Голосование пользователя

А этот Скрипун – крутой пацан! Как это он – раз, два, взорвал пулемёт и ещё товарища вытащил у японцев на глазах. Красавец! Кто бы, ну кто бы мог подумать – ведь соплёй перешибить можно. Такому дай нож в руки- как бы сам не порезался. Но пополз, и сделал и глядишь – ещё живой вылез сам в придачу, не царапины. Завидно!Тоже хочу быть в стае авторитетным пацаном. На хрена я в рэйнджеры записался? Чтобы показать, что и мы не лыком шиты. Чтобы братва уважала, да и начальство тоже понимало, с кем дело имеет.
Кубинец подсчитал патроны и огорчительно присвистнул. Надо же – ведь ничего не делал, слушай, только зашёл – а патронов как Ананси слизал. Он полез вдоль стеночки посмотреть – нет ли патронов к карабину у кого-нибудь…кому не нужно больше.

Протискиваясь мимо Скрипача, хлопнул его по плечу, улыбнулся в 32 настоящих ямайских зуба и произнёс:
- Weh Yuh Ah Seh, храбрец? Конкретно ты им показал!

Айзек не нашел времени получше, чтобы обидеться, возможно — смертельно.

— Почему... вы думаете... что я... меньше... морпех... чем вы... штаб-сержант? — Скрипач упрямо тянул Борделона по песку и дышал мелко-мелко, часто-часто, отхаркивал слова по одному-два, чтобы не надорваться, хотя в его тщедушном организме сейчас клокотал целый возмущенный монолог со сносками и авторскими ремарками. От Диаманти он бы еще стерпел молча этот "нненад", хотя он и подозревал капрала в латентном человеколюбии. Но от Борделона, который только что на себе вытащил двоих, это звучало как оскорбление. — Я же... все... сделал... Пополз... встал... побежал... бросил... Было... страшно... побежал... все равно...

Глаза начали слезиться от всего этого песка. Айзек шмыгнул носом.

— Я... вообще... отлично... тащу. Я Шорти... тащил.... и Крота... тащил... и этого... как там... не спросил... тащил... Дотащил... всех... и вас... дотащу...

Скрипач осилил еще футов пять и снова остановился передохнуть.

— Держитесь. Тут рядом. Все нормально будет.

Айзек совсем не умел врать. Во всяком случае, мама много раз ему это говорила. В какой-то момент он перестал даже пытаться: проще было сказать правду и молча подождать, пока на тебя перестанут укоризненно смотреть и / или орать. Но сейчас вроде вышло просто отлично — чистенько, без фальши. Сам бы поверил, но сержант был таким тяжелым, Скрипач таким уставшим, а берег так далеко...

"Малой, сам уходи!!!" — послышалось откуда-то оттуда. А может, это раньше кричали, а дошло только сейчас... Айзек размазал рукавом по лицу слезы и сопли, сжал зубы и снова пополз. Сами вы все... уходите... знаете куда... "Сдохну, но дотащу, — думал Скрипач. — Нет, лучше дотащу и сдохну."

Поправочка:

Ну ладно, этот вопрос был слишком простой. Давайте посложнее.
Зачем солдаты взрывали изнутри свою жестяную флягу для воды? Чего они этим добивались?

Ответ под спойлером:
Скрыть содержимое
Они так делали миски. Миски чаще терялись вместе с ранцем при отступлении, фляги же у убитых на поясе найти было проще.

Похоже, все было чуть сложнее и чуть интереснее. Судя по всему, солдаты из этих взорванных фляг делали не миски, а сковородки, потому что сковородки ЗАПРЕЩЕНО было продавать в армии начальником медицинской службы Союза.
Но почему???
А чтобы солдаты ели больше вареного и меньше жареного и меньше страдали от кишечных и желудочных заболеваний))).

Смешная картинка.

1979, первая половина года

Подготовка полномасштабного доклада по всей истории КНР с 1949 года должна занять месяцы, если не годы – однако за эти полгода комиссия из Ху Яобана, Чжао Цзыяна и Е Цзяньина под редакцией Ни Чжифу подготовили краткое резюме своей работы, которое в общих чертах описывала новую официальную точку зрения и содержало в себе анализ социально-экономических показателей Китая. По крайней мере тех, что удалось собрать. Ху Яобан отвечал за политико-общественные события прошедшего периода, в рамках которой указал, что все перегибы партийного руководства вызывали народную реакцию и, исходя из этого, выдвинул теорию о том, что любое волеизъявление народа должно быть услышано и принято к сведению после его анализа; Чжао Цзыян отвечал за экономическую составляющую отчета и, несмотря на несколько грубые методы подсчета и некоторые мелкие ошибки в подсчетах, в целом доказал, что плановая экономика в условиях Китая показывала положительные результаты исключительно за счет эффекта низкой базы и сверхэксплуатации человеческих и материальных ресурсов и, вкупе с указанием на неспособность Госплана даже сейчас осуществлять централизованное руководство предприятиями, пришел к выводу о необходимости внедрения рыночных механизмов; наконец, Е Цзяньин провел широкую работу по оценке всех этих событий с точки зрения идеологии и законодательства, сформулировал основные положения, на которые следует опираться при официальном заключении относительно новейшей истории КНР, а также привлек к обсуждению и разработке доклада ряд партийцев самого разного уровня, благодаря чему даже ранняя версия доклада вызвала одобрение в партии и укрепила позиции участников комиссии. Однако их ждет еще большая работа...

В это же время Чжао Цзыян реализовал новую экономическую политику на селе – коммуны были расформированы, на их место пришли так называемые "семейные подряды". Каждой семье выделялся определенный участок земли, треть предположительного урожая с которого она должна была продать государству по твердой фиксированной цене, а излишком может руководствоваться как пожелает. Несмотря на возражения, а подчас и саботаж отдельных партийцев, в целом данная реформа была тепло принята как народом, так и КПК. Кроме того, это немного сократило неразбериху в экономике и улучшило положение жителей села – однако не принесло особых дивидендов лично Цзыяну. Если народ, как правило, не особо следил за большой политикой и на селе имя Чжао просто было малоизвестно, то в партии возникла определенного рода дискуссия, насколько были правомочны несогласованные с ЦК действия, несмотря на их эффект.

Юй Цюли продолжил свою политику по борьбе с коррупцией. Удивительно, но в последнее время выявилась странная закономерность – партийцы либеральных взглядов куда чаще оказывались замешаны в сомнительных махинациях, ведущих к личному обогащению, что, конечно, не подорвало позиции либеральной фракции, но оставило весьма неприятный след на репутации. Хотя, конечно, в честности Чжао Цзыяна никто и не сомневается, но вот его сторонники...

Тем временем, во внешнем мире в Кампучии окончательно было провозглашено о победе над феодально-фашистской диктатурой Пол Пота. Вьетнам, впрочем, не спешит с выводом своего ограниченного контингента. В это же время в Афганистане начались радикальные реформы по советскому образцу, которые значительно усугубили ситуацию в стране и привели к взрывному росту недовольства, что грозит перерасти в гражданскую войну. В Иране за полгода сменилось три правительство и даже военные не сумели стабилизировать ситуацию – большинство экспертов предполагает, что уже в следующем году шах будет свергнут и к власти придут сторонники Хомейни.

