нет. Голосов у костра, впрочем, тоже.

Я осторожно выбрался наружу. Мое внимание сразу привлек свет в Диминой палатке. Ага, в этот раз там собрались. Заговорщики чертовы. В этот раз я собирался все же выяснить, в чем там дело. Но краем глаза заметил нечто странное у палатки Михи и Толика.

Тихонько подошел, присел на корточки. Сперва мне подумалось, что на земле лежит чья-то куртка. Я протянул руку, дотронулся и сразу же отпрянул. Что-то шерстяное, жесткое. Пересилил себя и рассмотрел находку поближе. Это действительно напоминало шерсть. Да, черт побери, это она и была! Клочья жесткой, спутанной шерсти. Много. Очень много. Мне невольно вспомнились следы от громадных когтей на дереве.

С плохим предчувствием я посмотрел в сторону палатки Димы и Юльки. Даже с такого расстояния и в темноте было ясно — земля там усыпана тем же. Откуда все это?

Этой ночью мне больше не спалось. Сашка вернулась быстро, почти сразу же после того, как я залез обратно в палатку. Я лежал лицом к стенке, но понял, что девушка подползла ближе и склонилась надо мной. Я не открывал глаз, изображая спящего. Ее волосы коснулись моей щеки, горячее дыхание тронуло кожу. Сашка смотрела на меня с минуту, после залезла в свой спальник. Мне было страшно.

— Как он?

— К сожалению, не могу вас порадовать. Мы не видим улучшений.

— Но как же... Почему? Мы можем чем-то помочь?

— Непонятный случай. Обычные средства пока не помогают.

— Вы сказали «обычные»? Значит есть еще что-то?

Света нет. Вокруг темнота. Лишь голоса остались неизменными. Сколько их? Пять? Шесть?

Вспышка боли. Теперь улавливаю только обрывки фраз.

— Можно кое-что попробовать... Еще не завершили тесты... Сколько? Нет, нужно разрешение... Хорошо, мы сделаем... Только подождать...

Темнота поглощает меня.

Утром я старался ни с кем не говорить, отчего вызывал еще больше удивленных взглядов. Завтракали вяленым мясом. Наблюдая за трапезой своих друзей, я поймал себя на мысли, что обычно люди так не едят. Даже скромная Юлька со странным блеском в глазах вгрызалась в мясо. Мне поплохело.

— Что не ешь-то? — бодро поинтересовался Дима. — Когда еще привал устроим.

— Не знаю, не охота почему-то, — я постарался улыбнуться. Опять вышло фальшиво.

Переглянулись снова? Точно, как обычно. Да что ж такое-то!

В этот раз я шел последним, даже Сашку пропустил вперед. И смотреть на нее не хотел. А она улыбалась. Хотя, отметил я, скорее ухмылялась. Будто ожидала чего-то смешного. Что же вы задумали?

Через пару часов наткнулись на ручей. Достаточно широкий, но мелкий. Вода быстро неслась по камням, на особо крупных булыжниках создавая белые бурунчики.

Пока переходил через реку, заметил клок серой шерсти, быстро уплывавший вниз по течению. Посмотрел на друзей — те улыбались и подгоняли меня, мол только тебя и ждем. Вновь дежавю. Мне это все не нравилось.

К обеду вышли на широкую просеку с электрическими столбами.

— Народ, поворачиваем направо, — возвестил Толик.

— А разве нам не прямо надо? — я прекрасно помнил маршрут. — Неверово же там.

— А мы не пойдем в Неверово, — Дима повернулся ко мне. — Серега встретит нас у Громовки. Разве тебе Александра не сказала?

— Действительно, — вставил Толик.

— Забыла, — покраснела Сашка.

Я нервно сглотнул. Все их слова казались наигранными. Сашка никогда бы не забыла сообщить мне об изменении маршрута. Настоящая Сашка...

Я колебался. Что-то внутри меня просто вопило от тревоги. Не так все! Все не так!

— Идем, все шикарно будет, — заулыбался во все зубы Миха. Зубы его тоже были странными — острее что-ли? — Дойдем до Громового урочища, там и отметим наш поход.

Я коротко кивнул и медленно двинулся по просеке вправо. Только не подавать виду, что я заметил. Вышло так, что теперь я шел впереди. Друзья перешептывались за моей спиной. Послышался Юлькин смешок. Надо мной смеются, думают, какой я дурак. Но дураком я не был.

Восстановив в памяти события прошедших двух дней, я отметил про себя, что друзья мои все время вели себя странно. Это выражалось буквально в каждой мелочи. Толик никогда раньше не был так разговорчив. Миха редко в этот раз доставал гитару. Дима меньше давал указаний, вроде бы ему все безразлично было. И разве Сашка ела мясо? Точно, она же вегетарианкой все время была! И эти ночные разговоры, перешептывания за спиной, странные взгляды, шерсть...

Внутри все похолодело. Это не они. Не мои друзья. Их... подменили? Или кто-то притворяется ими? Но кто? Может, вообще всех подменили? Да, если припомнить, то люди вокруг меня давно ведут себя необычно... Я один остался нормальный? Нет. Глупости. Я глубоко вдохнул и с шумом выпустил воздух из легких. В голове немного прояснилось.

К вечеру вновь зашли в лес. Разбили лагерь. Все остальное я видел как во сне. Что-то готовили на костре, ели, пили... Миха играл на гитаре. «Настоящий Миха играл лучше», — мелькнула мысль.

Отчего-то у меня разболелась голова. Сашка предложила выпить таблетку, но я отказался. Что подсунет?

Стали расходиться спать. При входе в палатку Дима стал снимать куртку, и на какие-то секунды я увидел его покрытые серой шерстью руки.

Лег, крепко сжав в ладони рукоять ножа. Спать не хотел, но организм считал по-другому.

Проснулся от волчьего воя. Сашка была в палатке, и это меня все равно испугало. Девушка спала. Только вид делает, подумалось мне.

Перебарывая страх, я вышел их палатки. На этот раз свет у Димы с Юлькой не горел. Волчий вой не прекращался.

За деревьями я увидел несколько светящихся огоньков. Глаза?

— Зачем он это сделал?

— Депрессия... Мы должны были заметить.

С меня градом стекал пот, хотя было достаточно прохладно. Волчий вой раздался прямо у моего уха и что-то в тот же момент коснулось плеча. В этот раз я себя не сдержал.

Резко развернувшись, я всадил нож в противника. Лезвие вошло во что-то мягкое. Огромный, человекоподобный волк упал на колени. Мой нож торчал у него прямо в области сердца. С тихим скулежом он упал в потухший костер. На волке была синяя майка. Димина...

Руки мои дрожали. Я задыхался. Схватил нож, выдернул из убитого зверя. Услышал шорох сбоку.

— Что с ним? Скажите, что все будет хорошо.

— Передозировка. Ничего пока не могу сказать. Время покажет.

Из Диминой палатки вылезал еще один монстр. В этот раз чуть меньше размером и темной шерстью. В Юлькиной одежде.

— А где... — начал зверь, но я подскочил в один шаг и воткнул лезвие ему в глотку.

По моей руке заструилось горячее. Волк смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

Я наконец-то все понял. Молча, уверенно, я вошел в палатку к Толику и Михе. В их спальных мешках спали чудовища. Быстро перерезал обоим глотки.

Когда вышел из палатки, услышал вскрик. Около трупа волка в Диминой одежде сидел еще один монстр и закрывал мохнатыми лапами пасть от удивления. Увидел меня и судорожно отшатнулся в сторону.

— Он в сознании. Но... утверждает, что слышит голоса. Бросается на больных и санитаров. Говорит, что «голоса» ему велели.

— Пожалуйста, сделайте что-нибудь. Мы оплатим все, если понадобится.

— Мы стараемся.

— Что случилось? — голосом Сашки взвыл волк. — Что с Димой? Где все?

Я медленно, стараясь не спугнуть, подходил к монстру.

— У тебя нож? Да что ты, это же я, — заскулил тот.

Схватил его за лапу, подтянул к себе и вогнал нож прямо в брюхо. Волк закричал.

— Я Саша! Саша! Мне больно, перестань!

На мгновения мне почудилось, будто передо мной и правда стоит Сашка. Нет, сказал я себе, не дай себя обмануть.

Одним движением руки с последним монстром было покончено. Я тяжело дышал. Голова раскалывалась невыносимо.

Перед глазами поплыло. Я выронил нож, рухнул на землю и отключился.

— Хорошие новости. Вот уже месяц нет никаких симптомов. Ваш друг готов к выписке.

— Когда можно забрать его? Сашка, хватит прыгать...

— Послезавтра с утра подъезжайте.

Когда пришел в себя, уже светало. Земля вокруг меня пропиталась кровью. Медленно, на негнущихся ногах я встал. Меня била крупная дрожь.

Дима лежал спиной в костре. Его майка окровавлена. У входа в его палатку увидел Юльку. Все лицо и одежда тоже в крови. Рядом со мной Сашка. Ее глаза открыты. И взгляд был невыносим.

Возможно, именно этот остекленевший взгляд подействовал на меня как ушат холодной воды. Я вспомнил. Или помнил всегда и лишь осознал сейчас? Это не имело значения.

В этот раз опять не вышло. Который уже? Десятый? Двадцатый? Я каждый раз забываю все...

Все время одно и то же. Поход, первый день, второй... И роковой третий. Но нет, сейчас было лучше. Определенно. Я вспоминал, по крупицам, но вспоминал. Может, когда-нибудь я все-таки успею.

Я знал, что делать, так как совершал подобное уже далеко не в первый раз. Зашел в палатку Димы, нашел его рюкзак. На дне отыскал тряпичный сверток. Пистолет обжег ладонь холодным металлом. Приставил дуло к виску и закричал изо всех сил, словно выливая из себя всю горечь содеянного. Вновь молил об одном — дайте мне возможность все начать сначала. В этот раз я исправлю... Нажал на курок.

Мне снова приснился кошмар. Нет, кого я обманываю. «Это» было куда хуже, чем обычный, рядовой кошмарный сон. Отчего-то чувствую, что тот кошмар нечто большее, чем просто страшные грезы.

Я не помню деталей. Кроме одного момента — жуткого, протяжного, нечеловеческого крика. Он врезался мне в память и уже, вероятно, не сотрется оттуда никогда.

День обещал быть хорошим. Небо было чистым, осадков не ожидалось — все погодные условия указывали на то, что поход пройдет отлично.

Если вы читаете эту тетрадь, то заклинаю вас: остановите поезд, и покиньте его любой ценой. Если, конечно, еще не поздно. Я выношу это предупреждение сюда, в самое начало, ибо свой шанс я упустил, пока со смесью страха и любопытства листал старые, пожелтевшие страницы. Покиньте дневник. Оставьте его в покое, и бегите. Все дальнейшие записи могут вам пригодиться, в случае, если за окном туман, а стоп-кран не работает. Что ж. Я пытался помочь вам. Кто знает — быть может, это не в моих силах, и тот, кто нашел это проклятую рукопись обречен дополнить ее мрачные страницы своей частью истории.


Этот дневник я нашел под нижней полкой в своем купе. Поскольку у меня было достаточно времени для того, что бы его прочитать — и не один раз — я переписал его на более новой бумаге, так как самые старые страницы буквально разваливались в руках. Далее и впредь я расположу записи не в хронологическом, но в логическом порядке. Здесь — судьбы многих людей. Некоторые, которые повторяли участь других — я не стал заносить в эту рукопись. Иные были слабы духом. Некоторые — слишком отважны. Имена и места я опустил из различных соображений — впрочем, ни время, ни, тем более, место уже не уместны. Я не знаю чем их истории закончились, и ведет ли хоть одна дорога прочь из этого места. Итак, далее по порядку, определенному мной:


Запись первая.

20е января 1980.

Проклятая метель никак не утихнет. Мы уже почти четыре часа ползем сквозь буран со скоростью беременной черепахи. Думаю, на встречу я точно опоздаю. Мой сосед по купе — пожилой мужчина — это какая-то квинтэссенция худшего в мире попутчика. От него разит перегаром, он храпит, а его носки воняют так, словно он их год не менял. Самое ужасное — открыть окно нельзя — снаружи слишком холодно! Я уже общался с проводником, и просил перевести меня в другое купе, однако тот ответил, что это будет возможно только на ближайшей станции — когда они смогут уточнить, нету ли брони на какое-то из свободных мест. *неразборчиво*...имо торчать в проклятом купе. Подожду в коридоре, пока не доберемся до полустанка.

21 января.

Великолепно. Несмотря на вонь и храп, я все же поспал. Снаружи уже даже не метель, а — буквально — завеса из снега. Поезд остановился еще в час ночи, и, вынужденный уступить проводнику, я отправился спать со своим попутчиком.

Проклятье! мы торчим тут уже почти 12 часов! Самое ужасное — это то, что закончился чай, и уже банально нечем себя занять. Благо, хотя бы топят хорошо.

Проводник, спустя почти 16 часов, наконец, согласился пересадить меня в другое купе, однако мое ликование было недолгим: дверь в другой вагон не открывалась, даже не смотря на наши общие усилия. Он предположил, что дверь примерзла, или заела. Как неудачно, что я еду в хвостовом вагоне! Заднюю дверь замело, и окно все засыпано снегом.Буду спать в коридоре. Спутник по купе хоть и проснулся, но первым делом выудил из сумки початую бутылку, и, прикончив ее и палку колбасы за считанные минуты, опять завалился спать.

22 января.

Несмотря на голод, я рад: поезд тронулся. Вьюга прекратилась, теперь за окном в голубых вечерних сумерках проплывает подернутый белесой дымкой лес. Ползем мы небыстро, но — ползем. По моему ощущению, все быстрее. Видимо, мы покинули зону катаклизма, и на всех парах мчимся к долгожданному перрону. Господи, как же хочется прогуляться по свежему воздуху.

22 января, вечер.

Ничего не понимаю. Лес тянется бесконечной стеной стволов. Сумерки даже не собираются переходить в день или ночь. Проводник растерян, сосед требует выпивки, но её нет — и он по этому поводу закатил скандал.

23 января.

Мы все еще едем. Что за чертовщина?! При всем желании мы уже должны были проехать хоть какой-то поселок! Проводник бледный, и пытается успокоить. Говорит, что, видимо, мы поехали каким-то обходным путем. Что за обходной путь лежит через места без единого поселения?!

24 января.

Только что понял, что попутчик пропал. Вышел в туалет, и отсутствует уже час. Проклятые деревья сводят меня с ума.

25 января.

Странно, но я только сейчас понял, что не голоден, и не испытываю жажды. Более того, я не спал уже сутки, и не хочу спать. Могу лежать с закрытыми глазами, но сон не идет. Чертовщина какая-то. Если так пойдет дальше, то я попытаюсь что-нибудь предпринять.

26 января.

Почти неделя в долбаном поезде. Невыносимо. Сижу и таращусь на чертов лес.

27 января.

К черту.

У меня всего два объяснения. Либо я умер, и попал в ад. Либо рехнулся, и сейчас сижу, пускаю слюни у окна или в палате какого-нибудь дурдома. Так или иначе, я намерен с этим покончить. Надеваю все, что есть теплого, буду выпрыгивать на ходу.

Проклятье! Дверь не поддается. Однако мне удалось выбить стекло в задней двери. Попытаюсь протиснуться.

Запись вторая.

15 марта 1974 (Начало опущено в виду его частичного или полного совпадения с предыдущим текстом.)

Мы едем уже неделю. Все очень напуганы. Бескрайние поля за окном, подернутые клочьями тумана — вот и весь пейзаж. И эти проклятые сумерки! Боже милостивый, ниспошли нам благословенье свое, даруй выход из этого чистилища!

Мы молились — все вместе. Даже нагловатая и самоуверенная А. (Еще и красится как шлюха!).

16 марта 1974.

Мы заперты! Невозможно выйти из купе! Господи! Нам так страшно! И. рыдала и умоляла открыть двери. А. пыталась ее приободрить и предположила, что нам в чай добавили ЛСД, или еще чего. Она сказала, что как-то пробовала его, и от него “сносит крышу”, может всякое “видеться”. Самое ужасное: мы не можем заснуть. Это настоящая мука — сидеть, таращась в окно час за часом. Все книги уже перечитаны и разговоры идут по кругу. Это ужасно.

17 марта 1974.

А. пропала! Господи, когда?! Мы сидели все на своих полках, А. и И. — на верхних. И. клянется, что ничего не видела — просто отвернулась к стене минут на 10, а когда повернулась обратно, ее не было! Она не придала этому значения, и решила, что А. просто спустилась вниз. Теперь сидим все внизу и боимся закрыть глаза.

хх марта 1974.

Не знаю какой сейчас день. И день ли вообще. Я одна в купе. А., И., К. пропали. Точно так же — на мгновение мы смотрим в окно, и вот уже кто-то пропал… Я даже не помню, в каком порядке это было. Теперь просто смотрю в окно, и думаю не пропала ли я. Может, сейчас А. К. И. сидят и с ужасом таращатся на пустое, все еще теплое сиденье? Господи, дай мне сил!

хх марта 1974.

Не выношу этого. *неразборчиво* … не буду. Будь оно все проклято. Я не могу так больше. Он молчит. Пейзаж затянуло туманом. Я одна. Нож. Нашла обычный нож для масла в сумке и К., я смотрю в окно и точу нож о край стола. Такое ощущение, будто сквозь двери на меня кто-то смотрит. Я не хочу оборачиваться. Упрямо точу нож — скоро будет возможно спокойно закончить этот проклятый рейс.

Запись третья

5-е июня 2001.

Меня не покидает чувство взгляда в спину. Все пропали. И пожилая женщина (так и не узнал ее имя) и ее пятилетний внук. Как он перепугался, не увидев “бабу”!.. Я его обнял, и попытался утешить, но через мгновенье понял, что глажу воздух. Думаю, что схожу с ума.

Я читал некоторые труды по психиатрии и почти уверен в своем диагнозе. Но! Мои воспоминания непрерывны. Они выстраиваются в цепочку последовательных непрерывных событий. Нету пробелов. Нету нестыковок или возникших из ниоткуда персонажей.

7-е июня 2001.

Если бы не календарь телефона, ни за что не догадался бы, какое сегодня число. Мой день рождения. Блин. Сойти с ума на ДР. Карма, блин.

*неразборчиво* 2001.

Купе открылось! Я вышел в коридор. За окнами все так же проносятся деревья и обширные поля, а вдалеке — огни городов.

*неразборчиво* пуст. Никого нет. Двери заблокированы. Черт, я что, попал в какое-то сраное реалити-шоу? Бегал по всему вагону и умолял прекратить. С тем же успехом можно долбить стену членом.

какая-разница-какое июня 2001.

Только сейчас понял, что не хочу есть и пить. Все это время я просто не обращал внимания на это. За все эти дни ни разу не сходил в туалет. Я даже, блин, не потею.

*неразборчиво* июня 2001.

*неразборчиво*ьб!
Это… это было… блин. Так, П., успокойся… *неразборчиво*..жат руки. До сих пор. Проверил замок купе трижды — все закрыто. Это… это был *неразборчиво*. Я прогуливался коридором — в который раз. И тут, обернувшись… черт… дрожат руки… *неразборчиво*.

...Вроде, успокоился. В общем, я увидел силуэт. Похож на человека, но несколько выше, и более… долговязый, словно сотканный из тумана, что за окном. Я сначала подумал, что померещилось, и проморгался, но — клянусь — он стал четче! Белесная тень, что стояла в конце коридора. Я добежал до своего купе и заперся внутри.

28-е июня 2001.

Я просидел в долбаном купе почти неделю. Не могу заставить себя высунуться наружу. За окном то и дело мелькают белые тени. Даже сама мысль о том, чтобы высунуть нос наружу невыносима.

12-е июля.*неразборчиво*

Поезд остановился. Сначала не поверил глазам, но мы стоим вот уже час. Снаружи — платформа. Небо чистое, ни клочка проклятого тумана. *неразборчиво* … эти строки и бегу наружу. Не знаю, конец это или только следующий виток кошмара. Дневник на всякий случай оставлю тут. Быть может, мне придется вернуться и продолжить этот проклятый путь.

Интересная заметка, найденная от неизвестного автора. Почерк похож на женский. Всего одна запись:

К черту эту сволочь! Я читала все, что было с другими. Сейчас открою дверь и воткну ей осколок в глаз! *неразборчиво*

Запись чертветая. (орфография сохранена)

Прапала бабушка. Я искал ийо павсюду, но мама прибижала и забрала в купэ. Ана очинь плакала, и сказала, што бабушка поиграет с нами впрятки. Я звал бабушку, но она ни хатела выхадить.

Мама тоже ришила проиграть впрятки. Я ийо ни нашел и начил звать, но мама пряталась.

Белый дядя пришел и попросил ни плакать, но я нимагу ни плакать, патамушта мама спряталась и ни атвечаит. У дяди странная рука. Завтра он абищал прити ка мне с друзями, и сказал, што мама скора будит сам ной. Я очинь рад.

Запись пятая (здесь и далее даты и прочее не важны. Вы уже понимаете, что не во времени дело)

… это был не человек. Я повидал всякое на своем веку, но это — это что-то невероятное. И, признаю, пугающее. Объяснение непонятным свойствам пространства-времени в этом… измерении, не побоюсь этого слова, я примерно дал — для себя. Более того, я старательно наблюдал за кустами снаружи. Как мне показалось, один примечательный куст мелькает раз в 4-5 минут. Это значит, что я угодил во что-то вроде временной петли. Но кто они такие? Я заметил этот силуэт в конце вагона. А ещё заметил, что всякий раз, как я моргаю, он приобретает плотность, и более четкие очертания. Чем четче очертания, тем увереннее движется.

Дымчатая фигура стоит на месте.

Силуэт явно неспешно идет.

Фигура, подернутая дымкой, уже явно движется.

Я дошел до купе и несколько раз быстро моргнув, захлопнул дверь. Послышался деликатный стук. Очевидно, он хочет установить со мной контакт. Опишу все, что произойдет в следующей записи.

Запись шестая (я ее включил просто для верующих — бог вам не поможет).

Я молился три дня и ночи, но без толку. Они скребутся о дверь и местами, где они разодрали дверь, я вижу их когти. Их лик поистине ужасен. Да помилует меня бог!

Запись седьмая

Я многое поняла, прочитав дневники. И каждый раз, как видела опасность, описанную другими, я её избегала.

Пялилась в окно, пока все не пропали. Не выходила из купе, даже когда поезд стоял. Завидев первый силуэт, я, не моргая, прошла в купе, и осталась там. Просто заткнула уши ватой и они прекратили скрестись (для меня). И тут же прекратили появляться новые борозды на двери. Они действуют чрез наше сознание?

*неразборчиво*

...ра! Надо слыш…

Запись восьмая, моя.

Что же, судя по всему, я продержался дольше остальных.Я не сошел на полустанке, я не стал гулять по коридору — даже когда замок должен был быть открыт. Я не выбивал окна, и не обращал внимание на пропавших соседей. Сегодня мы остановились в поле. Я так просидел почти пять дней — мы не трогались с места.