Огонь потихоньку стих и Клонис понял, что атака японцев, кажется, отбита, причем Хобо выстоял, не побежал. Был конечно риск, что они там все мертвы, но японцы из него также не показались, так что скорее всего выстояли. Клонис чувствовал, что надо атаковать, пока враг растерян и не перегруппировался. Того же мнения придерживался и Донахью, который подполз к Анджело и стал уверенным голосом командовать.
- Ты возглавляй наступление по центру. Я бы одновременно ударил Дасти и Сиреной, но посмотри по ситуации - на передке виднее. Винк пускай продолжает прикрывать фланг, Парамаунт, - он дернул головой на второй пулеметный расчет, - двинется к правому углу левого блокгауза и будет работать оттуда. Я остаюсь здесь, контролировать ход боя. Слипа пошлю к Блондину, узнать, что у него, так что мне нужен один из твоих посыльных. Твои советы?
Приказ был ясен, и Клонис кивнул головой
- Я бы атаковал только по центру, но ты прав, гляну поближе, - он хлопнул пулеметчику по плечу - Парамаунт, собирайте пулемет и давай ползком за мной. Меняем позицию.
- Добро, - выпустил клуб дыма Донахъю, - тогда ты им и передай, как доберешься до блокгаузов. Надо только фланговых уведомить.
- Сделаю. Вон вижу, там Смайли ползает.
- Тогда удачи, Анджело, - лейтенант протянул руку коллеге, - Я в тебе и наших парнях не сомневаюсь.
Клонис крепко пожал лейтенанту руку и, убедившись, что парамаунт и его люди готовы к передвижению, махнул рукой.
- Давай ползком за мной.

***
Песок был жаркий и норовил залезть во все прорехи в форме. Вылезать из воронки было очень страшно, особенно первому. Ведь еще стреляли, хоть и не очень активно. И вроде бы впереди наши, и справа никого, но все равно жутко. Ползешь и думаешь, а может вот сейчас? Нет, вроде не сейчас? О, выстрел, твой? Нет, вроде не твой.

Дополз до блокгауза, и сел, привалившись спиной к нагретому камню, огляделся. Дасти и второе отделение лежало в песке за блокгаузом и в импровизированных ямках. Тут же нашелся Смайли. Ухвати последнего за локоть, лейтенант крикнул командиру отделения.
- Дасти, доложи что тут у нас! Правый угол блокгауза освободите, сейчас пулемет поставим. И будем атаковать развалины впереди. Сейчас сколько время? Так, 11:11. Фух, я думал полчаса полз. Короче, через пять минут начнем атаку, готовьтесь.

- Смайли, бегом к Хобо, скажи, что мы атакуем развалины, пусть поддержит огнем. И узнай у него какие потери в отделении. Потом ко мне ползком, ясно?

Проводил взглядом посыльного и увидел торчащие баллоны огнеметчиков. Заорал злобно.
- Диаманти, Янг, какого лешего вы еще там?! Я вам отдал приказ отступить на КП, вы что там оглохли? Давайте немедленно, отходите и огнемет заберите свой. Выполнять!!!

Убедившись, что огнеметчики его услышали, развернулся к барраку слева, где должен был быть Сирена. Баррак был недалеко, но все равно крикнул.
- Сирена, ты как? Как там парни? Сколько у тебя народу? Противника видишь? Сейчас пойдем в атаку, прикрой огнем, понял?

Собрав руки рупором крикнул куда-то в сторону, где должна быть позиция Винка.
- Уистлер! Давай ко мне!

Хотел глянуть на позиции противника, но передумал. Учитывая, что он развел тут довольно большую суету, из-за блокгауза Клонис решил не показываться. Явно командные крики могли привлечь внимание вражеских стрелков и они еще чего доброго застрелят лейтенанта, который решит высунуться для рекогносцировки. Но все же прислушался. Где-то там на позициях японцев его коллега сейчас занимается тем же самым - пытается организовать разбежавшихся при неудачной атаке бойцов. Прислушался, прикидывая где они могут собираться.

  Пулемет, наконец, с веселым, уверенным колочением начинает работать по наступающим с фронта джапам. Вернее, как убеждается чуть приподнявшийся над краем воронки лейтенант, в направлении джапов, которые, наплевав на все, что рассказывали о них, ни в какие банзай-атаки не кидались. В итоге очереди рыхлят песок, выбивают крошку из руин, причесывают растительность, но вряд ли попадают хоть в кого-то. Досадно? Не без этого: но даже такая стрельба – а лучшей ждать и невозможно, Парамаунт и так выкладывается по полной – более, чем полезна – интенсивность стрельбы по переднему краю стихает, а пехота микадо перестает действовать столь же решительно, как и прежде.
  Над головой свистит теперь уже постоянно – всем пулям не успеешь поклониться, а следить за ситуацией надо. Приходится рисковать, высовываться, стараться за короткое время увидеть как можно больше: в первую очередь, новую угрозу или возможную слабину своих. Больше всего Манго переживает за барак Хобо: да, оттуда не начали стрелять по морпехам, но что там происходит? Могут ли они еще держаться? Да и с Сиреной и его людьми неизвестно что творится… Тяжело, тяжело быть без информации – а получить ее сейчас никак не возможно. Остается только надеяться, что сержанты справятся.

  А японский пулемет все строчит, заставляя нырнуть ниже и уткнуться лицом в песок. Ротный морщится, кулаком раздраженно ударяет по земле – куда только делись хваленое спокойствие и выдержка? Он видит, как наяву: сейчас контр-стрельбой неприятель заставит замолчать Парамаунта, а там снова нанесет удар.
  «Лучше бы это были латиносы, - зло думает лейтенант, - они более предсказуемые и более понятные, чем эти, узкоглазые. Сейчас если прорвутся хоть где-то, то черта мне лысого, а не утверждение в должности – если вообще будет, кого утверждать или нет. Да уж, сестренка, знала бы, как я вляпался… М-морпехи… Нет, надо было идти во флот. Ага, и узнать о Перл-Харборе первым. Что же за невезуха-то…».

  Стрельба смолкает. Офицер поднимается над краем аккуратно на ладонях, готовый в любой момент плюхнутся на грудь и ящерицей сползти назад. Раз вражеского пулеметчика прижали, самое время осмотреться, пока тот не очухался. Справа тихо, слева тоже, да и в центре, вроде бы, все спокойно – паршивым таким спокойствием, которое вот-вот снова взорвется пальбой.
  Манго вжимает голову в плечи, инстинктивно ожидая очереди, но ее все нет. Удар сердца, еще один, и еще, еще… Японцы молчат, словно издеваясь. Донахъю кусает сухие губы, бормочет: «Ну давайте, не томите, м-мать, продолжайте, макаки…». А никто не продолжает. И вместе с этим затишьем приходит понимание, что враг не справился, а они устояли. Устояли, черт побери! Своей стойкостью и его грамотными приказами выдержали злую, страшную атаку по всему фронту!
  Ротный вытирает взопревший грязный лоб, на часы смотрит, кивая сам себе. Вытаскивает из кармана сигарету, закуривает и глубоко затягивается, блаженно прикрыв глаза. Хочется вот так вот курить и не делать ровным счетом ничего, отдыхая, переводя дух и восстанавливая уверенность в собственных силах. Да вот только отдыхать нельзя – Ами очень не кстати напомнил о себе и о приказе. Тьфу ты, не Ами – Джордан: комбата-то подстрелили, д-демоны! В общем, не столь важно, кто распорядился – указание есть, и его надо выполнить, или хотя бы попробовать выполнить. Если бездельничать, если окапываться, не пытаясь даже взять вторую линию бараков, то повышения можно не видать, как чувства юмора у этого мрачного огнеметчика – а оно ой как полезно будет на гражданке!
  Офицер поднимает глаза к чистому, восхитительно прозрачному южному небу, такому красивому и безразличному, и выдыхает в него густой клуб дыма, чувствуя неимоверное, острое никотинное блаженство. Губой дергает в нервном подобии улыбки – и все-таки они живы! Подбирается к Клонису и пулеметчикам, раскрытую пачку протягивая:
  - Мы молодцы, налетайте! Анджело, - бросает он короткий взгляд на комвзвода-один, - приказ еще не исполнен, мы обязаны контратаковать.
  Паузу делает, давая Клонису возможность высказаться и скупо обсудить подробности. Медлить нельзя, и надо воспользоваться передышкой сполна. Хотя бы просто пощупать, попробовать японцев на зуб, а там или разгрызть их, как орех, или доложиться, что имеющихся сил для наступления не достаточно.
  «Прорыва, - поправляет он сам себя, - Как там говорит старая военная максима? Прорыв не терпит перерыва? Именно так!».

  ...Обсудив с Анджело приблизительный план действий, Фрэнсис подозвал Дроздовски:
  - Слип, ползи или перебежками к Блондину, узнай ситуацию у него и передай, чтобы по возможности поддержали нас фланговым огнем, хоть по тому же бараку напротив Хобо. Потом ко мне.
  Следующей жертвой лейтенантского внимания стал тихий, как мышь под веником, Москит, у которого до сих пор в глазах плескалась бесконечность. Ротный помял пальцами папиросу, прикинул, что делать с живым, но бесполезным телом, и съехал на дно воронки к бойцу:
  - Морпех! Морпех! Ты меня слышишь, Москит? Ползи к Милкшейку, помогать ему будешь, - он потряс парня за плечо, повторил раздельно и максимально уверено, - Ползком. К санитару. Присматривать за раненными.
  Подняв голову, он окликнул ангела-хранителя пострадавших:
  - Милкшейк, принимай Москита! У него рассудка помрачнение, пускай помогает тебе, пока в себя не придет!
  Пошел-пошел! Раз-два, раз-два! - дернул он подчиненного за плечо, направляя его к цели.

— Отступать? — Скрипач сглотнул вязкую слюну и закрутил головой, тщетно пытаясь хоть как-то разобраться в происходящем. — Куда тут... как тут... Эй! Скерцандо! Крот! Ты живой? — крикнул Янг, вглядываясь в фигуру Армстронга с надеждой.

С надеждой, что тот так и останется лежать, и Айзеку останется только его пожалеть, что, конечно, морально тяжело, но физически гораздо проще, чем тащить здорового парня на себе до "мертвой" (а правильнее сказать, "живой") зоны у барака. По факту, без прикрытия. Под обстрелом.

Айзек некстати вспомнил, как в детстве нашел в канаве изувеченного полумертвого котенка, еще более жалкое существо, чем он сам, и просидел с ним, наверное, полдня, не в силах ни бросить пищащий комочек, ни набраться храбрости, чтоб отнести его домой, где Айзека, конечно, ждала Тарава для восьмилетних. Странно, Скрипач не мог сейчас вспомнить, чем кончилось дело. Его точно отругали — но может быть, только за испачканную рубашку и пропущенное занятие по сольфеджио. И котенок определенно сдох (Айзек похоронил его в коробке из-под печенья). Но где и когда — до или после?

Крот шевельнулся, неловко заскреб руками по песку, и Скрипач чуть не расплакался от жалости к себе. Просто... он так устал, куда ему еще это? Отступил, называется. Тут же накрыло стыдом — что ж он за человек-то такой! — и Айзек уцепился за этот стыд, за эту злость на себя, стараясь не думать больше ни о чем. Глупо было вспоминать, глупо было сравнивать, но что ж поделаешь: за всю свою жизнь Айзек не видел, не испытывал ничего, что сгодилось бы, как линейка для Таравы.

Не важно.

Высунуться, выстрелить, спрятаться. Снять хотя бы этого, ближнего. А потом... потом может уже будет это... не актуально.

  Бывают такие ситуации, когда ты ожидаешь худшего, и, когда оно не происходит, чувствуешь себя одновременно и радостным, и как будто обманутым – неудобное чувство, признаться. Еле высовываясь из воронки, Манго нервно кусает сухие обветренные губы, барабанит кулаком по земле в ожидании того переломного момента, когда надо будет вмешаться в ход событий новым приказом. Будь неподалеку Скрипач, он бы с удивлением отметил, что ритмика ударов – как у «Bonnie Blue». Какого Дьявола лейтенанту, никогда не испытывавшему симпатий к южанам, вспомнилась именно эта мелодия – одному Богу ведомо, но вот прилипла так, что он неосознанно ее отбивает по горячему песку, умытому кровью американцев.
  Когда посыльные на левый фланг залегают, офицер дергается, сбивает ритм одному ему слышимой мелодии. Пальцы в кулак сжимает, острые песчинки меж пальцев перетирая, ждет с замиранием сердца – поднимутся ли? И людей жалко, и, еще больше, того, что подкрепление так и не дойдет до второго пулемета: а значит, придется отправлять Дроздовского и вовсе остаться без посыльных. Наконец Уистлер начинает ползти, а вот прибившийся к роте парень с прозвищем Инджан так и остается уткнувшимся лицом в песок. «Рядовой Робинсон, кажется, - вспоминает Донахъю, - или все же Робинс? Ладно, потом, все потом. Покойся с миром, солдат».

  Кланяется просвистевшей шальной пуле, носом утыкаясь в скат воронки, снова на локтях поднимается упорно, отгоняя навязчивую мысль, что хочется не просто курить, а вовсе не выпускать изо рта сигарету, дымя одну за одной в поисках хоть чего-то привычного и знакомого. Вглядывается в барак справа, вслушивается в грохот боя, пытаясь понять, откуда что несется. Кажется, там, у Хобо, дело дошло до рукопашной – факаные желтые макаки добрались-таки до парней! Но, по крайней мере, оттуда пули не летят и оскаленные узкоглазые хари не выпрыгивают, а это значит, что сержант Ковальски стоит накрепко. Следовательно, теперь и Парамаунту нет смысла там работать… по крайней мере, пока что.
  А вот людям ганни и Дасти помощь точно не помешает: враг давит профессионально и четко, прикрываясь пулеметами и гранатами. Это минус. А вот понимание того, что японцы решили, не мудрствуя лукаво, пробиваться через центр – плюс. В актив можно отнести и то, что неприятели, наступая, не знают, что за спинами первой линии ждет своего часа уже американский пулемет. Это козырь, и пора бы его разыграть.
  «А не рановато ли? – спрашивает сам себя Донахъю. И отвечает, - Да нет, они уже ввязались в атаку, и отступать будут вынуждены под шквальным огнем, не Эм-Гэ, так морпехов. Сейчас снова поднимутся – и пора. А не поздновато ли? Нет, нет-нет-нет. Прорыв с фланга опаснее был бы, да и выждать надо было. М-мать, да хер знает, если по честному! Но уже не попишешь ничего. Делаем дело, а сожалеть потом будем… если успеем».