Здесь и далее я буду предпринимать короткие вылазки, и писать столь же короткие заметки. Я буду описывать предполагаемое действие, и — по возвращении — мои впечатления. Если последнего не будет — то знайте: я либо погиб, либо освободился.

Выйти в коридор. Сделано. Ни намека на тени.

Выйти в тамбур. *Неразборчиво*.. до сих пор. Как вспомню увиденное, опять рвотные позывы. В тамбуре — труп. Очень аккуратно расчлененный — разрезы хирургически точные. Все внутренности развешаны, словно адская гирлянда.

Пройти мимо трупа. Не вышло. Меня опять стошнило. Отвратительное зрелище.

Пройти мимо трупа-2. Вышло. Почти час стоял на подножке вагона, не решаясь коснуться земли. Затем… Нет, лучше напишу завтра. Дрожат руки *неразборчиво*

Ушло почти два дня чтобы успокоится. Итак, я сошел на землю. Вокруг было бескрайнее море пшеницы и… солнце. О, боги! Я бы душу отдал за солнце! Они появились из ниоткуда. Бледные, худые существа, с когтистыми трехпалыми лапами (я заметил, когда одна лапа чуть не снесла мне голову). Буквально мгновение назад была пшеница и солнце, и вот уже я стою посреди зловонного болота, по пояс в жиже, они мчатся со всех сторон. Я выбрался. Грязный, в тине и иле, влетел в вагон, захлопнул дверь перед носом одного из них. Послышался тяжелый удар, дверь прогнулась, словно в нее влетел грузовик.

Этот шум. Они орут, воют и стенают так, словно сам Ад обрушился на мое сознание. Получилось отломить острый кусок металла, сейчас точу его. Поезд едет, за окном опять туман и вой жутких тварей. Если вы это прочитали, за окном все еще светло и нет тумана — бегите. А я… Я остаюсь в этом аду.

Борис продирался сквозь густой, залитый темной дымкой подлесок, не замечая, что в кровь расцарапал лицо. Сердце неистово прыгало, грудь бурно вздымалась, дыхание превратилось в клекот и сдавленный хрип. С ночного неба жутко скалилась огромная, покрытая пятнами гнилая луна. «Ну что, Боренька, нашел, что искал? — спрашивала она. — А теперь беги, спасай свою жизнь!»

Он захрипел и, мотаясь из стороны в сторону, побежал напролом. Ноги не слушались, правый бок скрутила резкая боль. Сзади слышались мягкие, пружинящие шаги, трещали ветки, мелькали размытые тени. Тени то приближались, то вновь отдалялись; яркими всполохами прыгали за спиной могильные огоньки, несся прерывистый шепот и зловещий, клокочущий смех. Когда кто-то позади дернул за одежду, Борис испуганно вскрикнул и резко свернул. Звук погони стих. Под ногами зачавкала мокрая жижа. Лесной просвет манил верхушками елок, перед глазами плыли и кружились цветные круги. Он с размаху влетел в болото, грязное месиво поднялось до лодыжек и потянуло на дно.

Борис заскулил, испуганно озираясь по сторонам. Отовсюду тянуло гнилью, мертвечиной и плесенью. Он медленно повернулся, чувствуя, как холодный пот бежит по спине, осторожно вытащил из трясины одну ногу, потом другую. Где-то внутри снова затеплилась надежда на спасение.

Он почти выбрался из болота, когда тени нашли его. Призрачные фигуры застыли у края трясины, малоразличимые при бледном свете луны. Тени пахли болью и смертью — без прощения, без надежды, без права на выбор. С криком обреченного зверя Борис упал на колени, и темнота жадно протянула к нему черные когтистые лапы...



***

Бритвенно-острое лезвие саперной лопатки резало пряно пахнущий торф, словно масло, снимая горизонтальные пласты в миллиметр толщиной. Отброшенный торф высыхал на лету, попадая в отвал бурой крошащейся пылью. Едкое облако забивало легкие и поедом ело глаза. Жара, чтоб ее, а еще и двенадцати нет. Вера Саймер, в босоножках, старых шортах, оранжевой косынке и верхе от купальника, обтянувшем полную грудь, утерла пот с лица и сощурилась на нещадно пекущее солнце. Желтый, подернутый маревом шар кипел в дрожащих от перегрева голубых небесах. Ночью с болот наползли было робкие облачка, подарили надежду и к рассвету истаяли, не оставив следа. Август девяносто шестого продолжал удивлять.

Совсем рядом, за чахлым кустарником и зарослями крапивы в человеческий рост, слышался глухой перестук топора. В раскопе, за две недели углубленном сантиметров на пятьдесят, блестели от пота сгоревшие спины начинающих археологов. Верина армия — шестеро студентов первого курса псковского универа. Четыре девушки и двое парней, все, кого удалось выпросить у ректора родного истфака. В соседнем квадрате пыхтел и отдувался Володя Крамской. Шея и кисти рук студента налились багровыми полосами, непривычные к лопате руки скользили по черенку.

— Володя, — позвала Вера. — Мы торф не для электростанции добываем, не надо кусков, вот так, осторожненько, не толще фольги.

— Хорошо, Вера Борисовна. — Крамской послушно кивнул, не поднимая глаза. Вере он нравился: тихий, спокойный и добрый. Да, руки из жопы, но кто без греха?

— Вы его на кухню отпустите, Вер Борисовна, — задорно крикнула Людочка Фомина, отбросив на спину слипшуюся от пота белокурую гриву. — Больше пользы будет.

Ее однокурсницы-подружки Соня, Наташа и Машенька Лихачева сдержанно захихикали.

— Не надо Вовку на кухню, — отозвался с другого конца ямы Антон Еремин, первейший на курсе оболтус с длиннющей вереницей хвостов, взятый в экспедицию под честное слово и на второй день за нарушение сухого закона безжалостно сосланный расчищать оплывший ров древнего городища. — Он же там все сожрет, а нам еще две недели науку в этом Задрищенске поднимать. Придется лягушек ловить. Маш, хочешь лягушку?

— Сам ешь. — Машенька, староста группы, Верина опора и надежда, не отрывалась от дела, лопата так и порхала в не по-девичьи сильных руках.

— А я ведь к тебе, Машка, со всей душой, — делано обиделся Еремин.

— Посерьезней, — предупредила Вера. — Вечером похахалитесь, а сейчас работаем!

— Ну Вера Борисовна, — дурашливо заныл Антон. — Не могу я больше ров этот проклятый копать! Тут нет ничего, а я археолог или кто? Хватит, я уж все понял. Пустите вместе с народом!

— Ров, Еремин, ров, отсюда и до самого понедельника, — безжалостно откликнулась Вера. — Умеешь пить, умей и копать.

— Ну Вер Борисовна!

— Не верборисовь мне тут!

Вера вернулась к работе — шутки шутками, а надо спешить. Если начнутся затяжные дожди, можно смело сворачиваться, и тогда прощай кандидатская в этом году! Поэтому Вера сама шуровала лопатой, а не ходила с важным видом вокруг раскопа, как полагается начальнику археологической экспедиции. Время, время, время! И без того бюрократия и отсутствие финансирования едва не разрушили ее радужные мечты. Пришлось поступиться принципами и обратиться к бывшему однокласснику Женьке Серову, дураку, хулигану и двоечнику. Доведенные до ручки учителя пророчили ему тюрьму и забвение, но хаос девяностых неожиданно вознес пропащего Женьку на самый верх. Пока другие спивались, сидели без работы и жаловались на злодейку-судьбу, он крышевал ларьки, подмял под себя Центральный рынок, занялся лесом, пережил два покушения и превратился в респектабельного бизнесмена с охраной, «Мерседесом», моделью-женой и безвкусной двухэтажной виллой из красного кирпича.

Женька, в школе пытавшийся подкатить и получивший от ворот поворот, выслушал приползшую чуть ли не на коленях недотрогу и неожиданно согласился помочь. Не только оплатил все расходы, еще и продуктов достал: крупы, макарон, американских консервов, сухого картофельного пюре и три ящика томатной подливы «Анкл Бенс» с улыбающимся старым негром на этикетке. Да, пришлось отработать на Женькином шикарном диване, но ведь во благо науки! Интересно, что сказал бы отец...

Вера замерла, бессмысленно разглядывая грязные руки. Папа, профессор, археолог со всесоюзным именем, пропал без вести в восьмидесятом году. Он и двое его друзей-ученых уехали на разведку обнаруженного аэрофотосъемкой древнего городища и не вернулись. Вере тогда едва исполнилось семнадцать. Милиция начала розыск, но все трое словно растворились в глухих псковских лесах. В это же время из колонии сбежали пятеро зэков, и пропажу археологов списали на них. Осталось лишь фото на память, сделанное приятелем отца перед отъездом — трое веселых, улыбающихся мужчин на фоне экспедиционной «буханки» с надписью «Ласточка» на боку.

Для разом постаревшей матери отец остался навеки живым, а для Веры... В память об отце она окончила исторический, отучилась в аспирантуре, стала преподавать. А спустя много лет приехала на то самое найденное отцом городище — огромный кусок высохшего болота, усеянный старыми и свежими дырами кладоискательских ям.

— По-о-берегись! — донесся громкий предупреждающий крик. Верхушка старой расщепленной березы дрогнула, качнулась, застыла и с протяжным скрипом обрушилась, ломая тонкие ветки.

— Все целы, землеройки? — На краю раскопа, улыбаясь и помахивая топором, зажатым в перевитой жилами крепкой руке, возник Семен Коршунов. Вера невольно залюбовалась. Семен был без рубашки, под вспотевшей, бронзовой от загара кожей перекатывались шары тугих мышц, черные глаза озорными искорками посверкивали на смуглом, обветренном лице.

Знакомство с Семеном было главной Вериной удачей. Сразу по приезде острейшим образом встала проблема отсутствия умелых рук. С Володи и Антона какой спрос? Хватаются за все, рвутся в бой, но они же просто городские мальчишки. Вот тут на помощь и пришел Семен, житель единственной на всю округу деревушки Анютино, расположенной в полутора километрах от лагеря археологов. Весьма странная, кстати, деревушка. Кругом разруха и нищета, дома заколочены, народишко бежит в города, а Анютино словно картинка с открытки. Вот что значит люди умеют работать!

Семен быстро со всеми перезнакомился, оказавшись приятным в общении человеком. Ну, и симпатичным ко всему прочему. Да еще и неженатым, как тут же выяснила женская часть экспедиции. Коршунов поглядел на студенческие потуги наладить быт, покурил, сплюнул и взялся за дело: сколотил навес, лавки и стол, показал сухое место для палаток, припер на тачке кирпичей и в два счета сложил настоящую печку с плитой.

Оказалось, времени у Семена навалом: вроде как в отпуске у родителей он, заняться нечем, пить бросил, рыбалка осточертела, только и остается науке родной помогать. Денег не просил, водки не клянчил, студенток не лапал, со всеми держался дружелюбно, с оттенком снисходительности бывалого человека. Особенно сошелся с Антоном Ереминым на почве нежной любви к боксу и прочему мордобитию. Антошка был в восторге от старшего друга, ходил важный и всем рассказывал, что Семен обещал показать ему секретный удар, от которого человек превращается в ходячий овощ. Ну дураки, что с них взять? Одному семнадцать, у второго седина на висках.

Вера порой ловила заинтересованные взгляды Семена, но что в этом странного? Он симпатичный, она тоже еще ого-го, не красавица, но фигурка при ней. Ни мужа, ни детей, вольная птаха на полном самообеспечении. Полевой роман казался заманчивым: природа, цветочки, хмельной запах свежего сена, звезды в ночи...

— Вер Борисовна! — позвал Антон неожиданно осипшим голосом.

— Отстань, Еремин! — Вера не подняла головы. Фантазии, так некстати прерванные молодым оболтусом, растаяли, как утренний сон, уступив место суровой реальности.

— Вер Борисовна!

— Ну чего?

— Тут это… — Антон помолчал, подбирая слова. — Трупак я нашел, Вер Борисовна!

— Что-о?

Повернувшись, Вера окинула студента недоверчивым взглядом. За минувший год Еремин обрел славу шутника и приколиста, гремевшую на весь факультет. Шутки чаще всего были на грани фола, так что она не собиралась принимать сказанное Ереминым за чистую монету.

— Труп там лежит, говорю. Я лопатой копнул, чувствую, наткнулся на твердое. Думал, деревяшка, а потом…

— Антон, я как-то не настроена сейчас шутить.

— Да не шучу я! — выпалил он. — Пойдите, гляньте, если не верите! Там, во рву…

Остатки защитного рва щетинились прогнившими кольями, над ямой поднимался щекочущий ноздри торфяной душок. Добравшись до края раскопа, Еремин молча указал на дно.

— Ну, если ты решил пошу…

Слова застряли в горле, словно куриная кость. На дне ямы угадывались очертания человеческой фигуры. Антон успел раскопать только голову и переднюю половину туловища, но остальное наверняка было под землей. Явленная на свет божий мумия выглядела жутковато. Веру качнуло. Она невольно сделала шаг назад и схватилась за один из торчащих кольев. «Проклятая жара!» — подумала, пытаясь взять себя в руки. Прежде ей доводилось видеть раскопанные фрагменты костей и даже целые скелеты, но такое случилось впервые.

Вера спустилась в ров. Мумия лежала на боку, плечи были отведены назад, словно ее похоронили со связанными за спиной руками. Черты лица достаточно сохранились для того, чтобы определить, что древний покойник был мужчиной средних лет: на выдубленном торфом лице угадывались тонкие сеточки морщин и редкая клочковатая борода, обрамлявшая скошенный подбородок.

Увлекшись находкой, Вера не сразу услышала возбужденный шепоток. Ребята стояли у края рва и глядели вниз.

— Ой, мамочки! — всхлипнули за спиной.

Вера вытащила из кармана тонкую малярную кисть и осторожно смахнула с лица мумии остатки налипшей земли. Тело выглядело настолько хорошо, что невольно возникла мысль о недавнем захоронении, но мелкие детали, прекрасно различимые для археолога, говорили об обратном. Несколько лет назад ей попалась на глаза переводная статья о торфяном человеке, найденном в болоте не то в Дании, не то в Голландии. Тело прекрасно сохранилось, и местная полиция даже завела дело об убийстве, пока не выяснилось, что убийство действительно произошло — только не двадцать-тридцать лет назад, а в доримскую эпоху.

За много веков в земле человеческая кожа приобрела черно-землистый оттенок, рот и веки мумии были крепко сшиты кожаной нитью. Колдовство? Ритуальное убийство? В голове тут же закрутились детали будущей диссертации. Само провидение преподнесло ей по-настоящему бесценный подарок. С датировкой городища она пока не определилась, но наверняка не позже десятого века. Еще несколько находок: черепков, осколков керамики, наконечников стрел — и она добьется, чтобы сюда выехала полноценная экспедиция. И, конечно, она окажется в ее составе! Более того — во главе, и горе посмевшему встать на пути! А потом будут монографии, конференции, выступления для прессы, признание коллег и заслуженная ученая степень. Отец мог бы гордиться.

— Копайте, копайте дальше! — скомандовала она студентам.

— Не надо, — возразил тихий, уверенный голос. У края ямы возник Семен Коршунов, напряженный, подобравшийся, словно охотничий пес. — Пускай мертвые остаются в земле.

— Семен, это никакие не мертвые, а важная археологическая находка, — с расстановкой произнесла Вера. — Исследовать находки — наша работа.

— Херовая у вас работа. — Коршунов пристально смотрел ей в глаза. Чересчур пристально.

Вера, не ожидавшая такой реакции, немного растерялась.

— Мы приехали сюда ради этого.

— Лучше бы не приезжали. — Коршунов глянул на мумию, жутко улыбавшуюся заштопанным ртом, повернулся и молча ушел.

Володя Крамской торопливо схватил лопату и спрыгнул в ров. Вдвоем с Ереминым они принялись откапывать найденную мумию.

— Только осторожнее! Ради бога, осторожнее! — взмолилась Вера, сразу выбросив Семеновы загоны из головы.

Прошло совсем немного времени, когда рядом послышался глухой звук, словно лопата наткнулась на гнилую колоду.

— Вера Борисовна!

Вера подняла голову. Володя смотрел себе под ноги с таким видом, будто у его ботинок свернулась кольцами ядовитая гадюка.

— Здесь еще одна.

К вечеру устали как черти — копали весь день, забыв про обед, перекуры и отдых. Так бывает, если обычная для экспедиции монотонная работа приводит к уникальным находкам. Разом открывается второе дыхание, глаза горят, руки порхают, уходит боль из натруженных спин. Вера металась по всему раскопу: возбужденная, взвинченная, деловитая, успевающая абсолютно везде. За девять часов каторжного труда обнаружили еще шесть мумий в дополнение к первой; верхушка айсберга — подсказывало чутье.

Скорчившиеся тела покоились на дне древнего рва чуть ли не вповалку, и Веру потрясывало от мысли, что под ногами могут быть сотни, а то и тысячи таких же. Зашитые рты и глаза, искаженные болью лица, коричневая кожа, туго обтянувшая кости, связанные руки и ноги. Двое мужчин и пять женщин — следы страшного преступления из бездны ушедших веков. Сохранность тел поразительная, можно было разглядеть черты лиц и затейливые татуировки, вышивку на фрагментах одежды. Убиты одинаково — грудная клетка каждого несчастного проткнута тонким деревянным колом. Что здесь случилось тысячу лет назад? В чем провинились эти люди? Кто их убил? Ответов не было, но все это на данный момент казалось сущими мелочами и уступало главному — первому факту находки болотных мумий на территории России. Настоящее открытие века! И кто его сделал? Вера Борисовна Саймер, скромный преподаватель истфака из славного города Пскова! Будущее светило мировой археологии наряду со Шлиманом и Картером.

Багровое солнце утонуло в болоте, и молочные сумерки затопили раскоп. На смену иссушающему пеклу пришла нестерпимая духота; от старых кривых берез упали длинные тени. Пришлось сворачиваться. Эх, побольше бы рабочей силы, генератор, да несколько ламп помощнее, можно бы было в две смены пахать! Мечты, дурацкие мечты.

Мумии зарисовали на плане, сфотографировали и наскоро забросали торфом. Предстояло решить основную проблему — как сохранить находки и на чем вывезти в Псков. Вера слегка запаниковала, представив, как тела под воздействием кислорода и тряски по сельским ухабам превращаются в кучки тлена и желтых костей. Отбой работам она дала почти с сожалением.

Лагерь, уютно закутавшийся в потемки, встретил ароматами дыма и гречневой каши с тушенкой. На плите исходил паром и плевался кипятком трехлитровый чайник с загнутым носом.

— Явились? — хмуро поинтересовался Семен.

Студенты потянулись к рукомойнику смывать пот, грязь и въевшуюся в кожу бурую пыль. За длинный стол попадали обессиленными и загремели железными мисками. Вере кусок в горло не лез — слишком устала. Она механически сжевала пару ложек каши, поковыряла хлеб и подвинула к себе кружку горячего чая, заваренного на зверобое, малине и смородиновом листе. Семен сидел на березовом чурбаке и делал вид, будто точит и без того острый кухонный нож. Лезвие противно чиркало о камень.

— Ну говори давай, не томи, — попросила Вера. — Бесит такое вот многозначительное молчание.

Семен перестал зловеще вжикать ножом и отозвался, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Дело, конечно, ваше, но я бы работу свернул. Дурное место для баловства своего вы нашли, и я сразу не предупредил. Не хотел полудурком деревенским казаться, а теперь это… — Семен кивнул за спину. — Зря вы их выкопали, ох зря.

Ребята притихли, ложки перестали стучать, у Володи Крамского из приоткрытого рта падали крупинки разваренной гречки.

— Это не баловство, — возразила Вера. — Это наука, слыхал о такой? Ну там, прогресс, освоение космоса, технологии. А ты мне про дурное место талдычишь.

— Думаешь, твоя наука знает все обо всем? — Коршунов пренебрежительно фыркнул. — Я и сам, конечно, в сказки не верю, но возле болота прожил всю жизнь и всякое повидал. Это сейчас оно Анютинское, а до революции Чертовой топью звалось, людей тут много пропало. Уйдет человек, и с концом. Говорили, манит что-то с болот, зовет. Сам не слыхал, но дым без огня разве есть? Дед рассказывал: пошел однажды уток стрелять, красота кругом, природа, а потом слышит, по имени кличут его, ласково так. А дед — мужик десятка не робкого был, в разведке воевал, к немцу в тыл, как в гости, ходил. А тут оторопь его взяла, башка затуманилась, заметался он по болоту, ружье потерял. Как спасся — не понял, очнулся по пояс в трясине, еще бы пара шагов — и привет.

Коршунов замолчал, бездумно глядя в быстро сгущавшуюся летнюю ночь. На болотах пронзительно завопила крупная птица. Или не птица? Девчонки испуганно переглянулись, на лице Антона играла недоверчивая улыбка, Володька вспомнил про кашу. Вера ощутила неприятный холодок, бегущий по спине, волоски на руках встали торчком.

— Болотный газ, — несмело оборвала тишину Машенька Лихачева. — Я где-то читала, он в низинах накапливается, человек надышится и начинает блуждать, пока не утонет.

— Ага, газ. — Семен мрачно посмотрел на студентку. — Нигде газа нет, а на Чертовой топи, значит, на каждом шагу? Так вот, дед оклемался, где оказался — не знает. Глядь, а под водой мертвецы ковром лежат, рожи гнилые, в волосах ряска запуталась. Лежат и смотрят, а глаза белые. Как выбрался — сам не понял, да только домой пришел весь седой.

— Всегда есть рациональное объяснение. — Вера с грохотом отставила кружку. — Маша права, может, и газ. Или цветущий багульник, к примеру, от него галлюцинации бывают и потеря ориентации. Отсюда и мертвецы под водой.

— Точно, — нехорошо усмехнулся Семен. — Газ, мать его, и цветочки. А эти мертвяки, которых сегодня нашли, тоже видения?

— Эти настоящие, — кивнула Вера. — Самые что ни на есть всамделишные. Мы на пороге потрясающего открытия, Семен, и…

— И лучше бы за тот порог не переступать. — Коршунов ткнул ножом в темноту. — Вон там, на пригорке, стоял раньше помещичий дом, барин жил, хороший такой, добренький, крепостных в подвале мучил, а тела в болоте топил. С тех пор дурная слава о Чертовой топи идет. Дескать, выползают ночью невинно убиенные из трясины и живым мстят.

— Ты же взрослый мужик. — Вера почувствовала раздражение. — Мумиям этим как минимум тысяча лет, убитые крепостные тут ни при чем.

— Ну, может, и так, — неожиданно легко согласился Семен. — В общем, как хотите, нечего меня слушать, че-то понесло к вечеру на всякую жуть. Ладно, давайте, до завтра.

Он тяжело поднялся и пошел по тропе. Вера дернулась было за ним, подстегнутая странным наитием. Ей не хотелось отпускать Коршунова. Не хотелось оставаться одной с великовозрастными детьми в кромешной, жутко подрагивающей черноте на краю бескрайних болот. Поднявшийся ветер уныло шелестел кронами старых берез, в кустах потрескивало, словно там притаился кто-то страшный и злой, палатки в темноте торчали белыми надгробиями. Вера заставила себя остаться на месте. Не будь слабачкой, обычные глупые байки, рассказанные возле костра. Черная рука, статуя барабанщицы, гроб на колесиках, теперь вот мертвые крепостные, ползущие из болот. Пора из археолога в этнографа переквалифицироваться, уж больно богатый тут оказался фольклор...



После ухода Коршунова разговор не заладился. Похихикали немножко, прогоняя поселившийся внутри мерзенький страх, обсудили планы на завтра и расползлись по местам. Девчонки затихли быстро, мальчишки пошептались и тоже уснули. Вера ворочалась с боку на бок: было душно, медленно остывающий воздух царапал легкие толченым стеклом. Над палаткой пищали голодные комары. С болота доносились дикие вопли, временами чавкало, едва уловимо тянуло компостом и тухлой водой. В голове кружились глупые мысли.

Незаметно для себя она провалилась в тревожный, обрывочный, полный неясных образов сон. Во сне она медленно шла в липкой, осязаемой темноте, под серым небом, подпираемым голыми ветками болезненно искривленных берез. Из клубящихся туч падал крупными хлопьями снег, ложился на голые руки и не таял. Вера попыталась стряхнуть противную слякоть и растерла по предплечью жирную, грязную полосу. Вместо снега с неба сыпался пепел.

Впереди прожорливой пастью чернел свежий раскоп. Ее, Верин раскоп. На краю отвала скорчилась тощая кривая фигура. Существо рылось длинными узловатыми руками, по-собачьи отшвыривая землю и надсадно сопя. Вера инстинктивно шагнула назад.

Существо замерло, бездумно перебирая пальцами торф, шумно принюхалось и повернуло лысую вытянутую башку. С оскаленной пасти сочилась тягучая слизь, в черных дырах на месте глаз тлели багровые угольки. Тварь увидела Веру и плотоядно облизнулась раздвоенным языком. Вера повернулась и побежала по тропке. За спиной чавкнуло, словно по полу ударили сырой тряпкой. Вера вскрикнула и... проснулась, ожесточенно сражаясь с коварно напавшим спальным мешком.

Она лежала, пялясь в низкий полог палатки и учащенно дыша. Дура, дура, дура, наслушалась Семкиных сказок! Хорошо не стала орать в голосину, вот была бы потеха. Руководитель экспедиции, взрослая женщина, строгий преподаватель — и вдруг воет посреди ночи, как потерпевшая.

Вера замерла, услышав странный звук. Шаги. Тихие, вкрадчивые, едва различимые. Кто-то крался по лагерю. Мертвые крепостные со сгнившими лицами и ртами, забитыми ряской, выползшие из недр Чертовой топи. Вера вдохнула поглубже и успокоилась. Сама, будучи студенткой, пережила нечто подобное. Так же ночью проснулись, а рядом кто-то ходит и посудой бренчит. Ой, что было, никто из палатки до рассвета носа не высунул. Следующей ночью то же самое. Оказалось, из деревеньки, что совсем рядом была, кошка повадилась на кухне блудить. Ночь играет жуткие шутки, особенно когда тебе семнадцать с копейками лет. Потом, конечно, было смешно... Здесь деревня подальше, но кто их, кошек, знает — животины самостоятельные. А может, и неугомонный Антошка к девчонкам в палатку полез, с него станется.

Вера отогнула парусиновый край и высунулась на свежий воздух. Ночь была на излете, звезды поблекли, непроглядная тьма посерела и расползлась лохмотьями зыбких теней. Горизонт пронзила бледная, с огненной каймой, полоса. Приближался рассвет. С болота клочьями наползал белый туман, скрывая палатки и густые кусты. Она невольно дернулась, вновь услышав шаги.

— Кто здесь? — тихонько окликнула Вера. Звук собственного голоса добавил уверенности.

Шаги затихли, словно идущий провалился сквозь землю. Веру немного потрясывало. Она выбралась из палатки, отпиналась от прилипшего спальника и пошла по лагерю, зябко обхватив руками голые плечи. После жаркого дня ночь выдалась неожиданно прохладная. В лесу треснула ветка, и Вера резко обернулась. Да что здесь не так? Никого не было, лишь туман плыл тонкими полосами, да в могильной тишине неистово стучало Верино сердце. Трусиха чертова, так и до отдельного номера и рубахи с длинными рукавами недалеко.

Вера хотела вернуться в тепленький спальник и тут заметила тень. Черная, сгорбленная фигура сидела на лавке под кухонным навесом, почти неразличимая в тумане и темноте. «Ну вот, еще кому-то не спится». Вера расслабилась. Кто-то из ребят ночью подкрепиться решил. Или чайку попить? Хорошее дело. Бледная дымка расползлась гнилым саваном, открывая фигуру, сидевшую за столом. Ноги подогнулись, вскипевшая кровь прилила к вискам. Вера Борисовна Саймер, аспирант-историк, любимица студентов, будущее российской археологии, закричала с подвыванием, больше не сдерживая себя, захлебываясь и раздирая рот.

Под навесом сидела болотная мумия. Глаза, еще недавно крепко зашитые, теперь были открыты и наполнены густой чернотой.



Утром, едва перекусив остатками каши, вышли на раскоп. Студенты разошлись по квадратам и взялись за лопаты, вяло колупая мягкую землю. Работали молча. Ров больше не трогали: Вера решила, что в городище наверняка есть много интересного и помимо мумий. Копали без настроения, вчерашнего энтузиазма как не было. За завтраком Антон, обычно многословный, молчал, а на раскопе нарочно выбрал самый дальний квадрат, подальше от нее. Что ж, возможно, она была неправа. Ночью, когда разбуженные ее криком студенты испуганно повыскакивали из палаток, она сгоряча обвинила в произошедшем Антона и наговорила лишнего. Казалось, выбор очевиден — больше никому из ребят не пришло бы в голову выкинуть такую шутку, но Антон оскорбился. Володя подтвердил, что Антон не покидал палатки, — а он, в отличие от приятеля, совсем не умел врать. Мумию вернули к остальным, но осадочек остался.

Пока студенты работали, Вера отлучилась по зову природы. Миновала пустующий лагерь и пошла по тропинке в сторону леса. Мягкая болотистая земля проминалась, но держала уверенно. Тропа петляла меж кочек, поросших болотным вереском и щетинистыми кустами осоки. Лес впереди был густым и черным, с редкими проплешинами поваленных буреломом стволов. Дул слабый ветерок, сосны и ели сонно шевелили кольчатыми лапами, шелестели, словно переговариваясь. В воздухе ощущался прелый запах болота.

Лесная чаща приняла ее, скрыв от посторонних глаз. На всякий случай Вера зашла подальше и присела за кучей валежника. Скривившись, прихлопнула комара, охотно впившегося в оголенную ляжку. Потом натянула шорты и огляделась. Утренний ветерок приятно холодил тело, развевал несобранные волосы. Уходить не хотелось, густой хвойный запах кружил голову и сладко пьянил. Она побродила между деревьями, понаблюдала за белками и почувствовала облегчение. Даже донимавшая ее с ночи мигрень куда-то ушла.

Сырой хруст заставил ее вздрогнуть. Обернувшись на звук, она разглядела невысокую мужскую фигуру в драных лохмотьях, похожую на огородное пугало. Мужчина стоял за стволом исполинской сосны, то испуганно выглядывая, то снова прячась за дерево. Помимо рваной одежды у странного мужичка были седые нечесаные волосы и такая же борода. Будь она сейчас в городе, Вера решила бы, что наткнулась на бомжа, но здесь… «Интересно, есть ли в деревнях бомжи?» — подумала она, сделав шаг навстречу.

— Эй!

Мужик выглядел безобидным, и Вера осторожно приблизилась. Симпатий ко всякому сброду она не питала, но бомжара скорее всего был деревенским аборигеном, а с местными надо поддерживать хорошие отношения.

— Эй, не бойся! Ты из Анютино?

Когда их разделяло уже не более десятка шагов, старик испуганно заозирался, замычал что-то неразборчивое, но остался на месте. Сквозь прорехи в одежде проглядывали застарелые синяки, похожие на трупные пятна. В нос шибанул запах давно не мытого тела, и Вера невольно поморщилась. «Ненормальный, похоже», — догадалась она. Улыбнулась приветливо, но дурачок втянул голову в плечи и отпрянул назад. Открыл рот, но сказать ничего не смог, а только мычал и щерился пеньками гнилых зубов. Ситуация выглядела настолько нелепой, что Вере стало смешно.

— Да не бойся ты!

Она протянула руку. Юродивый испуганно взвизгнул, попятился и задал стрекача, сверкая ботинками без подошв. Отбежав метров на сто, он вновь спрятался за деревом и опасливо поглядел в ее сторону.

Пожав плечами, Вера пошла обратно. Точно, в догонялки я с тобой, дураком, буду играть! Солнце уже поднялось высоко, но от жары, подобной вчерашней, природа избавила. «Надеюсь, дождя не будет», — подумала Вера. Сильный дождь мигом превратит раскоп в искусственный пруд. Она шла вдоль длинного оврага, который становился все глубже и шире. На дне ветвились заросли ивняка и протекал мелкий ручей, впадавший в болото. Она уже собралась повернуть в сторону лагеря, когда внизу среди зарослей показалось что-то металлическое. Вера остановилась.

В овраге раскорячился остов микроавтобуса с выбитыми стеклами и распахнутыми дверями. Ничего странного, просто машина в овраге, тупомордая, лупоглазая сельская труженица «буханка». «Буханка»… Сердце застучало глухо и тяжело, грудь сдавило, и Вера несколько раз судорожно вздохнула. На такой уехал и пропал с друзьями отец. Вера встряхнулась, прогоняя дурацкие мысли. Ну что за глупости? Сколько таких машинок в одном только этом районе, сотня, две? А по области? А по стране? Так и правда можно сойти с ума.

Она тихонечко спустилась, хватаясь за гибкие ветки. Мертвый автомобиль ушел в лесную землю до середины ободьев. Кузов, обросший мхом и вьюном, прохудился и заржавел, краска облезла и повисла лохмотьями. Вера осторожно заглянула в кабину, почему-то представив внутри пожелтелый скелет, вцепившийся в руль. Скелета не было. И руля не было. Вообще ничего не было, только пылинки кружились в отвесных солнечных лучиках. Машину раскурочили, унесли все более-менее ценное: двигатель, приборную панель, коробку передач и сиденья. Вихлялись обрывки с мясом выдранных проводов.

Ну вот, и ничего страшного. А ты чего ожидала? Кучу праха и топор в засохшей крови? Напридумывала себе... Вера провела по кузову ладонью. Металл был теплый и шероховатый на ощупь, из-под пальцев сыпались чешуйки отслоившейся краски. На той старой фотке на боку папиной машины было написано «Ласточка». Веру пронзила зябкая дрожь: вот, вроде «а», а это похоже на «т». Да нет, всего лишь глупые шутки разыгравшегося воображения. Игра ржавого металла и прозрачных теней. Вера Борисовна, миленькая, ради бога, не сходите с ума!

— Вера! — позвал тихий голос.

Она вздрогнула, обернулась и едва не вскрикнула от неожиданности. На откосе, полускрытом кустами, стоял Семен Коршунов. Черт, напугал...

— Ты чего? — вскинул бровь Семен. — Я зову, зову, и ноль эмоций, а потом повернулась и... Ты бы лицо свое видела.

— Задумалась, извини. — Вера вымучено улыбнулась.

— Бывает. — Семен протянул загорелую руку.

Вера отошла от машины, одолела осыпающийся песчаный склон и ухватилась за жесткую, сильную ладонь. Семен вытянул ее из оврага, и они на мгновение соприкоснулись телами. Вера почувствовала горячий укол. Лес, умиротворяющее тепло, прыгающие ажурные тени, пение птиц. Что еще нужно для мимолетной интрижки?

Семен отстранился, пристально поглядел в глаза и спросил:

— Все в порядке?

— Да. — Вера закусила губу. — Наверное. Или нет. Не знаю.

Она обернулась и кивнула на остов мертвой «буханки».

— Там машина.

— Вокруг навалом такого добра, — отмахнулся Семен. — Как колхоз развалился, все побросали, уроды. Я тебя к бывшему правлению отведу, там на пустыре настоящее кладбище техники: грузовики, трактора, даже комбайны. Раньше пахали, сеяли, а теперь...

— Просто... — Вера запнулась, подбирая слова. — На такой уехал отец. Я понимаю, это глупо... Он пропал по дороге на это болото почти двадцать лет назад. Он и еще два человека. А я увидела машину и... вспомнила твои рассказы про Чертову топь.

— Пропал? — Семен чуть напрягся.

— Старая история, — поморщилась Вера. — Они уехали и пропали, милиция сказала, беглые зеки убили. Я на первом курсе училась, должна была с отцом поехать, но не сложилось.

— Везучая.

— Может быть, — согласилась Вера. — Много раз про это думала. Поначалу корила себя, дескать, будь я с ним, спасла бы отца. Дурой была.

— Все мы дураки, когда дело касается близких. Выходит, приехала продолжить дело отца?

— Выходит, так, — вздохнула она и опомнилась: — Слушай, Семен, я тут странного мужика встретила. Лохматый, страшный, зубов нет, мычит чего-то, а чего — не понять. Увидел меня и сбежал.

— Бородатый, а на башке словно ворона живет?

— Ага.

— Это Федька, дурачок здешний, — пояснил Семен. — Любит вокруг болота шататься. Напугал он тебя?

— Есть немножко.

Коршунов увлек ее по едва заметной тропе.

— Федька смирный у нас, мухи не обидит, но, если честно, я бы тоже струхнул, встретив такое чучело. Он, кстати, тоже по вашей теме с ума сходит. Копает везде, клады ищет. Дурачок он и есть дурачок.

— Так эти ямы на городище его рук дело? — Вера вспомнила множество непонятных углублений, вырытых по всему болоту.

— Ага. Одержимый он, как снег стает, лопату в руки и айда землю копать. Днюет и ночует на болоте. Бабы наши его подкармливают за ради Христа, тем и живет. Да и черт с ним, с Федькой этим. Ты куда пропала-то? Не поверишь, там твои орлы золотишко нашли!



Она сидела на коленках в раскопе и не верила глазам. Рядом победно скалился неугомонный Антон, грязный, чумазый и крайне довольный собой. Еще бы, сначала мумии, теперь это. Есть у археологов понятие «чуйка». Один может годами копать и не найдет ничего, кроме костей и трухи. А второму потрясающие находки словно сами в руки идут. Ценное и очень редкое качество. В срезанном пласте бурого торфа весело посверкивала на солнце золотая монета. Вера уняла дрожь в пальцах и осторожно, словно боясь раздавить, подняла тяжелый кругляш, смахнула налипшие комочки влажной земли. На монете были отчеканены женский профиль с изысканной прической и хорошо читаемая надпись на латыни «DIVA FAUSTINA». На другой стороне — изображение женщины в полный рост и полустертые буквы.

— Господи. — Веру качнуло и повело. — Да не может этого быть!

— Я нашел, Вер Борисовна, — похвастался Антон. Утреннюю обиду у парня как рукой сняло.

— Ты… Ты молодец. — Вера обвела столпившихся студентов мутным взглядом.

— Что это, Вера Борисовна? — спросила Машенька.

— Золотой римский ауреус, — пояснила Вера. — Видите, написано: «Божественная Фаустина». Фаустина — жена императора Пия, правившего, дай бог памяти... да не важно, где-то после сотого года нашей эры. Настоящий ауреус на Псковщине, это просто немыслимо!

Она разом забыла про болото, брошенную машину, ночные кошмары и странного бродягу в лесу. Древнее городище подкинуло очередную загадку. Сначала мумии, потом римская золотая монета. Интересно, что дальше?

— Гляньте, там еще есть. — Антон указал грязным пальцем на краешек второй монеты, торчавший из земли неподалеку от первой находки.

«Клад!» — пришла Вере в голову шальная мысль. Где две монеты, там может быть и сотня, и две. Неужели ухватили удачу за хвост? Неужели все это было не зря?

Путаные размышления прервал душераздирающий автомобильный гудок. Затем еще и еще. Кто-то нетерпеливо рвал в клочья умиротворенную тишину.

— Кого там нелегкая принесла? — навострил уши Семен.

— Пойдем поглядим. — Вера положила монету на место, поднялась и вылезла из раскопа. Протяжный сигнал не унимался.

Добравшись до лагеря, Вера недоверчиво хмыкнула. У навеса припарковался огромный, сверкающий хромом внедорожник «Мерседес». Возле машины стояли трое крепких мужчин, в одном из которых она с удивлением узнала Женьку Серова, бывшего одноклассника, а теперь бандита средней руки. Серов заметил ее, улыбнулся и махнул рукой. Когда он увидел, что Вера не одна, его улыбка поблекла. Два коротко стриженных мордоворота, не по погоде одетых в плотные кожаные куртки, как по команде сунули руки в карманы. Вера подошла к мужчинам со смешанными чувствами, не зная, как реагировать на внезапное появление. Пока она мысленно подбирала слова для приветствия, Серов опередил ее.

— Здорово, Верок. — Женька шагнул и приобнял ее за талию, бросив косой взгляд на Семена. — А ты, гляжу, времени зря не теряешь? Или это студент-второгодник?

— Это Семен, местный, из Анютино, — ответила Вера, оглянувшись на спутника. Тот хранил молчание; по каменному выражению лица нельзя было различить, задела ли его Женькина шутка. — Помогает с бытовыми вопросами. Без него мне бы с ребятами совсем туго пришлось.

— А-а… — Серов как бы невзначай коснулся ее бедра и отступил на шаг. — Ну, здорово, деревня!

Семен пожал плечами.

— Ты немой, что ли?

Вере показалось, что прошла вечность, прежде чем Семен наконец ответил:

— Почему немой? Говорящий.

Голос Коршунова был тих, но в его тоне не было и тени страха.

— Жень, чего привязался к человеку? — вступилась за него Вера.

Серов несколько долгих секунд сверлил его взглядом, потом вымученно рассмеялся:

— И правда — чего это я?! Ладно, показывай свое кротовье царство.

Не дожидаясь приглашения, Серов направился в сторону раскопа. Один из громил остался у машины, второй увязался следом. Вера вкратце рассказала о раскопках, но Женька почти не слушал. Сколько она его помнила, еще со школы, Серов был из тех людей, которые умели слушать только себя.

— Я, знаешь ли, всю неделю о тебе и твоих щенках думал, — сказал он, прервав ее рассказ, как раз когда она добралась до найденных мумий. — Мне жуть как интересно, как вы тут живете-можете вдали от цивилизации. Вдруг одичали совсем? Вот и решил навестить, тебя порадовать. Ты же рада меня видеть, верно?

Серов вальяжно улыбнулся и подмигнул. Кривой шрам, память о неудачном покушении, сделал его улыбку похожей на хищный оскал.

— Только не говори, что приехал помочь. Хотя лишние руки мне не помешают, работа в самом разгаре.

— Э, не, Верок — я не по этой части. — Женька хохотнул и демонстративно пнул попавшийся на дороге кусок торфа. — Люди, знаешь ли, делятся на два типа: одни копают, другие показывают, где копать.

— Тебе видней.

— Но чем могу помогу. Жратвы подкинуть, посуду, инструмент — это запросто. Хоть трактор с ковшом организую, если надо. А ты про меня потом в книжке своей научной пару строчек черкнешь. Дескать, вот образец честного и благородного бизнесмена. А то я тут в депутаты баллотироваться решил.

— И все? Больше я тебе ничего не должна?

Серов похабно оскалился, блеснув золотыми коронками:

— Как говорил один батюшка, который мне «мерс» освящал: «Бесплатно — это когда бес платит». Так что о цене договоримся.

Вера промолчала. Один раз она уже нарушила собственное неписаное правило держаться подальше от опасных мужчин, но сделать это снова — значит покатиться по наклонной и в один прекрасный момент оказаться на уровне чуть выше плинтуса. Возможно, бандитская романтика и очаровывала молодых дурочек, но не ее — она и постарше, и поумнее. За красивой жизнью она не гналась, а на роль надежного и заботливого мужчины Серов никоим образом не подходил.

По пути к раскопу Женька без умолку болтал, рассказывал истории, которые считал остроумными, и сам же над ними смеялся. Пару раз она ловила блуждающий взгляд, направленный на ее декольте, от которого становилось не по себе. Семен, мрачный и насупленный, шел позади. Неужели ревнует?

Увидев Веру и Семена в компании незнакомых мужчин, ребята прекратили работу и с настороженным любопытством наблюдали за их приближением.

— Это наш… спонсор, Евгений Михайлович, — коротко представила Вера в ответ на вопросительные взгляды студентов.

— Как дела, молодежь? Готовы к труду и обороне? — спросил Серов, лихо спрыгивая в раскоп.

Студенты заколебались, не зная, как реагировать на вопрос незнакомца. Первой осмелела Люда.

— Вот, — произнесла девушка, протягивая на потемневшей от загара ладони с полдюжины тусклых кругляшей. Вера почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. К римской монете времен Антонина Пия прибавились два арабских дирхема, византийский милиарисий и еще одна монета с Востока, возможно, персидская.

— Ну-ка, ну-ка. — Серов протянул руку и выхватил из Людиной ладони золотой ауреус и один из дирхемов. Присвистнул, оценив монеты на глаз. — Однако. Я думал, вы тут кости копаете, а оно вон как…

Вера не ответила, пытаясь сложить в голове разрозненные детали мозаики. Рим, Византия, Персия, Халифат — география получалась довольно широкой. На первый взгляд казалось, что между ними нет никакой связи, но это только на первый взгляд. А если копнуть глубже… Любой археолог знал, что датировка клада определяется по самой младшей монете. Младшей, вероятно, был серебряный дирхем — такие монеты находили в кладах по всей Восточной Европе. Она попыталась припомнить датировку дирхемов, когда Серов отвлек ее, тронув за плечо:

— Слушай, Верок, я вот о чем подумал. Завтра суббота, хорошо бы твоих ребят в город свозить. К родителям, на выходные. А в понедельник обратно. Что скажешь?

— Нет, не могу. — Вера замотала головой. — У нас экспедиция, и…

— Да брось! Детишкам пора отдохнуть. У меня внедорожник семиместный, как раз всех погрузим, и Толян отвезет. А мы с Черепом... в смысле с Лехой пока тут побудем.

Она заколебалась. Конечно, детям надо бы отдохнуть, но в чем-чем, а в альтруизме и сострадании ближнему заподозрить Женьку Серова было нельзя. Она глянула за спины бандитов, ища поддержки у Семена, но того и след простыл.

— Ну, не знаю, — растерялась Вера.