  Над ухом бахает одиночный винтовочный выстрел.
  - Сли-ип? Я же… - лейтенант не успевает закончить фразу, как боец поясняет, почему нарушил приказ. Фрэнсис дослушивает, не сводя глаз с фронта, кивает отрывочно, отвечает скороговоркой, - Молодцом. Так держать. Увидишь подобных ему – бей, не думай.

  За спинами короткая суета – приполз посыльный от Шупа, желающего узнать, что происходит. Понятное желание, правильное – но сколько раздражения вызывает! Так и хочется в полный рост выпрямиться, руками развести и ёрнически так сказать: «Вот что происходит!». Но нельзя, никак не можно.
  Лейтенант бурчит раздраженно:
  - «Гольф» занял частично вторую линию укреплений, перетянул на себя часть сил, атакующих левый фланг. Нас контратакуют. Держимся. Все.
  Многое хочется сказать, подкрепление затребовать, артиллерийскую или минометную поддержку, танки… Но нельзя. Пока еще справляешься своими силами, не проси лишнего – произведешь положительное впечатление. Особенно если приказ до конца не выполнен. Тем более, если приказ до конца не выполнен.

  Сочтя доклад завершенным, поворачивается к пулеметчикам и руководящему ими взводному:
  - Анджело, надо прикрыть фронт. Поднимутся джапы – жарьте.

"Знал бы, что рою могилу, копал бы получше," — подумал Айзек. Но так, без надрыва подумал, а в ироническом ключе. Вроде как сам пошутил, сам посмеялся.

Во-первых, он и так копал как мог, потому что (почти) все, что приказывал Диаманти, Янг выполнял очень старательно. Просто вымотался уже, да и не было у него этакого таланта — копать. Он же не Крот, он Скрипач. И еще, кстати, очень удачно Малой, так что уж влезет как-нибудь и в эту ямку...

Во-вторых, собственную могилу Айзек, пожалуй, вообще не стал бы рыть. Да, даже ради Мрачного. Еще напрягаться, потеть... а кому это в итоге надо? Точно не Скрипачу. Не все ли равно, как и где лежать, если уже ничего не чувствуешь? Это, может, другим неприятно на него, мертвого, смотреть — ну так извините, кому нужно, пусть тот и копает.

Верил ли Янг, что в самом деле может вот прямо сейчас умереть? Верил, наверное, как умел, но в моменте это было не так страшно. Рядом были Кюрасао, и Мрачный, и Крот, и где-то там еще остальное третье отделение, и Айзек знал, что в случае чего будет не первым и — чего уж там — не последним, и это отчего-то успокаивало.

А то и вообще повезет. Много кому вокруг сегодня везло, просто это было как-то трудновато разглядеть в крови, грязи и песке.

Скрипач привычно сунул руку в карман, не нащупал там своей монетки и на мгновение обмер от ужаса, но тут же вспомнил, что все в порядке. Ну... за проезд Харону, правда, ему нечем теперь заплатить, но вряд ли тот высадит его посреди Стикса, как "зайца". А что если — мелькнула мысль — их жетоны были такими хитро замаскированными оболами? Тогда, выходит, Айзек еще и друга мог прокатить! Живем! В смысле... м-да.

Гранат у Скрипача больше не было, зато патроны еще были, и он даже точно знал, сколько их в магазине. Десять. И Айзек собирался на этот раз считать каждый выстрел. Не хватало еще высунуться под пули просто так, покрасоваться. Отступать? От одной мысли о том, что весь этот путь от берега до окопа придется проделать еще раз, а то и два, немедленно захотелось героически умереть. Нетушки. У Янга никогда раньше не было никаких землевладельческих фантазий, но теперь все эти вспаханные локтями футы песка он считал своими. Все, как говорится в морской пехоте, жопа встала — место потеряла.

Мрачный, Скрипач, Крот

  Вы стали рыть землю, раскидывая песок, насыпая его валиком впереди. Вообще-то окоп без серьезного бруствера – так себе защита. Винтовочная пуля пробивает слой песка толщиной... Но да, все верно, люди делятся на два типа – на тех, кто умничает вместо того, чтобы работать, и на тех, кто выкопал окоп и выжил.
  Захлебываясь белой коралловой пылью, вкалываете, как негры. Окапываться лежа очень неудобно. Делать это быстро – тем более. Круто, что вы морпехи, и научились этому даже не в Веллингтоне, а ещё в учебке в Калифорнии. Спасибо тому сержанту-инструктору, который, проходя мимо какого-то рекрута, копающего сидя на коленях, толкнул его ботинком в плечо, и на немой вопрос в его глазах ответил:
  – Молчишь? Правильно делаешь. Трупы не разговаривают, а ты ж убит.
  Все всё поняли тогда и начали копать старательнее. Вот и сейчас копаете старательно, правильно – не приподнимаясь над землёй, ворочая песок лопатками. Тем более Мрачный рядом – этот похалявить не даст.

  Дасти выглядывает из-за Блокгауза, пришел вас проведать.
  – Окапываетесь?
  – Ага, – отзывается следящий за периметром Кюрасао.
  – Мы тож. Крот, а где рюкзаки-то? Аа, вижу. Спасибо. Вы это, парни. Пока будьте здесь. Ганни распорядился.
  – И мы тоже? Мы к своим хотели... – говорит Ушастик.
  – Вы лучше сидите, где он сказал. Лан, я пошел. Это. Спасибо, парни. А то чуть не зажали нас. Япошки что-то затихли.
  Япошки на самом деле не затихли – по всему острову идёт стрельба, слева слышно рубилово – выстрелы, очереди, взрывы. Из бараков справа доносятся взрывы гранат. Можно увидеть, как кто-то из морпехов, выбравшись через окно, для порядку закидывает гранату в сарайчик, стоящий сбоку. Зачищают. Справа стучит пулемёт – далеко, до вас не долетает, вроде бы.
  – Сержант, а сам-то чего не копаешь? – вдруг спрашивает Кюрасао.
  – Слишком старый, слишком больной, слишком пыльный, – отвечает Дасти.
  – Тебе что, делать нехрен?
  – Ты тоже будешь на моем месте, когда состаришься. Лан, заткнись. Удачи, парни.
  Потом взрываются гранаты где-то в бараках справа. Там стреляют, кажется.
  – Началось что ли? – говорит, кривясь, Кюрасао. Какой-то нехороший движняк происходит в этих бараках.
  Все напрягаются – кто-то роет быстрее, кто-то, наоборот, передав лопату соседу, берется за оружие. Высматриваете. Выглядываете. Вынюхиваете.