— Организую все в лучшем виде! — Серов повернулся к студентам. — Эй, ребятишки, кто хочет на выходные домой к мамке и папке? Мягкие постельки, нормальная жрачка, комарики не кусают, как?

— А можно? — с придыханием спросил Володя, соблазненный перспективой рубануть мамкиных пирожков.

— Нужно, мой юный друг, нужно. — Серов жестом фокусника извлек из пиджака пухлый бумажник и зашелестел банкнотами. — А это вам на мороженое.

— Баксы? — изумился Антон, разглядывая новенькую, похрустывающую десятку.

— Баксы, баксы, — подтвердил Серов. — Фирма веников не вяжет. Ты парень крепкий, бросай эту херню с учебой и давай ко мне, быстро в гору пойдешь. Вы, девчата, тоже подумайте, с дядей Женей не пропадете! А теперь быстренько, отправление через пять минут! Такси ждать не будет!

Студенты, радостно гомоня, полезли из раскопа. Вера обреченно вздохнула. Вот на фига этого гада нелегкая принесла? Вся работа к чертям. С другой стороны, ребята заслужили право на отдых. Да и сама заслужила, чего уж там говорить. Все эти мумии, монеты и страшные байки совершенно выбили из колеи.

Она поплелась следом за остальными и без сил упала на лавочку под навесом. В лагере царила веселая суета. Серов, в один момент превратившийся в объект обожания, бодро командовал. Семен куда-то запропастился, видно, и правда обиделся. Господи, как дитя малое!

Вера глядела на подопечных и бездумно собирала пальцем хлебные крошки со стола. Сборы закончились в мгновение ока, ребята похватали вещи и шумной ордой загрузились в машину. Блин, так шустро бы на работу бежали! Серов что-то тихонечко втолковывал «таксисту» Толику, угрюмому амбалу с лицом шимпанзе и шишковатой лысой башкой. Толик кивал в ответ и хмурил нависшие брови.

— Не скучайте, Вер Борисовна, — крикнул, втискиваясь на сиденье, Антон. — Скоро встретимся!

Вера кивнула и вымученно улыбнулась. «Мерседес» взревел и сорвался с места, подняв облако пыли. Над болотом собирались свинцовые тучи, пахло стоялой водой и дождем. Вера неожиданно поняла, что больше всего хочет убраться отсюда к чертям. Странное, необъяснимое, тревожное чувство приближающейся опасности охватило ее.

— Ну, кто у нас молодец? — возвестил широко лыбящийся Серов и устроился рядом. — Женечка молодец! Как все организовал, а? Любо-дорого! Теперь только ты, я и белочки с зайчиками.

— И Алексей. — Вера покосилась на Женькиного подручного, тащившего огромный мангал, выгруженный из внедорожника перед отъездом.

— Его как будто и нет, — подмигнул Серов и потер ладони. — Сейчас шашлычок организуем, водочка, шампанское, любой каприз. Изголодалась поди?

— Зачем ты увез ребят? — проигнорировала Вера вопрос.

— Хотел остаться с тобой наедине.

— Жень, давай начистоту, пожалуйста, я устала.

— Начистоту? — Серов прищурился. — Ну давай. Мне лишние глаза не нужны. Я как золотишко увидел, сразу смекнул: надо брать, раз само в руки идет. Толик метнется в город, доставит желторотиков в лучшем виде, а завтра с утра пригонит пару бульдозеров, и мы тут славненько покопаем. Как тебе расклад?

— Ты совсем дурак? — охнула Вера. — Здесь нельзя техникой, это исторический памятник!

— Болото тут и воняет, — возразил Серов. — Такую ямину сделаем, залюбуешься.

— Ты все уничтожишь! Так нельзя!

— Можно, можно. Представь, сколько бабла халявного. А если золота не один килограмм? Ты хоть знаешь, сколько это? Да откуда тебе, сидишь в институте своем, делаешь вид, что кому-то нужна. А ты никому не нужна. Не видишь, рушится все, горбатишься за копейки и за идею, а жрать нечего. Я с тобой по-братски поделюсь, ты мне как родная. Хату отремонтируешь, тачку возьмешь, приоденешься, причесон наведешь, человеком станешь, а не вот это вот... Косточки, черепочки, наука... Тьфу! Пойми, сейчас время такое, Верунь, грести под себя надо и свое охранять.

— Это преступление, — выдавила Вера.

— Да ладно? Преступление? Хочешь расскажу, как людей в лесу хоронят живьем, как целые семьи пускают под нож, как лес, нефть, газ и металл составами гонят? Вот преступления, а это так, пустячок… Что мне будет, если я все тут экскаватором срою?

— Ничего, — отвернулась Вера. — Этого городища даже в реестре нет, просто болото, как ты и сказал.

— Ну вот видишь. — Серов подвинулся вплотную и приобнял за плечо. — Допустим, примчится местная власть, кипешу наведет, что маловероятно. А я их пошлю, скажу, торфа хочу накопать, огород удобрить, а то брюква херово растет. Выгодное дело, а, Вер? Золото делим, а остальной хлам весь твой. Ну Вер.

— Перестань веркать! Сигарету дай.

Женька неожиданно послушно заткнулся, достал пачку «Мальборо» и щелкнул зажигалкой. Вера посмотрела на язычок пламени, чувствуя себя глупым мотыльком, летящим прямо в огонь. Вырвала зажигалку и, слегка пошатываясь, пошла прочь от навеса.

— Ты куда? — вскинулся Серов.

— На муда, — огрызнулась Вера. Ей хотелось остаться одной, никого не видеть и ничего не говорить. Ноги сами вынесли на раскоп. Яма угрюмо чернела в сгущавшихся сумерках, с болота дул ветер, небо на горизонте подсвечивалось вспышками молний. Быть дождю... Она щелкнула бензиновой зажигалкой, пальцы нервно тряслись. От первой затяжки закружилась голова. Сколько не курила? Четыре года. Ну и зачем? Слабачка... От табака сладко першило в горле, ароматный синий дым отгонял комаров. Перспектива совместного бизнеса с Серовым совершено не радовала. Ну на кой он приперся? Как чувствовал, сволочь, шашлыков с потрахушками захотел, урод! А ты дура, раз связалась с таким. Тупая, идиотская дура. Плакала твоя кандидатская. Зато какие-никакие, а деньги. Маме нужно лечение, холодильник на честном слове работает, сапог зимних нет. Какой вообще смысл строить из себя правильную, если Серов все равно сделает, что задумал, с тобой или без? Ведь всем плевать на это городище, на эти мумии, на открытие. Страна теперь другая: приватизация, цинковые гробы из Чечни, голодный народ, кому ты сдалась с наукой своей?

В кустах затрещало, и Вера от неожиданности уронила тлеющий окурок под ноги. Из подлеска вылезла сгорбленная, несуразная тень. Вера приготовилась закричать, но в последний момент узнала лохматого деревенского дурачка. Юродивый неразборчиво забормотал, пуская слюни на бороду, и замахал тощими паучьими ручками, показывая куда-то в сторону от болота. Весь перепуганный, нервный и взвинченный. Только его тут не хватало!

— Ты откуда? — Вера опасливо отстранилась.

— У-у-ууу, — замычал Федька. — У-у-ыр!

— Я не понимаю.

— У-уу-р. Мы-ы-ык. — Юродивый неожиданно схватил ее за предплечье. Ладонь была холодная, потная и шершавая. Он дернул ошалевшую Веру и потащил за собой в кусты.

— Пусти. — Вера попыталась вырваться, но дурачок вцепился неожиданно сильно. — Пусти, говорю!

— Ы-ыр. — Федька пугливо заозирался, в бешено вращавшихся глазах застыли крупные слезы.

Вера уперлась, не зная, плакать или смеяться. Для полного счастья только и не хватало изнасилования деревенским сумасшедшим. Отличное завершение дня! На самом деле она не очень-то испугалась. Хватка старика быстро слабела. Интересно, на что он рассчитывал?

— Эй, ты че творишь, паскудина? — На тропе появился Женька Серов. — Нет, я не понял!

Федька резко выпустил добычу, жалобно завыл и козлом упрыгал в густые заросли. Быстро темнело, с болота наползала вонючая тьма, на небе высыпали первые звезды. Ощутимо похолодало.

— Он тебя лапал? — строго спросил Женька. — Где эта тварь? Пристрелю сучару!

— Все в порядке. — Вера удержала его от попытки броситься в погоню. — Не трогай, он сумасшедший.

— Раз сумасшедший, пускай в психушке лежит, — окрысился Серов. — Хоть бы закричала, я бы...

— Ты мой рыцарь, — рассмеялась Вера. — Без доспехов, но в малиновом пиджаке.

— У меня нет малинового, — обиженно буркнул Серов. — Че ты пропала? Там шашлыки стынут, водочка греется. А она с ухажером тут развлекается.

— Он из леса выскочил. — Вера поежилась. — Мычать стал и куда-то тащить. Мне кажется, он напуган.

— Или бормотухи нажрался. — Серов протянул сигарету. — Зажигалку не потеряла?

— Нет. — Вера все пыталась высмотреть в зарослях убежавшего Федьку.

Они молча покурили, и Женька бросил рассыпавшийся искрами окурок в раскоп, а на обратном пути неожиданно брякнул:

— Я с женой решил развестись.

— Поздравляю.

— Из-за тебя, между прочим.

— Серьезно?

— Золотишко освоим, и женюсь на тебе, ты терь невеста с приданым.

Вера вздохнула. Где-то вилка была, макароны с ушей поснимать. Разведется он, как же, брехло! Нашел простушку.

Серов вжился в роль, бурно жестикулировал и в красках описывал пышную свадьбу, сотню гостей, непременное путешествие на Мальдивы и прочую красивую жизнь. У Веры перед глазами стоял экскаватор, уничтожающий городище. Муха запуталась в паутине...

— Леха, накрывай поляну! — крикнул Серов.

Ответа не было. Рядом с кухней плевался пламенем огромный костер, тянуло горелым. Леха лежал на боку возле мангала, почти невидимый в темноте.

— Напразновался уже! И когда успел? — Серов выматерился и поспешил к мирно спящему помощнику. — Слышь, ты совсем охренел?

Он легонько пихнул шашлычника ботинком. Алексей мешком перевалился на спину, и Вера перестала дышать. В пляшущих отблесках костра жутко чернела кровь, толчками выходящая из распоротой шеи.

— Мать твою! — выдохнул Женька.

В вечерней тишине пронзительно хрустнула ветка, и в зарослях словно из ниоткуда возникли изломанные зловещие тени. Пару мгновений Серов ошалело таращился в сторону леса, затем выхватил пистолет и нажал на спуск. Пистолет несколько раз оглушительно плюнул огнем и затих. Отбросив в сторону бесполезное оружие, Женька бросился наутек, забыв про застывшую соляным столпом Веру. «Свадьбы не будет» — пришла в голову дурацкая, совершено неуместная мысль.

Размытые тени обрели форму и медленно потекли из зарослей на опушку. Вера вышла из ступора, кинулась следом за Женькой в спасительную темноту, но резко остановилась, не пробежав и десятка шагов. Бежать было некуда: между палаток и возле навеса маячили черные силуэты. Она слышала их шаги, их дыхание, их осипшие, злые голоса. Ее окружили со всех сторон. Чужие пальцы коснулись спины и волос, пробежали по ягодицам, больно сжали и выпустили левую грудь. Вера сдавленно заорала, дернулась и тут же упала, получив удар прямо в лицо...



Очнулась она в каком-то сарае, на грязном дощатом полу. Голова раскалывалась, половина лица онемела и дергалась. С потолка помаргивала тусклая лампочка, разгоняя тьму по увитым клочьями паутины углам. С глаз упала мутная пелена, и Вера задохнулась от ужаса. Напротив, в полутьме, горбилось иссушенное болотом тело древнего мертвеца, похожее на муляж или чучело — проделку сумасшедшего таксидермиста. Мумия сидела на стуле и глядела прямо на нее. В пустые глазницы вставили золотые монетки, отчего казалось, что мумия сверкает глазищами. Вера шевельнулась и зашипела от боли — руки оказались крепко связаны за спиной. Грубая веревка натерла запястья, немеющие пальцы потеряли чувствительность. Вера перевернулась на спину и увидела распластанную мужскую фигуру. «Женька», — догадалась она. Серов ужом извивался на полу и бессвязно мычал сквозь тряпку, заткнувшую рот. Вера охнула, вспомнив опасную лесную тьму и тех, кто пришел из нее.

Дверь со скрипом открылась, в сарай вошли несколько человек. Вера прищурилась и ахнула, отказываясь верить в увиденное. Перед ней стоял Семен Коршунов, презрительно улыбаясь краешком рта. Прежний Семен, добряк и балагур, исчез. Новый Семен, злобный и хищный, недобро щурил пустые глаза. Или не новый? Настоящий...

С ним были трое, два небритых мужика и коренастый старик. Волосы и борода у старика были молочно-седыми, а взгляд цепким и властным. В глаза бросилось неуловимое сходство между ним и Семеном. Дед? Отец? А какая в принципе разница...

— И кто это у нас тут? — спросил старик сухим, надтреснутым голосом.

Женька вновь замычал. По знаку старика Семен наклонился и вынул кляп изо рта.

— Убью, суки! — тут же заверещал Серов. — Вы не знаете, с кем связались. Я с самим губернатором на короткой ноге. Да я…

— Дурак ты, — бросил старик.

Женька продолжал сыпать угрозами. Один из мужиков с какой-то изуверской обыденностью перетянул его железным прутом вдоль спины. Жутко хрустнули сломанные ребра, и Серов захлебнулся криком.

Остальные деревенские встали полукругом у стены. Никто не проронил ни слова, и от этого было страшнее всего.

— От-отпустите. — Серов заплакал навзрыд. — Денег хотите?

Семен засмеялся, а старик покачал головой:

— Дурак, как есть дурак. Подавись деньгами своими. Или еще не понял? Не надо нам от тебя ничего, Чертова топь все дает. Ты же монеты видел? Еще дед мой болото проклятое начал копать, а золотишко до сих пор не перевелось. Потому как лишнего мы не берем, жадность-то губит. Ну вот как тебя.

Вера сжалась, осененная страшной догадкой: неприметная деревенька Анютино много, очень много лет жила за счет разграбления древнего городища. Бережно хранила сокровенную тайну, скрывалась за жуткими сказками, берегла свой сытый покой, не подпускала чужих. А если чужие не унимались...

Старик посмотрел на Веру. Во взгляде выцветших глазах не было злости и ненависти. Не было безумия. Лишь спокойная уверенность в собственной правоте.

— Ну, а ты, красавица? Археолог? Ну-ну, Семка про тебя много порассказал, глянулась ты ему. Вашего брата я боюсь больше всего: настырные, башковитые, ничем не пронять. Мы ведь добром поначалу хотели, мумию эту засратую таскали, слухи страшные распускали, думали, смоетесь. Не поверишь, совестно было мальцов твоих неповинных кончать. А тут надо же, повезло.

Холодный, немигающий взгляд буравил ее, словно дрель, мысли неслись по крутой спирали, не давая сосредоточиться.

— Ч-что это, там, на болоте? — спросила Вера, проталкивая слова через пересохшее горло.

Старик пожал плечами.

— А хер его знает, легенды говорят, капище поганое. Со всех краев везли золотишко в жертву старым богам, а когда христианство пришло, княжьи воины сожгли город дотла, а жителей истребили. Сокровищ не взяли, верили, что проклятое оно. Болото все скрыло до поры до времени.

— Веками это сказочкой было, — вставил Семен. — Пока лет сто назад местный барин не решил на торфе разбогатеть. Копнули раз, другой, потом глядь — золотишко пошло. Анютинские мужики не лопухами были, барина с нанятым инженером прирезали и в болоте прихоронили. Сами дураками прикинулись, дескать, изволил благодетель на утку поохотиться и с концами пропал. Горе какое! А там революция началась, и не до барина стало. Были потом еще любопытные, но топь широкая, места хватило на всех.

— Меня будут искать, слышите, суки! — выпалил Серов.

— Будут, — согласился старик. — Только время нынче знаешь какое? Бандиты кругом, телевизор страшно смотреть, жизнь человеческая не стоит ломаного гроша. Людишки каждый день пропадают, одним больше, одним меньше. Поищут и успокоятся, не впервой.

— Мы тебя в Чертову топь бросим, как того барина, — добавил Семен. — Лет через сто станешь таким же красавцем. — Он ласково погладил мумию по щеке. — А там, глядишь, и тебя кто-нибудь откопает.

Деревенские прижали заскулившего Женьку к полу, в руке Семена блеснул длинный нож. Тот самый, который он самозабвенно точил на кухне, готовя студентам еду.

— Ну что, Вера Борисовна. Ведь предупреждал я тебя, а ты не послушала. — Семен всадил лезвие Серову в горло и принялся деловито пилить. Женька хрипел и плевался кровью, ноги, скребущие по полу, дернулись и застыли.

— Пошел ты! — крикнула Вера. Смачный плевок, посланный в его сторону, пролетел мимо. Коршунов рассмеялся.

— Так, да? А я ведь к тебе со всей душой, даже сюрприз приготовил. — Семен что-то сказал вполголоса одному из деревенских. Тот вышел и через минуту вернулся, волоча за собой дурачка Федьку.

— Не признала? А говорят, родную кровь не забыть. Значит, врут. Это папка твой, помнишь, пропал без вести вместе с товарищами? Любопытство губит.

— Мы-ы-ык, — тоскливо замычал Федька.

Вера ошеломленно уставилась на деревенского юродивого. Нет! Нет! Этого не может быть!!!

— И правда, не больно похож, — кивнул Семен. — Пооброс маленько, завонялся, завшивел, состарился. Но кой-чего ты должна опознать.

Семен рванул на Федьке рубаху, обнажив худое грязное плечо с небрежной татуировкой — якорем и кривоватой подписью «БОРЯ». Вера задохнулась. Такую отец сделал во время срочной службы на флоте, а потом всегда стеснялся и старался лишний раз не показывать.

— Папа?

Убогий дернулся и заверещал, пытаясь вырваться, но Коршунов держал крепко.

— Ну вот, встретились, наконец. Живучий у тебя папка, хоть и профессор. Двое других в болоте гниют, а этот, вишь, ползает. Умишком повредился, конечно, ну так и по башке ему крепко попало. Уметь надо бить.

— Кончай ее, — велел старик.

— Не, бать, у меня планы, — ухмыльнулся Семен. — Че мы, изверги, семью разлучать? Держите ее.

Федька... Нет, не Федька — отец истошно, с надрывом завыл. Веру вздернули на ноги, и на затылок обрушился тяжелый удар. Хрустнуло, меркнущее сознание провалилось в кровавую черноту.

***

Совок мягко входил в податливую болотную почву. Закусив от усердия губу, Федька давил на рукоять и резкими взмахами перебрасывал землю через плечо, не обращая внимания на падавшие за шкирку ошметки. Ему нравилось копать, он и сам не знал почему.

Чуть левее возилась Фроська — странная бабенка, недавно появившаяся в деревне. Порой у Федьки возникало смутное чувство, что он встречал ее раньше, но где и когда — вспомнить не мог. Пробовал и так, и сяк, но от попыток поймать верткую мысль ломило виски и темнело в глазах.

Фроська поначалу долго болела, металась и стонала на грязном матрасе в подвале, где за ней присматривал молодой хозяин — Семен. Семен был хороший, как и все деревенские, Федьку не обижал, кашей кормил, иной раз даже бычок докурить оставлял. Пока Фроська болела, в деревню приезжали разные люди в чудной одежде на машинах с синими полосами и кого-то искали. И Федьку спрашивали, да он не понял, о чем. Чужие люди уехали, и жизнь пошла своим чередом. Фроська выздоровела, только ничего не помнила и совсем перестала разговаривать. Днем они вместе таскали воду, поливали огороды, кололи дрова и стирали. А вечером добрый Семен отпускал их на Чертову топь. Федька удивился и обрадовался, когда увидел, что странная женщина тоже обожает рыться в земле. Вот и сейчас, подоткнув подол драного платья, Фроська с упоением ковырялась в мягком торфе, бубнила и пускала пенные слюни.

Близились сумерки. Федька тревожно замычал и замахал руками, призывая напарницу уходить. Отчего-то ночное болото вселяло в него жуткий, непонятный страх, словно когда-то, очень-очень давно, ночью на болоте с ним случилось что-то нехорошее. Фроська послушно поднялась и отряхнула платье. Они взялись за руки и побежали вприпрыжку в сторону леса, за которым скрывалась деревня, чтобы завтра вернуться на пахнущее тиной и гнилью болото — туда, где можно спрятаться ото всех, где жирный и липкий торф скрывал чудесные монеточки, фигурки и черепки. Где они оба, Федька и Фроська, в прошлом Вера и Борис Саймеры, были по-настоящему счастливы.

1.
Кошмар не отпускал. Многометровый слой вязкого морока сковал тело и толкал на дно узкого холодного колодца. Захлебываясь страхом, миллиметр за миллиметром она тянулась к поверхности из последних сил и, наконец, вынырнула. Сделала глубокий вдох и села на кровати. Отдышаться. Прийти в себя. Сбросить гнетущее наваждение. Прошла минута. Вторая. Но темнота за спиной не развеялась, как это обычно случается после глубокого сна. В колодце, из которого она вынырнула, утонуло прошлое.

Всклокоченная кровать воняла потом. В окно светило огромное желтое солнце. Темные бревенчатые стены и дощатый пол почти целиком поглощали его свет. В комнате было холодно.

Она подняла с пола разорванный от края до края пододеяльник и накинула его на плечи. Тело ныло. Кончики пальцев мелко дрожали. От растертых до крови запястий к локтям вдоль вен шли вереницы следов от уколов. Щиколотки были растерты, как и запястья. Язык опух и с трудом умещался во рту. Она поискала глазами зеркало, чтобы заглянуть себе в рот. Зеркала не было.

На прикроватной тумбочке блестели две пары никелированных наручников. Звенья коротких, но толстых цепей были стилизованы под сердечки. Из замков торчали ключи. Она еще раз взглянула на израненные руки. Для любовных утех, чуть выходящих за рамки обыденности, следы были слишком глубокими. Приоткрытый ящик тумбочки намекал на возможную разгадку. Она потянула за ручку и заглянула внутрь. Ящик оказался мусоркой. На дне валялись использованные шприцы с окровавленными иглами, грязные ватки и пустые ампулы для инъекций с надписью «Кормитон». Для нее — ничего не значащее сочетание букв.

Она встала и подошла к окну. От запотевшего стекла веяло холодом. Комната находилась на втором этаже. Под окном был широкий двор, поросший желтой сухой травой. В центре, недалеко от крыльца, — пустой загон для скота. Широкая лесополоса отделяла двор от квадратов перепаханных полей. Две заполненные водой колеи уходили со двора в поля. Других домов поблизости не было.

Сваленные в углу тряпки оказались одеждой. Широкие рабочие штаны, майка и свитер. Судя по размеру, одежда принадлежала ей. Мозг все забыл, но руки помнили. Пальцы умело застегнули пуговицы и расправили карманы.

Прислушиваясь к шороху одежды, она вышла из спальни. Соседнюю комнату и коридор разделяла тяжелая, обшитая металлом дверь на массивных петлях. К внутренней стороне дверного полотна был грубо приварен толстый шпингалет. Как и ящик тумбочки, дверь была приоткрыта.

Солнечный свет едва пробивался сквозь плотные красные гардины. Воняло табачным дымом. Книжные шкафы от пола до потолка закрывали три стены из четырех. Аккуратно, стараясь не шуметь, она раздвинула занавески и огляделась.

На единственной свободной от книг стене висела большая фотография в рамке. Женщина в купальнике обнимает толстяка средних лет. Под фотографией — заваленный книгами письменный стол и кожаный диван, заправленный пледом. Она подошла к столу и заглянула в раскрытую книгу. Окровавленный труп скорчился на белой простыне. Живот вспорот и раздвинут железными крючьями. Внутри блестит синий кишечник. Она пробежала взглядом по корешкам книг в шкафу. «Анатомический атлас». «Абдоминальная хирургия». «Внутренние органы человека». И журналы. Тысячи медицинских журналов.

Быстро и бесшумно она спустилась по холодной деревянной лестнице вниз. На первом этаже было тихо, как наверху. По правую сторону располагались еще две комнаты. В них она не заглянула. Не столько из спешки, сколько из страха обнаружить там что-нибудь еще. Или кого-нибудь. Шаг становился все быстрее. Окно. Входная дверь. На пороге разбросанная обувь, справа вешалка с одеждой. За ней вдруг мелькнула черная тень. Рывком она распахнула дверь и выбежала во двор.

Босые ноги заскользили по мокрой холодной траве. Справа был огромный, огороженный сеткой рабицей и заросший бурьяном загон для скота. Впереди лес. Первые метры она часто оборачивалась, дальше — повернулась лицом к дому и медленно пятилась задом, не выпуская из вида дверной проем. Ее никто не преследовал. Посеревший от времени сруб равнодушно смотрел на нее слепыми глазницами пыльных окон.

Вдруг она услышала низкое рычание. Из тени дерева наперерез вышла лохматая собака. Шерсть на загривке топорщилась. Желтые глаза смотрели злобно и решительно.

— Хороший пес, — сказала она и отступила на шаг.

Под ногами было полно камней, но собака была слишком крупной. Она зарычала громче, пригнулась и собралась перед броском. Тонкие черные губы опустились, обнажив клыки.

— Ладно. Я поняла.

Женщина отступила к дому. От холода и страха ее мелко трясло. Собака отошла в сторону. Из дома так никто и не вышел.

«Не дури. Там никого нет, — сказала она себе и посмотрела на приоткрытую дверь. — Тебя напугало зеркало. Присмотрись внимательней. Вон блестит. Между одеждой на вешалке и полом. В нем отражается кусок неба. В доме точно никого. Он ушел и оставил сторожа».

У входа за вешалкой действительно оказалось зеркало. Из деревянной лакированной рамы на нее смотрел угрюмый урод с огромным пористым шрамом, стянувшим правую половину лица. Левая половина принадлежала женщине с фотографии. Пальцы коснулись перетяжек ожога. Глаза повлажнели и заморгали.

— Господи. Что он сделал со мной?

Она широко открыла рот. Язык был огромным. Сверху на красно-синей плоти были наколоты корявые, словно выведенные злой детской рукой, черные буквы. «БАРТО». Она забыла свое прошлое, но прекрасно помнила фамилию писательницы.

↑ 2.
Верхняя полка шкафа у правой стены оказалась целиком заполнена детскими книгами. «Уронили мишку на пол» Агнии Барто стояла между «Курочкой Рябой» и «Незнайкой на Луне». На ярко-зеленой обложке был нарисован грустный плюшевый медвежонок с тремя конечностями. Сделанные из плотного картона страницы превращали два десятка стихотворений в толстую книгу. Внутри был тайник. Коряво вырезанная дыра, размером со школьный пенал, прикрытая обложками с обеих сторон. Здесь лежала шариковая ручка «Биг», вчетверо сложенный листок бумаги и иголка от шприца, перемазанная чернилами. Бумажка оказалась вырезкой из журнала «Химия и жизнь — XXI век» за март две тысячи семнадцатого года. С одной стороны на ней было окончание какого-то фантастического рассказа про далекий космос, с другой — короткая статья.

«Крысиный волк на службе у человека»

Химический комбинат «Зайтекс групп» приступил к разработке инновационного препарата «Резидент» для борьбы с грызунами. Новая разработка позволит эффективно бороться с крысами, в том числе и в промышленных масштабах, не подвергая опасности жизни птиц и кошек. Производитель обещает стопроцентную эффективность препарата и ничтожную стоимость. Сорок грамм препарата с приманкой способны уничтожить до десяти тысяч грызунов. Секрет фантастической убойной силы кроется в остроумном механизме уничтожения вредителей.

До изобретения дешевых ядов одним из самых эффективных способов массового уничтожения крыс было использование специальной крысы-убийцы. Чаще других этим методом пользовались владельцы торговых судов и крупных перерабатывающих производств. Десяток крыс закрывали в ящике и не кормили. Через некоторое время оставалась одна, самая сильная и злобная крыса, которая выживала, съев всех остальных. За время заточения она привыкала воспринимать соплеменников как врагов и успевала пристраститься к мясному рациону. Такую крысу называли «крысобой» или «крысиный волк». Запущенный на корабль (или в помещение) крысобой зачищал его от крыс в течение недели или двух.

Ученые «Зайтекса» детально изучили этот старинный метод и выяснили, что феномен поведения крысы-убийцы базируется на зашкаливающих гормонах агрессии. Действующее вещество препарата воспроизводит еще более жесткий гормональный фон, превращающий обыкновенную крысу в крысобоя за сутки. «Резидент» не имеет зарубежных аналогов и уже в следующем году будет включен в перечень химических средств по борьбе с грызунами, допущенных к использованию на территории РФ».

— Крысы, — медленно произнесла она вслух, прислушиваясь к каждому звуку.

Бесполезно. Ничего не изменилось. Ни намека на воспоминания. Абсолютная неподвижная чернота.

Она убрала смятую страничку в сторону и внимательнее присмотрелась к развороту книги. Твердые картонные страницы были густо исписаны синей пастой по полям и между строк. Записи начинались с форзаца.

***

«Здесь все, что удалось выяснить. Каждый вечер он делает инъекцию, которая стирает память».

***

«Меня (тебя) зовут Полина. Тридцать шесть лет. Родилась в Ростове. Ксерокопия паспорта лежит в нижнем ящике стола под инструкцией от стиральной машинки. Единственный человек, которого ты сегодня увидишь, вернется домой около четырех. Его лицо на фотографии в кабинете. Он сделает вид, как будто он твой муж. По паспорту так оно и есть. Если ты не станешь задавать вопросов (а это абсолютно бессмысленно) — он не причинит тебе вреда. Вы поужинаете. А потом, около восьми часов вечера, он сделает тебе укол».

***

«На кухонном столе тарелка пельменей. Солонка на верхней полочке шкафа. В холодильнике сметана. Ножей и вилок нет. Не ищи».

***

«Из окна кабинета видны двенадцать поросших пыреем прямоугольников на заброшенном базу. С порога прямоугольники уже не видно. Мешает высокий бурьян. Видно только сверху».

***

«Вырезку из журнала я нашла в своей левой кроссовке. Маньяк пробует вещество на людях, испытывает на себе, или вообще на собаке? Следы от уколов указывают на первое. Но ящик завален пустыми ампулами «Кортекса». Инструкции нет, но это явно лекарство, а не отрава от крыс. А может быть, этот клочок бумаги просто не давал болтаться кроссовке на ноге. Примерила. Кроссовка действительно немного великовата».

***

«Какой дурой надо быть, чтобы писать «Барто» на бедре. Повезло, что он не увидел. Боже, как болит язык».

***

«Не задавай вопросов — они настораживают его. Поговори о чем-нибудь нейтральном. Не дай ему заглянуть в твою голову. Тогда ты сможешь бежать. Рано или поздно этот день настанет».

***

«Эти прямоугольники под окном сводят с ума. Как и детская коляска у входа. Кто знает, как давно я здесь. И после того, как он приковывает меня к кровати, вряд ли он идет спать. И вряд ли он пользуется презервативами».

***

«Не нашла никакой детской коляски. Должно быть, он ее убрал. Зачем я это читала? Теперь мне кажется, что грудь налилась и из сосков выступает молоко».

***

«На столе стояли пельмени. Я их съела. В холодильнике была сметана. Я ее съела. Когда уже вернется этот мудак? Пусть возвращается поскорее. Я его тоже съем. Ням-ням».

***

«Чем объяснить предыдущую запись? Глупая истерическая шутка или последствие вечерней передозировки? А может быть, он знает про дневник и время от времени дописывает что-то от себя. Подделывает почерк. Играет со мной. Нет, я, конечно, уберу книжку на место. Но я ей не доверяю».

***

«Чертовы прямоугольники не идут из головы. Пусть это будет скотомогильник. На ферме точно когда-то были животные».

***

«Огромная рваная рана на правой лодыжке. Похоже на укус собаки. Кстати, почему-то о ней нигде не написано. Еле доковыляла до кабинета. Насколько я понимаю, вчера я попыталась бежать».

***

«Не забудь под вечер прокусить кончик языка, чтобы утром заглянуть в рот. Поверь, это намного легче, чем наколоть пять букв. И не забывай. ЭТОТ ДЕНЬ ОБЯЗАТЕЛЬНО НАСТАНЕТ».

↑ 3.
Значит, Полина. Женщина убрала книгу на место и подошла к окну. Внизу, у крыльца, сидела собака и, подняв морду, смотрела ей в лицо. Как будто точно знала, что будет дальше. Сколько раз она преграждала путь к бегству? Десятки? Сотни?

Женщина перевела взгляд в сторону и увидела то, о чем трижды повторял дневник. Желто-зеленые участки земли, поросшие пыреем, в гуще высоких сорняков в центре загона. Подальше от края. Подальше от людских глаз. На что это похоже? По спине пробежал холодок. Она отошла от окна и задернула занавеску.

На кухонном столе стояла пластмассовая тарелка с холодными пельменями. Ни вилок, ни ножей, как и обещал дневник, не было. Печь микроволновая. Хозяин предусмотрел все. Или почти все.

Окно кухни выходило на противоположную сторону от входа. Она сходила в прихожую, накинула куртку и обула кроссовки. Потом вернулась, взяла тарелку с пельменями и распахнула окно. Через мгновение появилась собака. Взмах тарелкой, и десять пельменей полетели в разные стороны. По паре секунд на поиски каждого. За это время не добежишь до лесополосы. Но так далеко ей и не надо.

К появлению собаки она закрыла за собой калитку загона на крючок. Твердая унавоженная земля густо поросла бурьяном. Рабица местами провисла, но собаке все равно через нее было не перелезть.

Вблизи прямоугольники еще больше напоминали могилы. Как она и предполагала, земля на этих участках оказалась рыхлой. Но холмиков не было. Несмотря на зловещее сходство, это вполне могли быть и заброшенные грядки. На участке, который находился через один от нее, в траве лежало что-то белое, похожее на картофелину. Полина наклонилась и попыталась поднять предмет. Картофелина оказалась вывернутой и присыпанной землей кистью женской руки. Из земли вылезли узкие переломанные пальцы с длинными крашеными ногтями. Если бы не грязь и не тлен, возможно, обнаружился бы и растертый наручниками след на запястье.

Грязная и замерзшая, она вернулась в дом. Собака молча пропустила ее обратно. Теперь Полине было что добавить в сборник детских стихотворений, но до кабинета она так и не добралась. В ванной ее накрыл приступ истерического смеха, переходящего в рыдания, и она долго не могла прийти в себя.

↑ 4.
Дневник обещал встречу около четырех. Собака залаяла ровно в пять. Женщина выглянула в окно. В сумерках к дому приближались два дрожащих параллельных луча. Она представила белую «Ниву», ползущую по грязи. И это было ее первое воспоминание. «Вот и все, — подумала она, — у тебя была возможность попробовать спастись. Теперь ее нет».

Шум мотора смолк во дворе. Хлопнула автомобильная дверь. Шаги остановились у входа. Шорох одежды и тихое покашливание. Возможно, он что-то вытащил из кармана. И это что-то — не ключи. С утра дом был не заперт. Дверная ручка медленно опустилась вниз. Она сжала губы, чтобы не закричать, и отступила на шаг назад. На пороге появился хозяин дома.

Он оказался огромного роста и тучного грушеобразного сложения. Фотография в кабинете была сделана не меньше десяти лет назад. За это время широкое лицо превратилось в желейное рыло, вздрагивающее при каждом движении. Он по-прежнему носил очки в толстой роговой оправе. По обеим сторонам жидкого уродливого чубчика сально блестели залысины. Правая рука держала потертый кожаный портфель. В левой был полиэтиленовый пакет. Скользкий взгляд ощупал ее сквозь толстые линзы, как хоботок проголодавшейся мухи.

— Привет. Я сегодня задержался. Небольшая шабашка.

Его голос звучал зловеще спокойно. Как комментарий патологоанатома, приступившего к вскрытию. Спокойствие означало безысходность. Должно быть, он повторял свое приветствие сотни раз. Зачем придумывать что-то новое для того, кто ничего не помнит? Человек снял ботинки и аккуратно поставил их в угол. Толстые пальцы пробежали по пуговицам плаща. Она представила, как они срывают с нее одежду. Представила, где они успеют побывать и что успеют сделать за то время, пока она будет в забытьи. Под плащом был мятый строгий костюм.

— Как ты тут? — Он обнял ее за плечи и прижал к себе.

Пиджак вонял табачным дымом и потом. Она застыла восковой куклой. Неморгающие глаза пересохли и помутнели. Толстый израненный язык прилип к небу. Он взял ее за руку и посмотрел на запястья.

— Опять растерла. Болит? — На лице появилась маска сочувствия.

— Немного.

— Вот, — он протянул пакет, — заезжал в «Жар-Пиццу». С ветчиной и грибами, как ты любишь. Немного картошки и крылышки по-техасски.

Рот вдруг наполнился слюной. Мысли о еде выглядели странно и глупо. Страх не отбил аппетит, а, напротив, разжег его.

— Сначала искупаюсь.

Человек выложил из кармана на полку смартфон и прошел мимо нее к лестнице. Спокойствие в его словах и действиях завораживало. Он сделает вид, как будто он твой муж. И если ты не станешь задавать вопросов — он не причинит тебе вреда. Она ушла на кухню, но перед глазами продолжала стоять глянцевая лакированная поверхность полки с белым телефоном посередине.

Если позвонить в полицию, то первым вопросом будет: «Где вы находитесь?». Сначала надо включить «Гугл карты». А если местонахождение не будет определено, тогда она посмотрит в контакты и скажет дежурному несколько номеров его знакомых. Или жертв? Цветные портреты в черных рамочках в списке контактов. Абоненты не отвечают или находятся вне зоны действия сети. Вне зоны действия вообще чего-либо.

Скрип половиц над головой был сигналом к действию. Она вернулась в прихожую, схватила смартфон и нажала центральную кнопку. «Введите код». Будь ты проклят. Она едва сдержалась, чтобы не швырнуть телефон в стену. Потянула за ручку и приоткрыла входную дверь. Машина стояла в десяти шагах от крыльца. Можно было попробовать провести собаку так же, как она это сделала днем. Но нужны ключи от машины.

Шаги на лестнице заставили ее положить телефон обратно и вернуться на кухню. Потом он закрылся в ванной и подарил ей еще десять минут свободы.

Она взяла портфель и нажала на серебристую пряжку. Портфель был полон бумаг. Медицинские заключения, результаты анализов и пленки ЭКГ. Где ключи? За кожаной разделительной перегородкой лежал белый тряпичный сверток. Небольшой, но тяжелый. Как если бы в салфетку завернули несколько ложек. Она выложила его на пуф и развернула. Это были не ложки, а медицинские инструменты. Два зажима, ножницы, игла и скальпель.

— Полина! — вдруг заорал голос из ванной.

Шум воды стих. По кафелю дважды шлепнули босые ноги. Она вздрогнула и застыла у раскрытого портфеля.

— А где полотенце? — спросил он.

Как в кошмарном сне она подошла к двери ванной.

— Забыла на кухне. Сейчас принесу, — собственный голос показался ей чужим и далеким.

Она вернулась к портфелю и взяла в руку скальпель. Крепко зажала кулак. Широко замахнувшись, дважды ударила в воздух. Лезвие казалось беспомощно коротким и узким. В нем она усомнилась так же сильно, как в себе. Но в главном она была уверена на все сто. День, о котором было написано в дневнике, настал.

↑ 5.
Было бы очень удобно пырнуть его в живот скальпелем, протягивая полотенце. Но она не смогла сделать это. По той же причине, по которой она не попыталась сбежать, отбиваясь от собаки. Слезы страха и бессилия душили ее до тех пор, пока она не взяла с полки книжку.

Зарегистрируйся, чтобы убрать рекламу!
Было утром тихо в доме,

Я писала на ладони.



— На языке, — поправила она поэтессу и почувствовала, как самообладание медленно возвращается к ней. Эта книжка была написана про нее целиком, а не только на полях, как ей показалось сначала.



Потянулась Машенька

К зеркалу рукой,

Удивилась Машенька:

«Кто же там такой?»



Ключи от машины она нашла, но план не сработал. Два куска пиццы, выброшенные в кухонное окно, так и остались валяться в грязи. Собака слышала, как открылось окно, чувствовала запах еды, но не сдвинулась с места. Путь к машине оставался отрезан.

Прежде чем подняться в кабинет, она выбросила в темноту двора кроссовки. Не слишком далеко, так, чтобы их потом можно было найти. А потом хлопнула входной дверью. Он искал ее во дворе не меньше часа. Но теперь, кажется, вернулся в дом.

— Полина, — услышала она его голос и шаги на лестнице.

Либо он, наконец, включил мозги, либо нашел кроссовки. Она достала из кармана штанов крылышко в планировочных сухарях и засунула себе в рот. Вместе со скальпелем, телефоном и ключами она забрала с собой весь ужин.

— Полина, что за глупые шутки? — раздался стук в дверь.

Она молча перемалывала челюстями кости с мясом и поглядывала то на дверь, то в книжку. Не дай ему заглянуть в твою голову. Только тогда ты сможешь бежать. Когда я ем, я глух и нем.

— Полина, я знаю, что ты там. Открой дверь. Пора делать укол.

Она проглотила пережеванную кашицу и сунула руку в карман. Осталось всего два куриных крыла, а голод по-прежнему грыз живот изнутри.

— Зачем? — спросила она, не отрывая взгляда от страницы.

— Ты сама знаешь зачем. Открывай.

— Пошел вон, жирный урод. — Она захихикала и чуть не подавилась.

За дверью раздался вздох. Потом зашуршала одежда. Кажется, он сел на пол.

— Послушай. Я не знаю, что ты нафантазировала, но это глупости. Я тебе не враг. Я твой муж. Если не веришь, можешь заглянуть в документы. Они лежат в правом верхнем ящике стола. Там же лежит инструкция по применению «Кормитона». Амнезия значится в побочных эффектах. У нас очень мало времени, Полина. Если я не сделаю тебе укол, мы оба умрем.

Документы ей были ни к чему. Да, минувшей ночью память утонула в бездонном черном колодце. Но и утопленники иногда возвращаются. По ту сторону двери был действительно ее муж. Павел Григорьевич Бородин. Врач первого хирургического отделения. Ну и что? Она все равно не собиралась открывать ему дверь. Во всяком случае, пока что.

— Умрем? — спросила она. — Я от таинственной смертельной болезни, а ты от смертельной тоски по мне?

— Мне не до шуток, — ответил он. — Времени не осталось. Надо вколоть антидот.

Вот дурак. Никакого антидота на «Резидент»» не существует. Организм вырабатывает норадреналин и кортизол в прежних количествах, тысячекратно превышающих физиологическую норму. «Кормитон» всего лишь блокирует рецепторы, сбивает аппетит, ну и за компанию на некоторое время отшибает память.

— А что насчет кладбища, Паша? Насчет этой полянки под окном. Тем женщинам ты тоже советовал открыть дверь?

— Все не так, Полина. Ты все придумала.

— А как?

— Этих людей убила ты! — вдруг злобно проорал он.

Она перестала двигать челюстями, посмотрела на крепкие, но поломанные ногти, и криво улыбнулась здоровой половиной лица.

— Думаю, ты уже начала кое-что припоминать. Открой дверь.

Да. Начала. Она вспомнила, как вырезала эту статью о «Резиденте», которая сейчас валялась у нее под ногами. Журнал купила в ларьке «Союзпечати». Тогда они жили в квартире, и муж не прятал от нее ножницы. Она засунула вырезку под прозрачный пластик в кошелек, туда, где носят фотографии детей. «Резидент» и был ее старшим ребенком. Его формулу она вынашивала много лет.

«Резидент» должен был перевернуть рынок родентицидов, а перевернул мир в ее голове. Вывернул его наизнанку и показал эту изнанку ей. Лопнула разогретая под давлением двухлитровая колба отечественного производства. Немецкая никогда бы не лопнула. Сэкономили. Препарат вылился на Шевцова. Он умирал долго и мучительно. Начал в лаборатории, а закончил в ожоговом отделении в соседней палате через два дня. Ей ошпарило лицо. Вся правая сторона превратилась в кусок вареного мяса.

— А зачем ты приволок домой скальпель? — спросила она, и челюсти снова заработали.

— По дороге я заезжал к пациенту. Вскрыл ему под мышкой гнойный фурункул.

Складно врет. Она запустила руку в карман. Пусто. Крылышки закончились. Полина вытерла жирные руки о штаны и взяла в руку иглу.

— А я думаю, ты собрался избавиться от меня, — сказала она.

— Я бы давно сделал это, если бы хотел.

— Это не аргумент.

— Господи. Послушай, Полина. Я тебя прошу. Открой дверь, пока не поздно.

Память возвращалась все быстрее и быстрее. Стремительным черным потоком заполняла ее черепную коробку.

В натопленной больничной палате не хватало воздуха. Боль, помноженная на зашкаливающий всплеск гормонов, раздирала ее на части. Сквозь боль пробивался запах спирта и хлорки. Сердце выбивало двести ударов в минуту. Скрипели зубы. Ее трясло так, что санитарке пришлось подставить тумбочки с обеих сторон, чтобы она не свалилась с кровати. Пары «Резидента», попавшие в кровь, не разлагались печенью, не выводились с мочой. Над этим в свое время она хорошо потрудилась. Ее усыпили. Сознание провалилось в медикаментозный бред. Который скоро стал просачиваться в реальность. Медленно, как желтая сукровица просачивается сквозь свежие бинты.