  Где-то впереди протяжно свистят в свисток.
  Ша-дааах! – грохает совсем рядом. Мина! Ну все, это точно по вам!
  Ша-дааах! Ша-даах!
  Все ложитесь, вжавшись в только что отрытые не окопы даже, а так, ниши... Господи, да могилы глубже копают! Приходится колени поджимать, чтобы в них поместиться. Это не норы даже. Это ямки.
  Мины в основном ложатся левее вас. Туда, где Дасти и его парни, как раз туда, да.
  – Как вы заебали! – говорит Кюрасао. И вы слышите в этом голосе то же, что ощущаете внутри. Что эти "три по три" мины – уже не так уж и страшно. После всего, что с вами сегодня делали, чем взрывали, ломали, дубасили...
  С хрустом бьет мина прямо по блокгаузу – в самую крышу, так что все вжимают головы в плечи. Опадает дождь осколков и осколочков – бетонной крошки, кусочков штукатурки что ли... Камешки больно бьют по ногам, по плечам. Но это так, пустяки, неприятно и всё.
  – Все живые?
  – К бою! – кричит слева ганни. – Готовься!

  Чпань! Чпань! – звонко щелкают Арисаки.
  – Не, не вижу, откуда, – говорит Кюрасао, чуть приподнимаясь. Пыль от взрывов всё ещё стелется. Пока вы окапывались, вы все запылились ещё сильнее, хотя не думали, что это возможно.
  – Утээ! – кричат с той стороны.
  Кюрасао ещё приглядывается... и начинается выдача.
  Чпах! Та-тах! Та-та-тах! Тра-та-та-у! Чще-чще-чще-чще-чще! Чще-чще-чще-чще! – японцы стреляют много, часто, такое ощущение, что отовсюду, мать их... У них видимо есть какой-то огневой план, потому что они стреляют не только по вам, но и по парням Дасти, но вы под обстрелом постоянно.
  Швить! Вжух! Тюррр! Паф! – пули проносятся над головами, горячими комочками хлопают о песок, щелкают о бетон, едва не рвут на вас одежду, буквально стелются над вами. Веером пролетают выпущенные очереди – опять в сарае ожил пулемёт, снятый Кротом, только кто-то его прикрывает. Старательно!
  Нельзя сказать, что вам совсем не видно японцев – они показываются то из-за деревьев вдалеке, то в развалинах, то около сарая, то у барака справа, у того, что подальше: палят, пригибаются, снова поднимаются, снова стреляют. Такое ощущение, что их... дохрена! Десятки что ли? Может, это только кажется... вы не знаете. Вы раз за разом вжимаетесь в свои ниши.
  Противно, несолидно, бахвалисто частит их пистолет-пулемёт: он больше бьет по центру, но и вам достаётся. Та-та-тау! Та-та-та-та-тау!
  – Не молчать! Огонь! Огонь в ответ! – надрывается там ганни. – Магазины подавай! Дасти! Дасти, блядь! Гранаты гото...
  Швить! Шпань! Шмяк!
  – ...я сказал!
  Он где-то там, ваш Кремень. Не дошел до вас немного.
  Чуррр! Чуррр! Фьють! Щелк! Чик! Та-та-тау! Та-та-та-та-тау! Та-тах!

  Бывают наглые атаки, нахрапом. Бывают осторожные. А вы все чувствуете одно и то же – эта атака не наглая и не осторожная: она обстоятельная. У японцев полно патронов, они засыпают вас пулями, подбираются, они не хотят рисковать. Это значит, хоть немного времени у вас есть. Чтобы отступить и спастись. Или же остаться и...

  Что-то кричат японцы справа, где ребят Хобо только что взрывали гранатами. Что-то кричат слева. Перед вами, где-то за развалинами и прямо в них, они даже не кричат, а так, говорят друг другу успокаивающе, подбадривающе, слегка озабоченно:
  – Кио цукеро.
  – Соко утэ. Соко утэ.
  – Рёкай!
  – ...цукеро
  – Юккури! Юккури.
  – Тама да.
  И в этих голосах, прорывающихся неясным фоном между частой, сосредоточенной пальбой, вы ощущаете методичность. Никаких "Марин-юдай!", никакой азиатской истерики. Они не костьми лечь пришли – они пришли захватить вашу позицию. Может, они потеряют одного... двух... или всех... неважно. Они захватят её – вот так, постепенно подбираясь, стреляя, перезаряжаясь, прячась, высовываясь, выполняя команды, действуя по плану, в парах, в группах прикрывая друг друга.
  Только что вы отпугнули их огнемётом, отпугнули стрельбой, отпугнули своим напором. Но они пришли в себя и... не стали горячиться. Они поняли, что вы не деревце, а пень, и взялись за вас, как... как за этот самый пень на поле, который надо выкорчевать из земли. По-крестьянски уперевшись ногами и ухватившись поудобнее, чтоб не надорваться. Они вас выкорчуют.
  Можно было бы даже уважать их за рабочий, хороший такой подход. Можно было бы, если бы не тот факт, что "выкорчевать пень" – значит поубивать вас всех или загнать в море.

  Мурашки ползут по спине от такого. А по песку ползет Ушастик – кое-как, он ведь ранен, утягивается к Мрачному за блокгауз, перекатываясь. У него и ниши-то в песке нет... Всё, он в мертвой зоне! Смотрит на оставшихся боязливо, как будто чувствует, что если кого-то из вас убьют – это будет его вина. Но вы этого толком и не видите (только Мрачный видит) – пытаетесь что-то рассмотреть впереди, не поймав пулю. Это непросто.

Боюсь, что некоторые уже подзабыли, где кто находится, поэтому я освежил вам карты.
Так что найдите, где вы.

1. Взгляд на правый фланг – Хобо и пацаны.


2. Взгляд на позиции первого взвода.


3. Взгляд на передний край.

Крот вздрогнул, как будто к нему со спины подкрался японец и заорал что-то на своем смешном наречии прямо в ухо. Даже, кажется, очень немужественно ойкнул. И тут же насупился: нормально он копает, чего началось! В обычной ситуации Крот послал бы любого, кроме Дасти, кто полез бы к нему с подобными замечаниями, но Мрачный на время приобрел в его глазах ореол огненного бога. Не так-то просто послать человека, у которого такие баллоны. Так что Крот заткнулся и принялся копать, пылая от усердия ушами.

Фрайденфельдс

Фрайденфельдс бросился через лес, и с криком поднялись вслед за ним латыши и, — не виделось, но чувствовалось, — и слева застреляли, закричали, поднялись в атаку калужане. Выстрелов в ответ не было, и Фрайденфельдс, миновав примеченное дерево, побежал дальше. Хлестнула по щеке влажная еловая ветка, замелькало перед глазами, а вокруг вопили, стреляли, с хрустом бежали через ельник, и вот мелькнуло что-то в просвете между деревьями — чёрный пулемёт на треноге, а рядом с ним две фигуры в шинелях, молотящие что-то на земле будто цепами.