На четвертый день после аварии окружающий мир замедлился, потемнел и потерял краски. Зато очертания движущихся предметов стали острее. Изменились и окружавшие ее люди. Соседки по палате, медсестры, врачи. Хотя нет. Это были не люди. Корм. Похотливые, трусливые твари, которые ничего не знали ни о свободе, ни о голоде. Те, которых она столько лет принимала за равных себе, вдруг оказались пищей.

Она уговорила мужа забрать ее из отделения. Боялась загреметь в психушку. И, надо сказать, не беспочвенно.

Месяц спустя Паша застал ее в парке с добычей. Вышел искать среди ночи и случайно нашел. Часом раньше рыжий подвыпивший студент возвращался домой с ночного свидания. Ему хватило двух ударов. К тому моменту она уже научилась выпускать кровь, но все равно сильно перемазалась. Она помнила трясущиеся руки мужа и нервный тик в правом глазу. Тогда она не тронула Пашу. Он был ей нужен. Как врач. Она умоляла его простить. Согласилась на домашнее лечение. И они уехали из города в эту глушь. Родным и знакомым сказали, что приняли участие в программе «Сельский врач». Он заставил принимать ее таблетки. Она прятала их за щеку и выплевывала в унитаз.



Пчеловод разводит пчел,

Одного он не учел,

Что они, в конце концов,

Пережалят всех жильцов.



Ну ты даешь, подруга. Не Агния Барто, а Нострадамус какой-то. Пережаленных жильцов было больше десятка. Одиннадцать, если быть точной. Злобный смех рвался изнутри наружу.

А потом Паша застукал ее снова. Она могла выпустить ему кишки в любую секунду. Разорвать горло зубами. Но вместо этого упала на колени и умоляла простить. И он, придурок, снова поверил. Тогда дверь в кабинет обросла железом. Таблетки сменились на инъекции. Появились наручники. Ее мелко затрясло от голода и злости. Но прежде чем открыть дверь, она хотела бы получить ответ на новый самый главный вопрос.

— Паша, а что случилось с моим ребенком?

Игла, крепко зажатая в пальцах, медленно расковыривала второй глаз трехлапому медвежонку на обложке. Судьба Паши не зависела от ответа. Она просто хотела знать.

— Ты меня слышишь? Чего ты молчишь?

Она швырнула в сторону сборник стихотворений, взяла скальпель, дернула за шпингалет и распахнула дверь. Коридор был пуст. Внизу хлопнула входная дверь. Зажатый в руке скальпель не походил на кухонный нож, который она прихватила с собой в первую ночь после выписки из больницы. Но так же, как и нож, служил знаком начала охоты. Знаком настоящего голода и настоящей свободы.

↑ 6.
Кроссовки стояли у входа. Должно быть, он занес их, когда нашел. Она быстро обулась и выскочила на морозный воздух.

Дул ветер. Собака бросилась без предупреждения. Вцепилась в бедро и дернула головой в сторону, разрывая плоть. Удар. Острие скальпеля по ручку ушло в горящий желтый глаз. Челюсти разжались, и теплое мохнатое тело свалилось ей под ноги.

В лунном свете тускло мерцали круглые фары «Нивы». Она подошла к раскрытой водительской двери (должно быть, он до последнего надеялся, что оставил ключи в замке зажигания) и заглянула внутрь. Пусто. Сквозь запах бензина пробивался синтетический аромат сладкого яблока. Она представила зеленый обмылок, лежавший на краю ванны, и криво улыбнулась. Запах уводил вглубь лесополосы. Попытка спрятаться среди деревьев будет его последней глупостью. Полина прислушалась. Ветер шелестел редкими сухими листами на деревьях. За спиной, у входа в дом, тяжело дышала умирающая собака.

— Паша, — прокричала она в темноту. — Три, четыре, пять. Я иду искать. Кто не спрятался — я не виноват.

Тишина. Она глубоко втянула в себя холодный осенний воздух и двинулась по следу. Пространство перед глазами сузилось и превратилось в длинную темную нору. Нора виляла из стороны в сторону, обходя деревья. Болела укушенная нога. Ветки хлестали по лицу. Пусть будет больно. Боль разжигает злость. Иногда она становилась на четвереньки и нюхала землю. Это было все равно что смотреть видеозапись. Здесь он плюнул. Здесь упал, запутавшись в густом подлеске. Здесь прислонился плечом к стволу. След вывел на дорогу. Она остановилась. Запах стал слабее не только из-за ветра. Она отставала. Проклятая собака. Проклятая нога.

Она вернулась к дому и завела машину. Проехав лесок, отметила, что забыла включить фары. Глаза прекрасно видели в темноте.

Его выдали очки. На фоне черной пахоты лунным светом блеснули стекла. Должно быть, он услышал шум двигателя и свернул с дороги. Паша шел медленно, с каждым шагом проваливаясь в глубокий рыхлый чернозем. Невидимая для него машина двигалась быстрее. Бампер ударил в спину. Машину подбросило. Полина открыла дверь и, опираясь на дверцу, вылезла из машины.

Он корчился на земле, как перерезанный лопатой червь. Пытался встать или хотя бы приподняться на руках. Она подошла и ткнула носком кроссовки в голову мужа. На редеющих, недавно вымытых волосах осталось пятно грязи.

— Где мой ребенок, Паша?

Он повернул к ней перекошенное от боли лицо. Очки слетели. Затуманенный близорукостью взгляд ощупывал темноту.

От голода тянуло кишки, как будто не было ни пиццы, ни крылышек по-техасски. Как будто ее не кормили месяц. Лежавший у ног человек теперь пах не мылом, а страхом. От этого запаха еще сильнее хотелось есть. Она отвернулась. Посмотрела на черное звездное небо. Потом на зажатый в руке скальпель. Ветер шевелил волосами на клочке собачьей шерсти, прилипшей к окровавленному лезвию. Спокойней. Да. Так лучше. Сначала ты должна услышать ответ.

— Где мой ребенок? — Она наклонилась и поднесла острие скальпеля к широко раскрытому глазу, — Я больше не буду повторять.

— Ты сожрала его. Останки я закопал во дворе, — то ли от боли, то ли от страха приближающейся смерти Паша едва шевелил языком.

Он сказал что-то еще, но она не услышала. Удары сердца заглушили его слова. Рука обронила скальпель. Взгляд затянуло кровавой пеленой. Рывком она запрокинула голову Паши назад и вцепилась зубами в горло.

И снова этот сон.

Звуки леса, крики какой-то далекой ночной птицы, тяжелый запах палой листвы и зверя, что бродит снаружи, у ее палатки. Зверя с большими, мокрыми желтыми глазами и дыханием, напоминающим бульканье работающего автоклава.

Она в палатке не одна, но человек рядом с ней мертв. Или все равно что мертв — выпал из общей картины, нет смысла рассчитывать на него. Он стал вещью, предметом интерьера, и во всем этом огромном и диком пространстве сна осталась лишь она и это неведомое существо снаружи. И если начать бежать, если попытаться спастись, будут лишь целые километры пустого леса впереди, дикого и однообразного, с угольно-черными деревьями и мертвенно-белым предрассветным небом. В лесу этот зверь ориентируется отлично. Он жил в лесу все это время, пока она не пришла сюда, а теперь он живет в ее сне, и что во сне, что в лесу ей от него никак не спрятаться.

И в следующих снах, где она сидит, оцепенев, в кресле у себя дома, перед экраном телевизора, заполненным помехами, зверь — черный ворох неясных очертаний — бдит у нее в ногах, смотрит на нее внимательно и неотрывно своими безумными глазами. В снах о доме, где все кажется знакомым и безопасным, кроме страшного черного существа, что следует за ней по пятам; во всех ее снах, что идут непрестанной чередой, повторяясь и умножаясь, — это черное нечто находит ее. От него нет спасения.

***

Вера не помнила точно, где получила визитку «Ночного видения». Надо думать, в какой-то приемной, где этих визиток целое море. Каждый маленький картонный квадратик обещает спасение от чего-то. Наркозависимость, алкоголизм, даже игровая и порнографическая зависимости. Их всегда было много в приемных, а порой даже и на столах у платных психиатров, вот она и выловила эту — вполне возможно, случайно или взяла машинально из рук очередного доброго доктора. Многие действия ею теперь совершались именно так — по привычке, без мысли, без какого-либо участия сознания. Ее нес поток жизни, и она ему поддавалась, давно уже заметив, что в нем, как и во сне, иной раз сложно что-то изменить, сложно направить его туда, куда тебе нужно, подальше от всего плохого и страшного. Волны несут тебя от одной маленькой сценки к другой, от одних полузнакомых людей к другим, чуть менее или чуть более знакомым, и так раз за разом, раз за разом.

Последние два года превратились для нее именно в такой непреходящий заплыв по врачам. Два года после того, как Вадим сказал, что больше не знает, чем может ей помочь, что вся эта «ненормальщина» начинает потихоньку влиять и на него, расшатывать и его нервы. Он виновато исчез из ее жизни, растворившись в очередной серой канве, и случись это чуть раньше — она бы устроила сцену, конечно. Она бы говорила ему, как ненавистны ей были все эти турпоходы, как на самом деле она больше любит город, улицы, скромный уют городской квартиры, а не эти леса, пеньки и белок, сидящих на веточках и что-то там втихую уминающих. Но она отпустила Вадима, этот образ из сна, с завидной легкостью. К тому моменту она не была уверена, что он вообще существует.

Ее клали и в маленькие неудобные палаты, больше напоминающие тюремные, и в такие, что, казалось, максимально должны были убедить ее в том, что все еще наладится и пойдет в гору. Родители, уже старенькие, давно твердо уверенные в том, что она сама может крепко стоять на ногах, не находили себе места. Подавленный и чуть удивленный отец, вечно плачущая мать — они говорили: все наладится. Мы не знаем, как так с тобой получилось, ведь ты всегда была очень самостоятельная и независимая, и самая разумная во всей семье, но все наладится. Врачи, отстраненные и человечные, индифферентные и всячески к ней расположенные — они говорили: дереализация — страшный недуг; кажется, что тело — чужое, а мир — фальшивка. При расстройствах психики страдают и церебральные, и поведенческие механизмы регуляции сна, и сон зачастую нарушается. Но никак не может сон вызвать психическую болезнь. Болезнь первична, а сон — ее симптом. Все они говорили эти умные и не очень слова, но ей было без разницы. Без разницы, какая палата досталась в этот раз, потому что и в такой, что больше смахивала на тюремную, и в такой, что твердила в унисон родителям о том, что все наладится, ей снились та палатка, та самая ночь в лесу, то самое черное звериное нечто, что вышло за ней из леса по пятам и стало сидеть дома в кресле, в ногах у казенной больничной кровати, в тускло освещенном коридоре на сестринском посту, в ванной позади стиральной машины, на кухне за столом — в сотне других обжитых локаций реальности, что являлись ей во снах в ошеломляюще достоверном виде, убеждая в своей неподдельной природе, а потом подводили ее, ставили обидную подножку в виде черной лохматой желтоглазой твари, подстерегающей то тут, то там. Стоило ей явиться — и чувство реальности стекало каплями свечного воска, туман заволакивал глаза, страх заставлял сердце неистово подпрыгивать в груди.

И не было ничего удивительного в том, что она стала со временем путать сон и явь и просто молиться на то, что хоть в этот раз кошмар не проявит себя.

И в том, что она доверилась лаконичной визитке «Ночного видения» (решение всех проблем сна. Скупая строчка — адрес вебсайта), тоже ничего удивительного не было. Она просто не заступила за ту черту, хоть и самой казалось, что давно уже перемахнула за нее, где доверие не имело никакого значения. Она все еще была готова довериться — хоть кому-то.

***

Простота веб-сайта — никаких всплывающих окон и стоковых картинок «пациент-врач», никакой попытки показаться профессиональнее всех и вся — приятно удивила ее. Смутно значащие что-то слова «проект создан при поддержке института сомнилогии им. кого-то там…» вселили призрачную уверенность. Голос главного специалиста в трубке, такой далекий и пробивающийся словно бы сквозь помехи, показался заинтересованным. То и дело щурясь, прикрывая глаза, словно смазанные по кромке век чем-то липким, то и дело расплываясь в непонятно кому адресованной улыбке, Вера изложила ему проблему и, борясь с зевотой, сослалась на уже пройденные этапы лечения. Какие-то таблетки у нее вызывали сонливость, какие-то — наоборот, остервенелое бодрствование; сходясь в битве за благосостояние ее ума, они порой приводили к тому, что черная лохматая желтоглазая тварь встречала ее прямо за столом на кухне или в туалете, и тогда она падала и визжала, и бешено вращала глазами, и повторяла — хватит, хватит, хватит, и Вадим тоже говорил — хватит, и вскоре слово «хватит» стало его оправдательным вердиктом в отношении самого себя.

Он назвал ей день, время и адрес, добавив, что «ее встретят на проходной». Врача звали приятно, мелодично — Левушкин. Трясясь в автобусе, закрыв глаза, чтобы не видеть мир-сон, проплывающий за окном, Вера катала слово по языку. Левушкин. Если не он, то — наверное, никто. Если не добрый доктор Левушкин, то лучше, наверное, попытаться со всем этим как-то порвать, все это как-то пресечь, и уже без разницы — как.

«Ночное видение» («ви́дение» или «виде́ние», задумалась она мимолетно) и впрямь требовало «встречи на проходной», потому как располагалось в многоэтажном офисном здании, из тех, что сдают помещения под самые разные нужды. К зданию была пристроена наружная лифтовая шахта — абсурдно новая на фоне потемневших от времени бетонных панелей. За столом в вестибюле сидело что-то черное и лохматое, и на секунду Вера отшатнулась, чувствуя накатывающие безволие и тошноту, но оказалось, что перед ней всего лишь старый охранник в наброшенном на плечи «бабушкином» шерстяном платке — непонятно зачем, ведь холодно в здании не было. Пролепетав отрепетированные заранее слова, Вера обессиленно опустилась на стул, глядя, как старик набирает на стоящем на стойке телефоне трехзначный код. И сам телефонный аппарат, и узловатые пальцы охранника отступали в серую пелену, с которой приходилось отчаянно бороться, ведь за ней, за этой пеленой, открывался сырой лес — с ее палаткой, где они с Вадимом лежали в спальных мешках, с черными лохматыми тенями, сидящими на ветвях, у пеньков, у подножий высоких деревьев.

Вера напряглась, и пелена отступила. Резкая «смена кадра» смутила ее. Оказалось, она стоит в лифтовой кабине рядом с девушкой в лабораторном (или врачебном — штуки ведь, если подумать, похожие) халате. Халат был не особо свежий на вид, а вот ролики на ногах у сопровождающей, бросившиеся в глаза, едва Вера опустила блуждающий взгляд, наоборот, лучились новизной и чистотой — красноватые, как и волосы этой странной… сиделки? Медсестры? Нужное слово, как случается порой во снах, забылось. Волосы этой… помощницы, пусть будет так, были прихвачены резинками у самых плеч, ниже линии подбородка, и когда серебристые двери лифта разъехались, она легко оттолкнулась от стенки кабины и выкатилась наружу, помахав Вере рукой.

Вера, найдя ситуацию действительно смешной, захихикала и с трудом протянула руку к стремительно удаляющейся по ярко освещенному, типично больничному коридору фигуре. Проклятая сонливость сбивала с ног, накатывая волнами. Сколько она уже держит режим без сна — два, три дня, больше? Один из врачей говорил, что это вредно, что это ей ничем не поможет, а только навредит. Но только так можно было спастись от черной тени. И плевать, что все вокруг то и дело отступает в серую мглу.

Она поняла, что ее протащили за руку к нужной двери и буквально втолкнули в кабинет, пахнущий кофе и чем-то вроде меди. Там, в кабинете, Веру заботливо приобняли за плечи и усадили в кресло напротив стола. В кресло по другую сторону опустился доктор Левушкин.

Он выглядел довольно-таки располагающе. Видимо, Вера не ошиблась, придя сюда — перед ней сидел человек средних лет, с волосами цвета пшеницы и ухоженной бородой на «поповский» манер, в белом халате поверх свитера спокойной расцветки, какой могут похвастаться телевизионные помехи — серой с вкраплениями черного, белого и будто бы всех остальных цветов спектра разом. Если что и выбивалось из безупречности образа, то только немного воспаленные, красноватые глаза доктора — будто бы некоторое время, хоть и недолгое, он провел без должного сна.

Его лицо, его речь, его манеры — все это как-то повлияло на Веру, и заслон вдруг прорвался. Сбиваясь, чуть не плача, икая и вздрагивая, она выложила ему все. О том, как после ночи в лесу, проведенной вместе с Вадимом в том далеком и кажущемся почти уже нереальным турпоходе, ее преследуют одни и те же сны, о том, какой плохой и несносной становится жизнь, когда повторяющиеся сны вдруг становятся кошмарно похожими на реальность, а жуткий образ из них преследует ее; о том, как обидно, стыдно и страшно — когда среди ночи ты открываешь дверь в туалет и видишь, что на бачке восседает что-то черное, лохматое и желтоглазое, реальное до одури, чувствуешь, как теплая моча стекает по внутренним сторонам ног, и слышишь собственный истошный визг, и как потом на тебя с ужасом, недоверием и очевидным отвращением смотрит мужчина, который когда-то говорил, что любит тебя больше всего на свете.

И тогда Левушкин очень непрофессионально встал, подошел к ней — и обнял за дрожащие плечи. И тогда он заговорил — так, как никто из этой врачебной братии, по чьим рукам Вера ходила до настоящего (настоящего ли?) момента:

— Поверьте, ваш случай не единственный. Да, такие неудачи, как с вами, случаются очень редко… да, иной раз люди просто не успевают вовремя обратиться туда, где им бы помогли квалифицированно… некоторые наши потенциальные пациенты до сих пор сидят там, где их просто накачивают нейролептиками до беспамятства. Я открыл эту частную практику специально для помощи таким, как вы, и до сих пор сталкиваюсь с критикой со стороны коллег. Для меня в вашем случае никакой загадки нет. Скажите, вы уверены, что сон преследует вас после той ночи в лесу, когда вы увидели его в самый первый раз?

И она сказала — да, конечно, черт побери, я всем вдалбливаю в голову эту простую и понятную мысль, но они твердят, у меня дереализация, твердят, я всегда была как бы немного чокнутой, такое бывает, наследственное, и тогда, в лесу, я просто окончательно растрескалась, увидев большого и страшного медведя, или волка, или что-то в этом роде, вот так вот.

— Это, конечно, заблуждение, — серьезно сказал доктор Левушкин, и вдруг увел их разговор в какую-то совсем другую область: — Знаете, во многих мифологиях можно встретить интересное поверье — о том, что спать человеку нужно в строго определенных, можно сказать, специально оборудованных для сна местах. Взять хотя бы фэн-шуй… хотя зачем так далеко ходить — «баю-баюшки-баю, не ложися на краю» слышали же?

«Придет серенький волчок», — подумала Вера и задрожала сильнее прежнего.

— Можете не верить, — продолжал Левушкин, — но у всех таких поверий имеется реальное основание, почти научная подоплека. Именно изучением похожих явлений я тут и занимаюсь с единомышленниками. Понимаете, как бы это все абсурдно, может быть, ни звучало, но мы установили, что спать где попало — опасная, в общем-то, затея. Когда мы спим, наш разум открыт всякому. Заснув в лесу, вы открыли свой разум некоему… нет, вы мне определенно не поверите… бесплотному существу, которое там обитало. Ему вы по каким-то причинам показались хорошим носителем, и оно перекочевало к вам в сон. Оно теперь — и есть ваш сон. Вся мозговая деятельность, отведенная на генерацию снов, сейчас занята им — как тяжелым процессом, запущенным на маломощном компьютере. Не знаю, понимаете ли вы аналогию…

Она не особо смыслила в компьютерах. В тяжелых процессах. Тяжелый процесс — так можно было отныне назвать сам факт ее жизни. То и дело сбиваемая с ног волнами тяжелых последствий многодневной бессонницы и непреходящего отчаяния, Вера была готова на что угодно — лишь бы это все прекратилось. Какую бы чепуху ни нес доктор Левушкин, это звучало все же лучше предложенных матерью походов по экстрасенсам и ясновидящим. Звучало лучше, чем всякие молитвы, и объясняло куда больше. Гадалки и всесильные супербабушки из забытых русских селений выглядели так, будто не знают, что делают. Доктор Левушкин явно что-то знал. Он был уверенным профессионалом — и по виду, и по тому, какая непробиваемая серьезность, серьезность на грани убежденности пополам с угрюмостью, сквозила в его словах, когда он говорил о разновидностях снов — паразитов души и разума. Ведь именно душой и разумом питались эти твари — как самые настоящие трупные черви.

Вера кивала, смущенно улыбалась и пыталась заставить руку не дрожать, когда он одну за другой подсовывал ей бумаги на подпись. Узнав, что провести процедуру, которая улучшит ее плачевное состояние, можно прямо сейчас, она почувствовала дикое облегчение. Она не была уверена, что доберется домой, не поддавшись соблазну уснуть где-нибудь на лавочке… единственно для того, чтобы проснуться рядом с черным, лохматым, желтоглазым, дышащим тяжелой вонью леса.

А все-таки права она была, когда говорила Вадиму: «лучше дома посидим». И даже хорошо, что он свалил из ее жизни. Никаких больше походов по лесам. Никаких…

Серая пелена сомкнулась, разомкнулась. Доктор Левушкин и давешняя помощница из лифта везли ее на каталке по коридору. Скосив глаза вниз, Вера убедилась, что ролики на месте. Она попыталась кое-как сформулировать вопрос насчет этих самых роликов, придавленная тяжестью некого релаксанта, который доктор вколол ей десятью минутами (или часом? Двумя? Тремя?) ранее. Девушка улыбнулась ее словам. Доктор все так же серьезно стал объяснять, что им «важно создать устойчивый абсурдный образ в сознании пациента, за который, как за рубильник с большой ручкой, легко ухватиться». Вера повернула голову: коридор, по которому ее везли, казался бесконечным. Как во сне. Двери были распахнуты, и можно было мельком заметить, что за ними. В основном — огромные стеллажи с какими-то не то стеклянными, не то пластиковыми емкостями; разобрать, что внутри, невозможно — какая-то зеленоватая взвесь? Но за одной дверью ей привиделось что-то вроде вольерной клетки, и за другой — там вольер был вроде бы даже занят чем-то темным, неровным, чем-то с очень неясными очертаниями. А слова Левушкина падали ей на голову:

— Люди легко отпускают сны, дают им раствориться и забыться, но если, допустим, записать сон — вы создадите своего рода якорь, который прикует его к вашему миру, к вам — навсегда. Вы можете забыть сон, но потом, перечитав запись, все вспомните, и он снова обретет силу. Вот что надо помнить — наши сны, по сути, живые. Они посещают нас, но оставляют следы, и по этим следам мы легко можем найти их снова. Они посещают нас — и уходят. Как правило. А некоторые — как ваш — отказываются уходить.

Так и было. Все так, хотела сказать Вера, но не могла — губы не слушались.

Наконец каталку завезли за одну из дверей. В кабинете царил приятный полумрак, лишь что-то наподобие спа-капсулы было подсвечено снизу. Внутри — подушка, одеяло, застеленный цветастой простыней узкий матрас. Все это закрывалось крышкой с какими-то подключенными сверху трубками и шлангами.

— Вот это, — с гордостью заявил доктор Левушкин, — идеальное спальное место. Оно — абсолютно стерильная среда, здесь к вам никакой посторонний сон не проникнет. Оно же — своего рода «песочница», куда мы запустим сидящего у вас в подсознании паразита и попробуем извлечь. Но, увы, для этого вам придется перенести этот сон еще раз — будем надеяться, последний… Вы готовы?

Что? Снова кошмары? Нет, я не готова. Конечно же, я не готова! Ей хотелось крикнуть, но голосовые связки будто выключились. Ее, словно пушинку, подняли — и тут же жестковатая плоскость каталки сменилась мягкостью ортопедического матраса. Но — снова этот сон? Не надо. Только не это. Вера попыталась проснуться, заворочалась — от матраса потянула сыростью леса, в ушах появились далекие крики ночных птиц. А потом, на крутом вираже, убегающем в темноту, ее мысли прервались — и она помчалась, как по смазанным рельсам, все ниже и ниже, туда, где существовал один-единственный сон.

***

Она спала. Спала во сне, как спала когда-то в палатке в дурацком лесном турпоходе Вадима. Спала без снов — как случалось в ее жизни до того поворотного момента почти всегда. Прекрасные, тихие, ничем не примечательные ночи проходили без единого яркого проблеска пришедших извне видений, и она, вот смешно-то, в детстве даже завидовала подружкам, у которых во снах были и дивные замки с умеющими превращаться в волков принцами, и заповедные озера с оленятами, и всяческий непреходящий экшен и трепет.

Она проспала несколько часов, умиротворенная шумом листвы на ветру и робкими вскриками ночных птиц, с мыслью о том, что на самом-то деле Вадим очень даже прав, и вот она — настоящая красота, гармония, заповедная сторона вещей, но ее вдруг что-то потревожило, и она проснулась — внутри сна.

На фоне палаточной стенки застыла тень. Взъерошенная, черная и вся какая-то неправильная.

— Вадим, проснись, — не своим от страха голосом пропищала Вера.

Но Вадим не просыпался. Она была в палатке не одна, но Вадим был все равно что мертв. Вещь, предмет, выпавший из общей картины — нет смысла рассчитывать на него. Во всем этом огромном и диком пространстве сна осталась лишь она — и это неведомое нечто снаружи, булькающее, словно неисправный автоклав. Ни один медведь, ни один волк не мог издавать настолько страшных, чужеродных звуков.

Голова тени — узловатая, вся в каких-то выростах, не то рога, не то шишки — вдруг подалась влево. Рука, похожая на человеческую, выпросталась вперед, провела кончиками уродливых пальцев по палаточной стенке. И началась самая плохая, самая непереносимая часть сна — та, в которой Вера, чувствуя, что тело не повинуется ей, а вторит чьей-то воле извне, выбирается из спального мешка, перешагивает через беспробудного Вадима и идет наружу. Выползает из палатки на четвереньках. Костер давно погас, их стоянку ничто не освещает.

Нечто черное, спрятав желтые безумные глаза, развернулось к ней спиной и поманило рукой. И она зашагала следом — полумертвая от страха, замотанная в кокон слабости и безволия в самом центре собственного тела, охотно повиновавшегося чьему-то приказу.

«Так часто бывает во снах, — пробует утешить она себя. — Ты идешь прямо навстречу чему-то плохому, даже если всем сердцем не хочешь. И вот оно…»

Впереди показалась небольшая прогалина — опушка, пустырь посреди чащи, где-то пять на пять метров, с одиноко торчащим пнем посередине. На этот пень и вскарабкалась черная лохматая груда. Открылись эти желтые, бессмысленные глаза, уставились в самую душу, выпростались вперед кривые палки рук, будто приглашая в объятия. Неприятный запах ударил по ноздрям — нестерпимый на контрасте с ночной свежестью, с чистотой лесного воздуха. Булькающий звук дыхания. Желтый свет глаз. Страх, крепкой ладонью сомкнувшийся на сердце. Лес и тьма, больше ничего. Она — беспомощна, она целиком во власти этого существа.

Когда странные черные пальцы сомкнулись у нее на плечах, когда она бессильно упала на колени и приготовилась кричать, зная, что сейчас проснется и снова попадет в привычный мир, построенный заботливо внутри сна, где это чудовище будет ждать ее в кресле, на кухне, за столом, еще где-то, ждать терпеливо, безмолвно и насмешливо, никогда не отставая, никогда не покидая…

(Вера!..)

…лес поплыл, сон поплыл, черная груда свалилась с пня, оглушительно булькая и шипя, и вся эта картинка смялась, будто лист бумаги, пригнулись к земле деревья, ослабла вонь, и…

(Вера, проснитесь!..)

…и Вера проснулась. По-настоящему.

***

Жизнь наладилась. По-настоящему. Вера все не переставала благодарить доктора Левушкина. Она звонила ему и подолгу рассыпалась в бессвязных благодарностях, а он — выслушивал терпеливо и интересовался, не возвращаются ли кошмары. Нет, они ушли. Да — поначалу ей все еще было страшно спать. Но черное желтоглазое нечто не показывалось на глаза, и сны не пытались больше копировать явь. То были обычные сны, бессвязные и непонятные, навсегда пропадающие из памяти, как только она открывала глаза.

Она написала целых три благодарных отзыва на сайте проекта «Ночное видение» под разными именами. Все они были опубликованы.

Родители не могли нарадоваться произошедшим с ней переменам. Наконец-то все их затаенные молитвы сбылись, наконец-то жизнь возвратилась в привычную колею, где Вера была прежней — самостоятельной, смекалистой, способной на все. И когда однажды, услышав стук в дверь, Вера обнаружила на пороге Вадима, смущенного, с заплаканными глазами — она не удивилась. Он пытался что-то сказать, но она просто обняла его за плечи и втащила в дом. Но чуть позже — поставила четкое условие: или я, или турпоходы.

Он выбрал ее, и она не удивилась.

Удивилась она гораздо позже, когда обнаружила, что все, что ее окружает, каким бы реальным, благодатным и обнадеживающим ни казалось, попросту зациклено на одном и том же — как какая-нибудь склеенная на коротком отрезке кассета с видеозаписью.

Она снова и снова звонила доктору, рассыпалась в одних и тех же благодарностях, и он отвечал ей утешающими словами — одними и теми же.

Родители все никак не могли нарадоваться произошедшим с ней переменам.

Вадим появлялся на ее пороге бесчисленное количество раз. Она его впускала, и они проводили лучший день в своей жизни. Но день заканчивался. Иногда это был не день, а какой-то более длительный отрезок времени. Неделя. Целый месяц. Но он всякий раз заканчивался, и все возвращалась в исходную точку. Всякий раз.

Однажды, подслушав разговор людей на улице, она ужаснулась, ведь говорили они не связными фразами, а сбивающей с толку тарабарщиной: слова, конечно, пытались ради приличия сложиться в связные предложения, но смысла в них не наблюдалось. Грамматически корректные, их фразы никак не становились семантически значимыми — бесцветные зеленые идеи злосчастного Ноама Хомского продолжали яростно спать.

Вмиг сломленная, сбитая с толку и насмерть перепуганная, но сильнее всего — обозленная на всю эту дикую чепуху, Вера твердо решила посетить «Ночное видение» еще раз. Вот только сайт, на котором она бесчисленное множества раз писала хвалебный отзыв от бесчисленного множества фиктивных лиц, почему-то утверждал, что «Ночное видение» — это не проект по излечению больных с редкими патологиями сна, а квест-рум на третьем этаже крупного торгового центра, размещенного по тому же адресу, что и древний офисный блок с наружной лифтовой шахтой.

Всякое, конечно, случается. Иной раз перемены захлестывают город так быстро, что только диву даешься — как же все поменялось. Вчера было одно, потом, сегодня — другое. И по адресу, куда она однажды пришла, едва стоящая на ногах от недосыпа и подмываемая со всех сторон серой пеленой ирреальности, действительно был торговый центр.

Несмотря на будний день, внутри оказалась толпа народу, разговаривающая на уже привычной, склеенной из известных слов чепухе. Эскалатор медленно полз, буквально ломился от этих болванчиков. Вера заметила, что мужчины и женщины, дети и бабушки — все они мало отличались друг от друга. В одних лицах она находила черты Вадима, в других — родителей, какие-то напоминали знакомых из прошлой нормальной жизни, робко отдалившихся от нее, едва всем стали известен ее диагноз. И лишь один образ очевидно выбивался.

Девушка в грязном лабораторном халате и в красных новехоньких роликах.

Она каталась по фуд-корту на третьем этаже, то и дело налетая на бредущих к однотипным столикам людей с груженными фаст-фудом подносами, она опрокидывала их, сбивала с ног, и те безвольными марионетками, будто и вовсе не понимая, откуда на них обрушился удар, наклонялись и собирали рассыпавшуюся по грязному полу еду — раз за разом, раз за разом. Они не замечали ее, она не замечала их — и только на полный удивления и злости взгляд Веры помощница доктора сочла нужным ответить. Она улыбнулась и зазывно махнула Вере рукой — а потом юркнула в какой-то коридор, судя по всему, ведущий к общественным туалетам, и исчезла — лишь краешек красных волос мелькнул в воздухе, как бы прощаясь.

Вера побежала за ней. Рванула вперед, натыкаясь на бубнящих закольцованную бессмыслицу фантомов, завидно осязаемых — она чувствовала боль, когда сталкивалась с ними. Проход упирался в тупик. Две двери на одной стороне — действительно, женский и мужской туалеты; логика мира пока незыблема. Дверь — на другой стороне, и близ нее — картонная фигура, трафарет человека, карикатурно нарисованный «безумный ученый», в котором, вот ведь чудеса, угадывается не затертый архетипический Эйнштейн и даже не на нем, архетипически-затертом Эйнштейне, созданный док Эммет Браун, а давешний доктор Левушкин, приятный глазу профессионал с пшеничного цвета волосами и «поповской» бородой.

«Разгадаешь мою загадку? У тебя всего час!» — издевалась надпись поперек фигуры доктора. Перед ней — взаправду квест-рум; логика мира все еще незыблема.

Дверь распахнулась в уже знакомый коридор, в конце которого девушка на роликах, кружась на месте, зазывно махала рукой. Вера побежала навстречу, вытянув руки со скрюченными пальцами — сильно хотела впиться в глотку этому идиотскому фантому. Девушка на роликах нырнула в услужливо распахнутую дверь и хотела захлопнуть ее за собой — но Вера успела. Схватилась за дверную ручку и изо всех сил потянула на себя.

Внутри был приятный полумрак. Лишь что-то наподобие спа-капсулы омывалось снизу тусклым светом. Закрытая крышка с подключенными трубками и шлангами, и что внутри — не видно.

— Мне, конечно, нужно перед вами извиниться, — сказал доктор Левушкин, выступив из приятного полумрака, и она затравленно обернулась. Самые страшные проклятья были готовы вырваться из ее глотки, но она вдруг поняла, что ее губы исчезли. Их больше нет, пальцы ощупывали под носом одну лишь гладкую кожу, без стежков и рубцов. Все — по избитому сценарию дурного сна. Логика мира рухнула. — Хочу, чтобы вы знали — я действительно пытался помочь вам, отсоединить от вас это существо. Но когда оно на некоторое время завладело вашим телом… когда оно заговорило… мы, конечно, долго обсуждали этот вопрос, все с ним связанные риски… и не устояли.

Изнутри Веру окутывал давешний кокон безволия, а ноги сами волочили ее навстречу доктору. К «спа-капсуле». Левушкин поднял крышку. Ее глазам предстало что-то вроде проема — она смотрела через него на точно такой же кабинет, купающийся в полумраке, и на точно такую же подсвеченную снизу капсулу. Раскрытую. А внутри…

Черное, взъерошенное существо с безумными глазами таращилось на нее. Его губы непрестанно шевелились. Вера никогда не видела его лица — во сне казалось, что, если увидит, ее сердце попросту остановится от страха… от одного взгляда на нечто большее, чем эти желтые угольки. Что ж, теперь она видит. Лицо существа не такое ужасное, как она предполагала, но от этого не легче. Потому что это ее лицо.

Почерневшее. В наростах. С торчащими во все стороны волосами, напоминающими швабру. С ярко-желтыми глазами, дико контрастирующими с обрамляющей чернотой. С зубами, напоминающими клыки.

Доктор Левушкин и ассистентка суетились вокруг капсулы. Что-то спрашивали у существа, записывали, рисовали на полу сложные фигуры: заключали капсулу в круги, квадраты, треугольники; узоры, что множились и сплетались, образуя нечто вроде мистической мандалы. Иногда в комнату заходили другие люди. Все они внимали лежащей в капсуле твари. Все поклонялись ей.

— Вам повезло — хотя, наверное, все же не повезло — заполучить в том лесу очень древнюю и могущественную сущность, — сообщил удаляющийся голос Левушкина. — Вы не представляете, какую ценность она имеет. Несравнимо большую, чем любая жизнь. Я и заинтересованные люди очень продвинулись во многих вопросах благодаря ее ответам. Вы, сами того не желая, одарили нас настоящим открытием. Как было бы плохо, окажись вы все-таки в психиатрической больнице! Конечно, ни один препарат не навредил бы существу, но сам носитель оказался бы… закрыт для любой коммуникации. Нам очень, очень повезло…

«Ну а я? Что будет теперь со мной?» — спросила она, лишь в мыслях, потому что у неё по-прежнему не было губ, но Левушкин — или абсурдный образ Левушкина, который был внедрен в ее сон — ответил:

— По сути сейчас вы поменялись местами. Вы, ваше сознание — сон этого существа. И пока оно спит, вы способны мыслить и чувствовать, и взаимодействовать с довольно ограниченным слепком привычного мира, реконструированным на основе ваших же жизненных наблюдений. Проблема в том, что этому существу в общем-то не нужен сон. Но я настоял на том, чтобы оно обеспечило для вас некоторый… скажем, период доступности, и поместило надиктованную мной информацию и нужные для ее передачи визуальные образы в ваш разум. Мне действительно очень жаль. Очень жаль, и я извиняюсь. Поймите, я ученый. Я мыслю несколько иначе — заявляю без всякого хвастовства. Будь вы на моем месте… и моих единомышленников… вы бы поняли. Простите.

Крышка капсулы захлопнулась. Подсветка снизу погасла.

— У вас есть некоторое время до того, как сон закончится и ваше существование объективно прекратится, — сообщил удаляющийся голос. — Я не могу сказать точный срок, но попробуйте насладиться им. Я повторю, мне жаль, что так получилось.

И голос исчез. Вся комната исчезла, вместе со всем, что наполняло это иллюзорное пространство. Вздрогнув, Вера проснулась — и поняла, что сидит в кресле, у себя дома, перед окном, перед вечерним небом, подсвеченным огнями города.

«Приснится же такое», — подумала она и зевнула.

И так и застыла с прижатой ко рту ладонью — потому что небо прорезала косая трещина, и оно стало стекать вниз, словно свечной воск, а в разъятый проем дохнуло серой мглой, стирающей все на своем пути, размывающей четкие контуры и одним видом лишающей воли, рассудка и мыслей.

Я познакомился с Кэнэвэном больше двадцати лет тому назад, почти что сразу после того, как он эмигрировал из Лондона. Продавец книг, он был большой специалист в этом деле, страстный любитель старинных книг. Поэтому ничего удивительного, что, устроившись в Нью-Хэвэне, он сразу начал торговать редкими подержанными книгами.

Его скромный капитал не позволял ему устроиться в центре города, и он решил превратить свое жилье в свое рабочее место, а для этого нашел себе подходящее помещение в старом доме на окраине города. Район этот был малонаселенный, но для него это не имело большого значения, так как большая часть торговли осуществлялась по почте.

Очень часто после проведенного за пишущей машинкой утра, устав, я отправлялся в лавку Кэнэвэна покопаться в старых книгах. Я получал от этого истинное удовольствие, тем более что Кэнэвэн никогда не давил на покупателя, то было не в его правилах. Кроме того, он прекрасно знал мое материальное положение, весьма шаткое, и я никогда не видел, чтобы он мрачнел, видя, что ухожу я с пустыми руками.

И правда, казалось, ему скорее было приятно мое общество, чем моя роль покупателя. Некоторые библиофилы регулярно заходили к нему, но было это редко, чаще всего он бывал один. Иногда, когда дела его шли из рук вон плохо, он готовил чай по-английски, и мы оба просиживали часами, говоря о книгах в перерыве между глотками чая.

Кэнэвэн, если кому-нибудь захочется представить себе истинный тип букиниста, до карикатурности типичный представитель этой профессии. Хрупкий, маленький, какой-то весь согнувшийся, он пристально смотрел на вас, а глаза его, живые, небесно-голубого цвета, мигали сквозь квадратные стекла немодных очков в стальной оправе.

С моей точки зрения, его годовой доход был даже меньше, чем у расклейщика афиш, но ему удавалось "сводить концы с концами", и он считал себя вполне удовлетворенным. Удовлетворенным до тех пор, пока его задний двор, если можно было его так назвать, не привлек его внимания.

За его старым и достаточно обветшалым домом, где он жил и держал лавку, простирался участок земли, на котором буйствовали колючий кустарник и высокая трава цвета плесени. Несколько тощих яблонь, изъеденных чернеющей гнилью, делали картину еще более мрачной. С той и другой стороны полуразвалившийся забор, казалось, вот-вот поглотит нагромождения шершаво-терпкой травы. Можно было подумать, что это медленно гибнущие развалины. Впечатление от этой картины, предстающей взору, было крайне гнетущим, и мне иногда случалось задаваться вопросом, почему Кэнэвэн ничего не делает, чтобы изменить все это. А впрочем, меня это не слишком касалось, и я никогда на эту тему старался не говорить.

Как-то после обеда зайдя в лавку, я не обнаружил в ней Кэнэвэна. По узенькому коридору я прошел в расположенное в задней части дома помещение, где иногда Кэнэвэн работал, запаковывая поступления и упаковывая заказанные книги к отправке. В тот момент, когда я вошел в комнату, Кэнэвэн стоял у окна и смотрел на свой задний двор.

Я хотел было начать разговор, но что-то неопределенное помешало мне сделать это. Думаю, что удержало меня выражение, его лица. Он вглядывался туда с напряженностью, полностью поглощенный, захваченный чем-то, что он видел там. Борьба каких-то противоречивых чувств отражалась на его напряженном лице. Он казался одновременно околдованным и испуганным, влекомым чем-то и потрясенным. В конце концов он заметил меня и слегка вздрогнул. Какой-то миг он смотрел на меня, растерянный, как если бы перед ним был абсолютно незнакомый человек.

Потом я увидел его привлекательную улыбку, а глаза его за квадратными стеклами в металлической оправе вновь заискрились. Он покачал головой.

— У этого заднего двора, вон там, иногда довольно странный вид. Когда на него долго смотришь, такое впечатление, что простирается он на километры.

Больше он ничего не сказал в этот раз, и я вскоре забыл об этом. Если бы я только знал! Я ведь только что присутствовал в самом начале этой ужасной истории.

И вот с этого дня каждый раз, когда я приходил к нему, я находил Кэнэвэна в этом помещении, конечно, время от времени занятого каким-нибудь делом, но чаще всего у окна, неподвижным, созерцающим свой одиозный двор.

Я находил на его лице все то же выражение человека, сбитого с толку: ужас, смешанный с живым влечением к чему-то обещающему, возбуждающему. Я должен был всякий раз шумно кашлянуть или пошаркать ногами, причем настойчиво, чтобы заставить его отвернуться от окна.

После чего все, казалось, возвращалось к прежнему привычному порядку. Мы снова начинали говорить о книгах, и он явно становился самим собой, но у меня все больше и больше складывалось впечатление, что он "ломал" комедию и что в то время, как он любезно рассуждал о первопечатных книгах, мысли его были где-то там, в этом страшном "заднем дворе".

Несколько раз у меня был соблазн затронуть этот вопрос, чтобы рассеять чувство тревоги, но ощущение стеснения сдерживало меня во время нашего разговора. Ну как было выговорить человеку, скажем, только за то, что он рассматривает свой кусочек земли? И что ему сказать? И как это сделать?

Ну и я хранил молчание. Позже я горько об этом пожалел. Не очень-то до сих пор процветавшая торговля книгами Кэнэвэна начала хиреть. Но что самое печальное, и его внешний вид и его здоровье, казалось, стали ухудшаться. Он становился более согнувшимся, более исхудавшим и, если глаза его еще по-прежнему светились, сохраняли свою лучистость, я начинал думать, что это — блеск скорее из-за лихорадки, чем из-за здорового горения или здорового возбуждения.

Как-то после обеда я обнаружил дом совершенно пустым. Кэнэвэна нигде не было. Думая, что он где-то недалеко от двери, ведущей в задний двор, предается какому-нибудь хозяйскому делу, я подошел к окну в том помещении, где часто в последнее время заставал его, и, опершись на окно, стал рассматривать этот двор.

Зарегистрируйся, чтобы убрать рекламу!

Кэнэвэна я не заметил, но, скользя взглядом по этому злополучному участку земли, вдруг ощутил, как меня охватило чувство, чувство необъяснимое, безнадежности и опустошенности, обрушивающееся на меня ледяной волной.

Моим первым движением было немедленно отойти от окна, но что-то удержало меня. Рассматривая это печальное переплетение вереска с дикой травой, я становился жертвой... нет, однако, не может быть, но я не нахожу другого слова, как любопытства. Возможно, та часть моего мозга, которой стремились к холодному и объективному анализу, хотела просто понять, что смогло во мне вот так возбудить внезапное и острое чувство депрессии. Или, может быть, эта удручающая картина по какой-то неясной причине, странная тяга в моем подсознании и инстинкте, которых я в нормальном состоянии избегал постоянно, сейчас оказывали на меня непонятное воздействие.

И я продолжал стоять у окна. Высокая сухая трава, коричневатая и пятнистая, тихо качалась при дуновении ветра. Черные и умирающие, неподвижно стояли деревья. Ни птицы, ни даже бабочки не пролетали над этим угрюмым и мрачным пространством. Смотреть в общем-то было не на что, кроме как на длинные стебли дикой травы да тощие деревья стоящие то там то сям, да на низко растущие кусты вереска.

Однако, бесспорно, было в этом уединенном куске пейзажа что-то особенное, необычное, что так интриговало меня. Как будто мне загадывали загадку, отгадать которую мне представлялось возможным, нетрудным, если бы я смотрел туда достаточно долго.