— Стой! Стой! Свои! — закричали откуда-то из леса, от пулемёта бойцам Фрайденфельдса, беспорядочно стрелявшим вперёд. Карповцы, — понял Фрайденфельдс, — они уже здесь.

Тяжело дыша, Фрайденфельдс остановился, оглядываясь. Всё тот же лес вокруг, еле просматривается река справа. Но вокруг, и спереди, и слева — везде серые русские шинели, куда-то бегущие, что-то кричащие, показывающие куда-то. Вдруг на Фрайденфельдса выскочил Карпов — всё с тем же наганом в руке.

— Вышибли, товарищ Фрайден! — захлёбывающимся от восторга дискантом зачастил он, ошалело глядя на Фрайденфельдса. — Мы взяли пулемёт, вот он! — показал он в сторону. — Я сам не понял, сколько их было, но, кажется, немного! С десяток, не больше! Они даже в ответ выстрелить не успели!

— Взяли! Взяли одного! — донеслось рядом. Фрайденфельдс оглянулся: двое бородатых красноармейцев волокли растрёпанного безоружного, простоволосого молодого солдата в странной форме — американской, понял Фрайденфельдс. На оливковой штанине повыше колена у солдата расплывалось тёмное пятно, он затравленно кидал взгляды по сторонам.

— От они чем палили, гады! — показывал другой боец на аккуратно разложенные в рядок под ёлочкой ружейные гранаты на длинной ручке. — Экую штуку выдумали-то!

Мухин

— Ох ты ж, матерь Божья… — остановился на пороге сеней Расчёскин, когда Мухин повернулся к нему раненым ухом. Похоже, он только сейчас заметил, что Мухин ранен. На мгновение на лице Расчёскина отразилось сомнение, но затем он, досадливо поморщившись, бухнулся на колени рядом с Мухиным.

— Ты ж весь в кровище, Кронштадт, — сказал он, принимая из рук Мухина полотенце. Мухин провёл рукой по колючей и липкой щеке под раненым ухом — и действительно, на вымазанных в грязи пальцах остался красный след. — Чёрт, пакет в шинели остался… Ну давай хоть так замотаю…

Неразборчиво ругаясь под нос, Расчёскин принялся прилаживать полотенце к голове Мухина — но коротко оно было, едва хватало в охват головы, узлом затянуть не получалось. Прошипев что-то под нос, Расчёскин закусил полотенце зубами за узкую сторону, надорвал, разодрал руками на две узкие полосы, принялся связывать их между собой.

— Обходят нас с той стороны, — показал он на выходящие на юг окна горницы. — Сейчас прижмут и хана! А вы чего зырите? — зыркнул Расчёскин на примолкших хозяев, жмущихся друг к другу у печки. — Сейчас дружки ваши английские вас и расхреначат из пушек!

Связанными между собой полосами из полотенца голову кое-как перетянуть получилось. Пошатнувшись, Мухин поднялся с пола, прошёл в сени, пригнув голову под низкой притолокой. Выглянул в дверь: виденный раньше двор с пристреленной собакой, сараи впереди, раскисшая в грязи улица и, не успел он рассмотреть ничего подробнее, как вжикнуло, и в чёрные брёвна рядом с дверью ударила пуля — Мухин не заметил, откуда стреляли, отпрянув за косяк.

— На скотную половину, — повторил Расчёскин, вместе с ним вышедший в сени. — Здесь глухо всё, а скотные ворота к реке выходят — кустами к плёсу выйдем. Не геройствуй, Кронштадт, ляжешь тут ни за медный грош.

Лобстер
  Кидаешься в темноту. Тебе кажется, что ты ловок, как тигр, и стремителен, как змея. Бьешь!
  Штык протыкает только воздух.
  Черт! Надо было прямо в пол колоть! Но так и штык сломать можно!
  Бить или послушать?
  Слышишь шорох там, внизу, близко-близко.
  Нет сомнений, это шорох! Там кто-то есть! Почему он ещё не выстрелил в тебя? Не ударил? Не схватил за ногу?
  Бьешь снова, раз, другой – всё мимо в этой проклятой темноте.
  И уже отчаявшись, чувствуя, что либо ты, либо он, тыкаешь сверху вниз туда, где шуршало.
  И попадаешь, протыкаешь что-то твердое, протыкаешь насквозь, так что штык стукает кончиком о бетон. Поднимаешь винтовку и чувствуешь – наколол что-то на штык. Твёрдое. Наколол. Может фляжку? Да нет, тогда металлический скрежет был бы. Может, кожаное что-то?
  Тихо. Не шуршит больше. Затаился?
  Ведешь рукой по стволу, дотягиваешься до штыка и... отдергиваешь руку! Там, на кончике твоего оружия, что-то ещё живое! Оно шевелится, оно волосатое, оно... У тебя одна мысль: это оторванная рука японца, кисть. Она, наверное, ещё живая! Но почему такая волосатая?
  Снизу подкатывает тошнота, ты представляешь эту руку. Поборов себя дотягиваешься до неё и опять чуть не вскрикиваешь – это что-то... худое, как скелет. Пальцы тонюсенькие, твердые...

  И вдруг понимаешь – это не от человека. Это какое-то огромное насекомое, вроде жука или что? Как в комиксах! Таракан размером с фляжку. Он ещё живой, он ещё шевелится. Так вот, что япошки тут делают – разводят всякую дрянь. Опыты, наверное, ставят. Ничего себе!
  А вдруг оно ядовитое! Трясешь винтовкой. Нее, плотно штык засел. Оно ещё там.
  Но надо очистить штык, и поборов брезгливость, ты шаришь рукой, чтобы счистить эту гадость со штыка. Фу, бля!
  И тут оно кусает тебя за палец! Натурально хватает. Снова едва не вскрикиваешь! Ну и дрянь! Кулаком, кулаком тыкаешь в эту мразь, и тут только понимаешь, что это...

  ...что это просто большой краб, заползший в бункер от обстрела.
  Никакой не японский боевой таракан.
  Краб шмякается на бетонный пол, и больше ничего не шуршит. Никого тут нет. Может, трупы только.

  Да, труп есть – проходишь шаг в сторону и натыкаешься ногой на тело. Тыкаешь его носком – вроде, мертвое. Это явно человек. На всякий случай тыкаешь штыком пару раз. Да точно мертвое.

  А снаружи, кажется, стрельба, крики.
  Идти наверх или посидеть тут? Втроем, так сказать. С дохлым крабом и дохлым япошкой.

  Чувствуешь, как успокаивается раскочегарившееся сердечко.

Мрачный, Крот, Скрипач
  Ганни только поморщился и отмахнулся от умничающего капрала.
  "Как, как... каком кверху! Кидай, блядь, как умеешь!" – говорили глаза – "Мои приказы вы, блядь, понять не можете, куда уж джапам!" А может, оно вообще ничего такого не говорило, а говорило просто: "Жопа, парни! Выбираемся, дрыгаем лапами!"
  И вы "дрыгнули".
  – На, – протянул лимонку Ушастик. – От широты душевной. о  У Скрипача же только две и оставалось, и он должен был кинуть их сам.
  Взрывы подняли над развалинами облако пыли, и это было хорошо. Хлопки гранат показались вам какими-то игрушечными, ненастоящими – ещё бы, после семидесятипятимиллиметровых снарядов, рвавшихся в считанных ярдах!
  Все вы пришли в движение, хаотичное на первый взгляд, но вы понимали, что надо делать и для чего, и в этом, вероятно, и было пресловутое ГунгХо.
  Крот, Скрипач, прихрамывающий Ушастик и Кюрасао выбежали вправо, рассыпавшись в короткую не цепь даже, а так, цепочку, в паре ярдов каждый от соседа, а Мрачный пошел вперёд.