После нескольких минут созерцания я испытал странное ощущение: перспектива постепенно, тонко менялась. Ни трава, ни деревья не изменились, но сам участок земли, казалось, — увеличивался в размерах. И я сказал себе, что он просто-напросто больше, чем я думал; потом мысль пришла, что простирается он на несколько гектаров; а в конечном счете, у меня появилось твердое убеждение, что территория этого двора тянется на неопределенное расстояние и что если бы я вышел туда, то мне бы пришлось пройти километры и километры, чтобы добраться до конца его.

И вдруг у меня появилось так называемое неудержимое желание ринуться к задней двери, помчаться туда и погрузиться в это море дикой травы, и шагать без передышки прямо вперед, полному решимости узнать для самого себя, где же и каковы границы этой земли. Впрочем, я и собирался это сделать, как вдруг увидел Кэнэвэна.

Он возник неожиданно в этом хаосе высоченной травы, растущей прямо перед домом. С минуту по крайней мере он казался совершенно потерянным, потерявшим ориентиры. Блуждающим взглядом он смотрел на заднюю часть своего жилища, как будто видел его впервые. Волосы его были растрепаны, и он был чрезвычайно возбужден. Ветки кустарника виднелись на его брюках и куртке, стебли травы висели на крючках его старых немодных ботинок. Я видел, как он бросал вокруг сумасшедший взгляд, растерянный, беспорядочный, и, казалось, готов был снова развернуться и отправиться в это нагромождение, хаос, откуда он только что вынырнул.

Я стал с силой стучать по окну. Полуобернувшись, он остановился, посмотрел через плечо и увидел меня. Его сведенные судорогой черты лица несколько смягчились и приняли человеческий облик. Усталый, согнувшийся, еле волоча ноги, он пошел к дому. Я поспешил открыть дверь и впустил его. Он направился прямо в лавку, в ее переднюю часть, и рухнул в кресло.

В тот момент, когда я вошел в комнату, он поднял глаза.

— Фрэнк, — сказал он почти шепотом, — не могли бы вы сделать чай?

Я исполнил его просьбу. Он выпил свой обжигающий чай не говоря ни слова. Вид у него был такой изнуренный, что я понял: у него не было сил, чтобы мне рассказать, что с ним произошло.

— Было бы неплохо, — сказал я, — в течение нескольких дней вам никуда не выходить.

Он едва кивнул в ответ не поднимая глаз и пожелал мне счастливого пути.

Когда на следующий день после обеда я пришел снова в лавку, он показался мне достаточно отдохнувшим, но тем не менее скорее мрачным, задумчивым и подавленным. Мне хотелось надеяться, что за неделю-другую он забудет этот сатанинский клочок земли.

Но в один прекрасный день я вновь увидел его у окна этой запасной комнаты в задней части дома и отметил, что отрывается он от окна ценой неимоверных усилий и совершенно явно против желания. После чего постоянно одна и та же картина: патологическая магия этого зловещего хаоса диких трав за домом становилась, совершенно очевидно, наваждением, одержимостью.

Состояние его дел и его хрупкого здоровья мне внушали серьезные опасения, и я, в конечном итоге, решился высказать ему некоторое предостережение. Я напомнил ему, что он теряет клиентуру, и прошло уже несколько месяцев, а он не опубликовал каталог. Я заметил, что время, которое он тратит на то, чтобы созерцать этот колдовской арпан[1] земли, который он называет задним двором, лучше бы он потратил на то, чтобы составить список книг да отправить заказы. Я попытался дать ему понять, что такое наваждение, как его, может пагубно сказаться на его здоровье. И наконец я подчеркнул абсурдность и смехотворность всего, что с ним происходит. Если бы кто-нибудь узнал, что он проводит часы у окна, созерцая неизвестно что: джунгли в миниатюре, состоящие из травы и вереска, то этот кто-нибудь счел бы его сумасшедшим.

А потом, отбросив всякую щепетильность, я спросил у него, что за испытания в самом деле заставили его провести там все послеобеденное время, т а м, откуда он появился с выражением полного безумия и тупого страха на лице.

Вздохнув, он снял свои квадратные очки.

— Фрэнк, — сказал он, — я знаю, что у вас добрые намерения. Но, видите ли, есть что-то такое в этом заднем дворе — какая-то тайна — и я хочу это выяснить. Я точно и не знаю, о чем идет речь: мне представляется, что речь идет... что касается расстояния, размеров, перспективы. Да это и неважно, я пришел к тому, что смотрю на это, да... как на вызов. Я хочу добраться до сути вещей. Если вы думаете, что у меня ум помутившийся, мне очень жаль. Я не успокоюсь, пока не проникну в тайну этого куска земли. — Он вновь водрузил свои очки и наморщил лоб. — Сегодня после обеда, в то время, как вы стояли у окна, я пережил что-то странное и ужасное. Я оставался верен себе и наблюдал, как всегда, из окна, как вдруг почувствовал непреодолимое влечение отправиться туда. Я погружался в траву с каким-то опьянением, с чувством приключенческим и колдовским, полным обещаний. Но в то время, как я продвигался вперед, это опьянение, это ликование ни с того ни с сего рассеялось, и я погрузился в пропасть безнадежности и депрессии. Мне захотелось повернуть обратно, немедленно уйти отсюда... но я не смог. Вы не поверите, я предполагаю, что я заблудился. Я потерял всякое чувство ориентации и не знал, в какую сторону повернуть. Они значительно выше, чем кажутся, эти травы! Стоит там только оказаться, и ничего за ними не видно...

Я знаю, что это кажется невероятным, но я шагал наугад, вслепую, в течение целого часа. Погрузившись в лес трав, я вдруг ощутил, что эта земля имеет фантастические пропорции. И более того, у меня сложилось впечатление, что размеры ее менялись по мере того, как я продвигался вперед, да таким образом, что передо мной постоянно маячило огромное пространство. Я, должно быть, кружился на одном месте: Во всяком случае, клянусь вам, я проделал несколько километров... — Он тряхнул головой. — А я и не жду, что вы мне поверите, и не прошу вас об этом. Но это именно то, что случилось. И если, в конечном итоге, мне удалось оттуда выйти, то это чистая случайность. И что самое странное во всем этом: меня обуял страх, что эти высокие травы больше не окружают меня, и мне захотелось снова поспешить туда! Да, несмотря на ужасное чувство опустошенности, которое я там испытал.

Но мне необходимо туда вернуться. Мне необходимо пролить свет на эту тайну, мне необходимо понять... Ну ладно! Там есть что-то, что бросает вызов законам природы, тем, которые нам известны. Я хочу знать, что это такое. У меня — план, думаю, приемлемый, я собираюсь его осуществить.

Меня его слова страшно взволновали, и вспоминая не без тревоги свой собственный опыт созерцания у окна в этот же день после обеде, я считал, что сбросить со счетов его рассказ трудно, принимая его за абсурд чистой воды.

Я уходил от Кэнэвэна очень подавленный, полный боязни, от которой не мог избавиться.

Спустя несколько дней, когда я снова пришел сюда, я смог убедиться, увы, что страхи мои были обоснованны: Кэнэвэн исчез. Передняя дверь, как всегда, была не заперта на ключ, и попасть в дом можно было свободно, но Кэнэвэна дома не было. Я заглянул во все комнаты. Наконец с тяжелым сердцем я открыл заднюю дверь и посмотрел во двор, туда.

Длинные коричневатые стебли, которые колыхались при дуновении легкого бриза, соприкасаясь, издавали нечто вроде постоянного шепота и настойчивого посвистывания. Тонкие и черные стволы умерших деревьев вырисовывались на фоне неба. И хотя стояли последние дни лета, я вообще не слышал ни щебетанья птиц, ни малейшего стрекотания насекомых. Любопытно, но казалось, будто этот участок земли сам прислушивается.

Чувствуя, что моя нога на что-то наткнулась, я опустил глаза и увидел веревку, которая была привязана к двери дома, она тянулась через небольшой участок ничем не занятого пространства рядом с домом, а затем она исчезала в волнообразных зарослях травы. И тут же я вспомнил намек Кэнэвэна на "план". Не приходилось сомневаться, что план его состоял в том, чтобы проникнуть в этот лес трав, протягивая за собой веревку. И какие бы ему ни довелось делать повороты и крюки, видимо, рассуждал он, ничего не помешало бы ему найти обратный путь по веревке, за которую держался.

Этот метод показался мне разумным, толковым и абсолютно естественным, и я с облегчением вздохнул. По всей видимости, Кэнэвэн еще сейчас исследует этот участок. Я решил подождать его возвращения. Если бы он как можно дольше обследовал во все стороны и направления этот чертов участок, так, может быть, он и потерял бы всю зловещую власть непреодолимого влечения. Может быть, Кэнэвэну и удалось бы забыть его.

Я вернулся в лавку и разгуливал среди книг. Прошло около часа, и мне стало снова не по себе. Я начал задаваться вопросом, сколько прошло времени с того момента, как Кэнэвэн ушел из дома. Задумываясь над его возрастом и хрупким здоровьем, я начал испытывать некоторое чувство вины.

Тогда я вернулся обратно в дом, прошел к задней двери, отметил, что его нигде не было видно, и начал звать очень и очень громко. У меня было жуткое впечатление, что мой голос никуда не разносится, что он застревает у самой кромки растущей травы, как если бы звук слабел, задыхался и исчезал, как только его вибрации долетали до стены этой шепчущейся травы, стоящей передо мной.


Я продолжал звать, еще и еще, но ответа не услышал. После этих тщетных усилий я принял решение отправиться на его поиски. "Следуя за веревкой, думал я, — наверняка удастся его обнаружить". Я сказал себе, что эта масса травы заглушала мой крик, а, впрочем, может статься, Кэнэвэн несколько оглох.

Внутри, сразу за дверью, веревка была прочно привязана к ножке тяжелого стола. Держась за веревку, я прошел всю эту зону, свободную от травы, а затем погрузился в прямо-таки лес кустарников и трав.

Сначала я передвигался свободно, ничто не стесняло мои движения, я шел быстро вперед. Вскоре я заметил, что растения становились гуще и росли на очень близком расстоянии друг от друга. Я был вынужден отталкивать их от себя, раздвигать руками.

Едва я пересек несколько метров этих зарослей, как то же самое чувство неизмеримой опустошенности, которое я уже однажды пережил, охватило меня. Мне показалось, что я внезапно очутился в другом мире — мире кустарников, вереска и диких трав, неясный и навязчивый шепот которых был шепотом какой-то демонической силы.

И пока двигался вперед, энергично работая плечами, я вдруг обнаружил, что достиг конца веревки. Опустив глаза, я увидел, что она, попав в колючий кустарник, была в клочья раздергана, а затем и порвана. Я нагнулся и начал рыться в прилегающем к этой веревке месте, но так и не смог обнаружить тот кусок, который оторвался. Должно быть, Кэнэвэн тянул ее, не ведая, что веревка порвалась.

Я поднялся, сложил руки рупором и закричал. Опять то же впечатление, что этот крик немедленно заглушила высокая стена трав и что он остался в моем горле, как если бы я надрывался из глубины колодца.

С искаженным лицом, терзаясь чувством тревоги, я продолжал свой мучительный путь. Стебли становились все плотнее, жестче и стояли так близко друг от друга, что мне пришлось прокладывать себе путь через эти тугие сплетения растений обеими руками.

Я начал тяжело дышать, в голове у меня гудело, а в глазах стоял туман, я был на пределе сил. Такое случается иногда, когда в душный летний день вы чувствуете, что приближается гроза, а воздух весь пронизан статическим электричеством.

А потом с острым волнением я начал отдавать себе отчет в том, что кружил на месте. А рикошетом, в течение полуминуты в порыве иронической объективности поняв, что страх мой из-за того, что я заблудился в заднем дворе, у меня почти появилось желание рассмеяться... почти. Но что-то в этом месте разубеждало меня смеяться. Мрачно, угрюмо, настойчиво я продолжал идти вперед.

В какой-то момент я почувствовал, что я не один. Пришло это как-то внезапно как ошеломляющее откровение, от которого мороз. Пробежал по коже: там, в траве, за моей спиной, спрятавшись, кто-то или что-то следило за мной. Может быть, я ощутил шум ли трепет, я не могу утверждать с уверенностью, и тут же абсолютное убеждение укоренилось во мне, что какое-то создание ползет или скользит меж стеблей прямо за мной по пятам. Меня выслеживали, меня подстерегали, выглядывали, я это чувствовал, и это кто-то или что-то было абсолютно злым.

В минуту полного безумия я решил предпринять бегство, бегство обезумевшего от ужаса: опустить голову и — спасайся кто может. Но тут вдруг мной овладела ярость. Черная ярость против Кэнэвэна, против этого сатанинского участка земли, против себя самого. Вдруг все это накопившееся во мне напряжение выплеснулось и смело напрочь страх. И речи больше не могло быть, чтобы поддаться отчаянию и безнадежности из-за какого-то чародейства, поддаться мистификации из-за непонятного таинства. Я сумею противостоять и прорву гнойник. Я сумею с этим справиться во что бы то ни стало.

Неожиданно и внезапно я развернулся и яростно направился в то место, где, по моему предположению, притаившись в траве, должен был находиться мой тайный преследователь.

И попал в точку. И мой гнев уступил место ужасу.

При слабом, бледном свете, пробивающемся сквозь высокие, склоняющиеся под собственной тяжестью стебли я увидел Кэнэвэна, скорчившегося, на четвереньках, словно зверя, приготовившегося к прыжку. Очки свои он потерял, одежда его превратилась в лохмотья, рот был искривлен безумной гримасой, а улыбка злобная и демоническая.

Растерянный, застывший и ошеломленный, смотрел я на него. Его глаза, смотрящие в разные стороны, бросали на меня взгляд, полный дикой ненависти, а я все не мог заметить в нем хоть малейший проблеск того, что он узнает меня. В его спутавшихся волосах торчали хворостинки и ветки. Да, впрочем, и тело его целиком и полностью, включая и куски, лохмотья одежды, которые на нем оставались, тоже были ими покрыты. Можно было подумать, что он валялся или катался по земле, как дикое животное.

Справившись с собой и преодолев шок от картины, которую я увидел и которая меня пригвоздила к месту и перехватила горло, я вскричал:

— Кэнэвэн! Кэнэвэн, боже милостивый, неужели вы меня не узнаете?

Вместо ответа мне довелось услышать нечто вроде глухого и хриплого рычания. Его губы вздернулись, обнажив желтоватые зубы, а его скорчившееся, на четвереньках тело сократилось, мышцы напряглись, готовые к прыжку.

Меня охватил панический страх. Я сделал прыжок в сторону и нырнул в этот адский, дьявольский хаос трав, пока он не набросился на меня. Я мчался в грохоте ломающейся травы и кустов вереска с одной лишь целью: спасти свою шкуру.

Я двигался, словно в кошмаре. Стебли трав хлестали меня по лицу словно кнутом, а колючий кустарник резал, словно бритвой, но я ничего не чувствовал. Я неистово сосредоточивал все свои умственные и физические возможности на одной цели: выбраться отсюда, из этого дьявольского места, и быть вне досягаемости этого "чего-то", что следовало за мной по пятам.

Мое дыхание участилось, стало прерывистым, и его скачкообразные приступы скорее напоминали рыдания. Ноги слабели, я едва видел, а световые диски плясали перед глазами. Однако я продолжал бежать. За моей спиной это "что-то" властвовало на всем участке. Я мог слышать его рычание, цокот его ног раздавался буквально в нескольких сантиметрах от моих ног. Но самое-то страшное — у меня было безумное впечатление, что я нахожусь в замкнутом круге.

И наконец в тот самый момент, когда я почувствовал, что через секунду-другую рухну, погружаясь и пересекая последнюю заросль стеблей, я выскочил на залитую ярким солнцем поверхность. Передо мной простирался этот свободный от всякой травы I и кустарника участок земли за домом Кэнэвэна, а в глубине виднелась задняя часть его жилища.

Запыхавшись, почти задыхаясь, спотыкаясь, я направился к двери. По какой-то причине (до сих пор объяснить этого не могу) у меня возникла уверенность, что это чудовище ни за что не появится в таком открытом Месте. И я даже не повернулся, чтобы в этом удостовериться.

Оказавшись в безопасности внутри дома, я рухнул, изнемогая, в кресло. Постепенно мое дыхание становилось нормальным, но рассудок оставался во власти вихря ужасных видений и страшных догадок.

И тем не менее надо было признать очевидное: Кэнэвэн стал совершенно сумасшедшим. Какой-то страшный удар превратил его в безумное и хищное животное, готовое разрушать все, что встретится на его пути. Вспоминая его глаза, смотревшие на меня с дикостью хищного зверя, я не сомневался: рассудок его не только помутился, он был полностью разрушен. Существовал только единственный выход: смерть.

И несмотря ни на что, Кэнэвэн сохранял еще человеческую оболочку и был моим другом. И сам я не мог вершить правосудие, если вообще это слово подходило сюда.

Не без опасения я вызвал полицию и "скорую помощь". То, что последовало за всем этим, было каким-то бредом, не считая того, что я оказался буквально под пулеметным обстрелом вопросов, приведших меня к нервной депрессии.

С полдюжины неотесанных, здоровых полицейских прочесывали в течение часа весь этот участок земли вдоль и поперек, не обнаружив в зарослях этой дикой травы следов Кэнэвэна. Они выбрались оттуда с руганью и проклятьями. Они терли глаза и трясли головами. Они были в ярости, с багровыми лицами, сквернословили и... как бы не в своей тарелке. "Мы ничего не видели и не слышали, — жаловались они, — за исключением охотничьей собаки, которая держалась поодаль, стараясь не попадаться на глаза, предостерегая нас время от времени злобным рычанием".

При этом упоминании о рычащей собаке я открыл рот, чтобы высказаться, но сообразил вовремя и не сказал ни слова. Они и так рассматривали меня с подозрительностью, с явным недоверием и, казалось, думали, что я сам недалек от того, чтобы тронуться рассудком.

Мне надо было двадцать раз повторять мой рассказ, и тем не менее удовлетворенности на их лицах я не заметил.

В доме они перевернули все вверх дном, просмотрели разные формуляры, досье и документы Кэнэвэна и дошли даже до того, что сняли обшивку одной из комнат, чтобы и там покопаться.

Выбившись из сил, они пришли к заключению, что Кэнэвэн, страдающий тяжелой болезнью полной потери памяти, чуть позднее после того, как я встретил его в "заднем дворе", будучи во власти этой болезни, исчез куда-то. Они не проявили ни малейшего доверия к моим высказываниям относительно его внешнего вида и поведения, видя в этом только выражение тенденции скорее болезненной, даже вызывающей подозрение о патологии. После того, как они меня предупредили, что, вероятно, я буду снова подвергнут допросу и что, может статься, они и у меня устроят обыск, довольно неохотно разрешили мне идти домой.

Последующие расследования и поиски не принесли ничего нового, и случай Кэнэвэна классифицировали, как исчезновение человека в приступе полной острой амнезии, то есть потери памяти.

Я не удовлетворился этим, не мог на этом успокоиться и оставаться спокойным.

После полугодовых терпеливых, тщательных, скучных поисков в архивах местной университетской библиотеки я наконец наткнулся на кое-что. Я не осмеливаюсь предложить это ни как объяснение, ни даже как что-то стоящее, а просто как фантастическую гипотезу границ невозможного, и не смею никого просить верить этому.

В один прекрасный день после полудня, когда я уже начал уставать от этой настойчивой работы вездесущего проныры и не приведшей к каким-либо ощутимым результатам, Хранитель Редких Книг разыскал меня в углу, где я работал, и протянул мне торжественно крохотную брошюрку, весьма плохо изданную в Нью-Хэвэне в 1695 году. Фамилии автора не было, ничего, кроме лапидарного заголовка: С м е р т ь ГУДИ ЛАРКИНС, к о л д у н ь и.

В ней писали, что несколько лет тому назад некую Гуди Ларкинс, сморщенную старушку, соседи обвинили в том, что она превратила исчезнувшего ребенка в дикую собаку. В ту пору бушевала Салемская история, и Гуди Ларкинс была немедленно приговорена к смерти. Но вместо того, чтобы сжечь, ее отвезли в болотистую местность в самую глубь леса и там семерых собак, которых не кормили в течение двух недель, напустили на нее. Обвинителям казалось, что эти казнь, хотя и привнесет мрачный привкус, станет подлинной поэзией их юридического деяния.

И в то время, когда разъяренные и изголодавшиеся собаки бросались на нее, ее соседи начали отступать и услышали, как она посылала им вслед впечатляющие проклятия:

— Чтобы эта земля, где я умру, стала местом, ведущим прямо в ад! выкрикивала она. — И пусть те, кто осмелится ступить сюда, станут, как эти животные, до самой смерти!

Тщательное изучение старых карт, документальных кадастров и других муниципальных актов позволили мне установить, что болото, где Гуди Ларкинс была растерзана на куски собаками после того, как она изрекла свои страшные проклятия, находилось как раз в том месте, где нынче расположился зловещий задний двор Кэнэвэна.

Более я ничего не добавлю. Я только один раз вернулся в это проклятое место. Это было печальным осенним, холодным днем. На этом мрачном участке земли разбухшие высокие стебли, ударяясь друг о друга, от леденящего сильного ветра позвякивали. Я не могу сказать, что меня побудило вернуться туда... может быть, остатки верности памяти Кэнэвэна, которого я знал. А может быть, даже движимый какой-то неясной, хрупкой надеждой. Но как только я ступил ногой на это нетронутое пространство позади дома Кэнэвэна, я понял, что неправильно сделал, что пришел сюда.

В то время как я пристально рассматривал мерцающее нагромождение колючих трав, голых деревьев и стоящего без листвы вереска, у меня появилось впечатление, что за мной тоже кто-то наблюдает. Мне казалось, что какое-то необычное существо, не похожее ни на что естественное, абсолютно зловещее, наблюдало за мной, и, хотя я весь был пронизан страхом, я почувствовал, что во мне появился извращенный, патологический порыв, нездоровое желание ринуться в самую гущу этих шершавых зарослей, таинственных и шумящих. И снова мне показалось, что я вижу, как увеличиваются размеры и перспектива этого необычного пейзажа и постепенно меняются: в конце концов передо мной было безбрежное пространство высоких трав и сгнивших деревьев, тянущееся до горизонта. Что-то все больше и больше подталкивало меня идти туда, затеряться с наслаждением в этих диких травах, кататься и валяться на земле у самых корней. Этих трав, избавившись от этой неудобной и смешной одежды, бросаться, как-то по-своему рыча, урча, словно дикий, ненасытный волк, в своего рода лес стеблей без удержу и без отдыха еще и еще...

Но каким-то образом я нашел в себе силы повернуть и пуститься со всех ног прочь. Я бежал как сумасшедший по всем улицам города, охваченный осенним ветром и на последнем дыхании добрался до своего дома, влетел туда и закрылся на засов.

С тех пор я больше туда не возвращался. И никогда больше туда не вернусь.
Примечания
1. 1 кв. арпан=32 400 кв. футов≈3,42 га (французская мера длины и площади, употребляется в Квебеке и на юге США).