  Мрачный.
  Ты идешь по песку и видишь эти долбаные развалины, которые всё открываются и открываются из-за угла блокгауза, и не знаешь, будет ли следующий шаг последним. И хочется притормозить или кинуться ещё быстрее. Огнемёт давит на плечи, но почему-то ноги становятся легкими, как не твоими. Из низа живота поднимается какая-то мерзкая херня, и от неё расходится по телу неуверенность, она схватывает всё что можно своим липким, гнусным, гниловатым объятием. Как будто кто-то сидит у тебя на закорках и посмеивается. "Давай, давай!" – говорит он. – "Шагай!"
  И просыпается неуверенность. "Что я делаю не так?"
  А ты... ты всё делаешь "так". Но никто тебе об этом не скажет, не объяснит, не похлопает по плечу.
  И ты видишь вдруг отчетливо япошек – то ли двоих, то ли троих, они осторожно высовываются из-за перемешанных между собой почерневших брёвен, каких-то листов неизвестно чего, они вглядываются в тебя, и они не посмеиваются. Ты поднимаешь огнемёт, но до них далековато, можно не... Поздно думать хоть что-то. Ты падаешь на колено, чувствуя мягкий, такой уютный песочек.
  Но ещё до того, как нажать заветные клавиши, ты слышишь выстрелы справа – и пули градом проходятся по развалинам. Летят щепки, крошится горелое дерево, листы покрываются оспинами пулевых отметин. Японцы исчезают вместе со своими винтовками.
  Залп.
  Огнемёт издает, как всегда, перед выстрелом шипение. Знаешь сказки про огнедышащих драконов? Вот у тебя в руках – то, как такая сказка могла бы выглядеть. Не красивое животное, а вредная, злобная, тощая змея, которую парни из корпуса химвойск приручили и заставили работать на нас.
  Пока раздается это короткое шипение, ты успеваешь вспомнить, что забыл заранее поджечь сопло. А если контакт закосячил, а? Если не будет искры? Но искра с треском появляется, а вслед за ней появляется огонек, едва различимый на ярком солнце. И прямо сквозь него трубка выплевывает, что положено.
  Ты слышишь звук, как будто на костерок подули ветром из трубы и его разметало к чертям – что-то вроде гула, шелеста, но больше всего похожее на ровный, шумный выдох чего-то большого и недоброго. Кажется: господи боже ты мой, подумаешь, палка какая-то с баком! А дышит так, как будто там невидимый бизон или бегемот какой-то за спиной притаился. Или что похуже.
  Жар сразу бьет в лицо и облизывает руки. На тебе очки, но ты всё равно прищурился по привычке, ожидая, что из глаз потекут слезы. Не текут – плексиглас защищает. Выдерживаешь хороший, длинный залп.
  Пламя улетает вперёд, слегка брызнув под конец пеной на песок.
  Получилось. Сработало.
  Через пыль, через огонь, через поднявшийся дым ты слышишь крик на косоглазом наречии:
  – ТАЙКЬЯКУУУ! ТАЙКЬЯКУУУ!
  И сразу же откуда-то правее развалин начинает шарить пулемётная очередь. Не вообще по вам, не – в тебя, прямо в тебя. С хрустом и тонким треском скалывает бетон, он осыпается, ты мешкаешь, не зная, бежать или нахер распластаться на пузе, пока оно не пройдет.
  – По сараю вдарьте! Огонь! – кричит ганни.
  Замечаешь, что развалины не загорелись как следует, но волна пламени прошла над ними, и на некоторых бревнах пляшут язычки.
  А парни лупят, припав на колено – ба-бах! ба-бах! ба-бах! – как заведенные, несмотря на очереди, несмотря на ответную пальбу. Сжав зубы. Лишь бы тебя прикрыть.
  Хлоп! – падает неподалеку граната. Хлоп! – ещё одна.
  Кидаешься назад. Успеешь же!
  Да-дааах! – бьет по ушам, заставляет оступиться, упереться рукой в песок, чуть не грохнувшись. Лязгает звонко по баку. Ща рва...
  Пытаешься расстегнуть лямку, скинуть эту опасную херню с плеч, хотя знаешь, что это бесполезно – если рвануло, то всё, ты уже ростбиф с кровью. А потом горстка пепла.
  Пряжка не поддается. Падаешь, у стенки, копаешься. Отстегиваешь наконец.
  На баллоне – вмятинка. И только. Пронесло, капрал.

Остальные
  После команды вы выбежали в сторону от блокгауза, рассредоточились, как на учениях, прицелились по сараю.
  И вдруг все увидели, как вдоль стенки бежит Мрачный и сейчас выйдет за угол, чтобы получить угол обстрела по развалинам. А там, в развалинах этих – японцы. Вы увидели их ясно, первыми, и поняли вдруг, что сарай – хер с ним, а вот эти ребята... Они его срежут.
  Вы повернули стволы и, не сговариваясь, не дожидаясь команды или небесного перста, вдавили спусковые крючки. Как говорится, "если ты ждал подходящего момента – это он."
  Грохот сразу поднялся, как на стрельбище – вы палили, как ненормальные, каждый раз стреляя чуть быстрее, чем надо, забыв всё, чему учили – как там спуск тянуть, куда смотреть, как винтовку держать. Уж как умели!
  Японцы исчезли – кажется, просто спрятались. И все, разочарованные, принялись перезаряжать винтовки, ещё не осознав, что вы только что спасли капралу жизнь.
  А может, и не только капралу. Огнемёт выдохнул пламя, и это было отвратительно-завораживающе. Огонь был такой густой, одновременно чистый – потому что горел бензин и воздух, и какой-то маслянисто-грязный, с черным, мерзким дымом, переливающийся этим дымом, как водопад. Было что-то адское в этом цвете, в этом дыме цвета сгоревшего воздуха, в этом гуле цвета испорченного мира. Что-то непереносимо оскверняющее от того, что вы увидели, как огнемётом не просто шарашат на полигоне, а выжигают живых людей из укрытия.
  Это было хорошо, что вы жарили наконец японцев заживо, а не они вас. Но это было как-то совсем... против правил, которые не запишут в конвенциях.
  Из развалин закричали что-то отчаянное, протяжное – кажется, это был не крик боли, ещё пока только тревожная команда. Но всё равно возникло ощущение, что правила совсем, окончательно кончились.
  То чувство, когда в школе кто-то ударил другого, а тот ударил в ответ, а этот ударил ногой, а тот ударил в колено, а этот – по яйцам, и вдруг один из них взял и плеснул в лицо ацетоном или чем-то таким.
  У каждого ёкнуло при виде этого пламени, когда вы ощутили даже здесь нестерпимый жар. Жар ощутили. На экваторе. Нестерпимый. Как будто тут до этого было прохладненько! А, выходит, было.

  "Бля, ну, так же нельзя!" – вот как ёкнуло.
  Можно. Тарава, мать её. "У меня тут нету слова "нельзя", пока ты жив, а парень напротив сдох. Жгите. Душите. Грызите. Режьте. Разрывайте. Веселитесь, мальчики! Полный кайф! Полный улёт! Вы же этого хотели, записываясь в морскую пехоту? Ну, собственно вот. Как на плакате, в ад и обратно. Жаль, никто не говорил, что спустившийся в ад уже не поднимется, а если поднимется – то кем-то другим. Не тем, кто знал, что так нельзя. "Так нельзя", "так нельзя" – это для нытиков и неудачников. Вам можно всё, пока вы не умерли. А, забыла сказать, тут нет слова "умер", только слово "сдох". Ах-ха-ха! Развлекайтесь."

  Ушастик закашлялся, пытаясь сдержать рвоту.

  И сразу застучал пулемёт, посыпалась в который раз бетонная крошка.
  – По сараю вдарьте! Огонь! – подал голос ганни. Ганни – человек на той должности, на которой положено смотреть на такое, не моргнув глазом, и он так и выглядел – его это всё вообще не касалось. Парни живы? Задача выполнена? Какие вопросы?
  "А он ведь тоже человек."

  Вы начали стрелять, торопливо, беспокойно, силясь разглядеть за маревом из пыли и этого напитанного копотью дыма сарай с его страшными провалами окон, за которыми сидел Враг.

Крот
  И ты увидел её – фигурку, перед которой мигал огонёк. Голова, руки, грудь. Ярдов пятьдесят. Ты навел и выстрелил, не особо надеясь попасть – ты же только что палил по ребятам в развалинах, они были ближе...
  А попал. Именно ты – Скрипач перезаряжал магазин, Ушастик целился (или только делал вид), ганни вырывал чеку от гранаты, Кюрасао стрелял, но куда-то не туда. А ты – бах! – и ухлопал. Готов.

Скрипач
  Садишь выстрел за выстрелом: карабин легонький, но и патроны у него слабые – его не подкидывает, только дергает в плечо: ух! ух! ух!
  На стрельбище вспышка перед дулом каждый раз сбивала с толку, а тут ты быстро перестал её замечать. Уже даже прикладываться перестал, понял, что попасть все равно слишком сложно, а проще и быстрее направлять карабин "туда" и палить.
  Бах-бах-бах! Бах-бах-бах!
  Затвор лязгает тоже где-то перед щекой, каждый раз досылая патрон. Куда ты стреляешь?
  Да туда! Там развалины, там сарай, там японцы, там...
  Щелчок вместо выстрела, настолько неожиданный, что ты подумал – "Заклинило!" Оттянул затвор – а гильза не вылетает. А, патроны кончились! Не бесконечные, как оказалось. Щелкнул магазином, уронил его на песок, достал другой, пока остальные стреляли – так же щедро, как и ты, по любому шевелению. Примкнул, защелкнул, дослал – в меру резко, как учили. "Затвор не надо тянуть, надо дернуть, коротко и четко". Клатч! – отозвался затвор. Патрон в патроннике. Огонь!
  И увидел голову в каске, руку с гранатой. Или без гранаты? Там, за развалинами где-то. Разглядел на каске сеточку, разглядел и правда гранату в руке у него. Боясь опоздать, "щелкнул" по нему, ещё, ещё раз. Он спрятался или упал – не поймешь.
  Япошка.
  Мелькнуло что-то черное в воздухе. Все-таки кинул, да недобросил. А может, и не он кинул!
  "А вдруг японцы тоже люди и тоже боятся?"

  Грохнули гранаты в нескольких ярдах – все залегли. Никого не зацепило.
  Мрачный, копошась в песке, уже, считай, в безопасности, неуклюже стягивал с себя огнемёт.
  Но за блокгаузом раздались выстрелы – ваших, родных, самозарядок Гаранда.
  – Сержант! Мы вышли! – крикнул Дасти. – Мы вышли!
  Дах! Да-дах! Дах! – молотили винтовки по мозгам. Грохнула ещё граната – где-то в развалинах. Ещё одна – на вашей стороне.

  И бой вдруг стих. Нет, не то чтобы совсем стих, но вы перестали стрелять и по вам перестали стрелять. Совсем близко, справа, между бараками, а то и внутри них, всё ещё рвались гранаты, морпехи перестреливались с японцами, но это вас не особенно сейчас беспокоило. Развалины дымились, слегка волновался на ветру венец пламени на каком-то бревне – как шапочка. Потом и он погас.
  Из сарая за развалинами больше не стреляли. Подавили цель.
  – Молодцы, – сказал ганни тихо, глухо, вытирая лицо рукой, проводя им нервно по щекам. – Молодцы. Лежать всем, быть начеку. ДАСТИИ! – заорал он. – КАК ТАМ?
  – Заняли оборону!
  – Окопаться всем! – крикнул Кремень, и голос его снова стал встревоженно-звонким. – Разбились на пары! Вот как лежите, так и окапывайтесь. Один окапывается, другой следит за фронтом и стреляет во всё, что движется. Малейшее движение в сарае – не думай, бей! Я к Дасти.
  Он пополз к блокгаузу на карачках, прижался к стене рядом с Мрачным, чтобы передохнуть, запрокинул на секунду голову и закрыл глаза. И по этому короткому, полному облегчения жесту, некоторые только и поняли, из какой задницы вы только что сами себя вытащили.
  – Молодец, капрал, – сказал он и ткнул Мрачного в плечо. – Молодец.
  Потом он скрылся за серой бетонной коробкой, а вы остались впятером.

Крот, Мрачный, Скрипач
  – Принято, – кивает Кремень на сообщение о взрывчатке.
  – Ну прости, не до вещей мне сейчас! – доносится до Крота ответ Дасти.
  Достаёте гранаты – кто из карманов, кто с пояса снимает, где они за рычаг прицеплены были, кто ещё откуда.
  – Сразу по две приготовили! – твердит вам ганни, разгибая своими цепкими, как пассатижи, пальцами усики на своих. – Бросок сорок метров. Короче, бросайте так далеко, как сможете. Тебя тоже касается, умник, – кивает Мрачному.
  С огнеметом на спине кидать не очень удобно, но, как говорится, для себя же стараешься.
  У Скрипача пальцы соскальзывают с вентиля, не поддается сразу, туго затянули. Ну, так и надо было. Наконец, винт ожил, вентиль пошел и огнемёт отозвался зловещим внутренним тшшш-щщик! Азот пошел, давление. Всё, готово. Хочешь – стреляй, хочешь – взрывайся.

  Смешно, да? Ты проторчал несколько часов в лодке, ты пережил высадку, ты ползал по берегу, ты дрался с японцем в канаве, ты вжимался в песок во время обстрела – и всё ради этого тшшш-щщик! Как музыкант, которому надо прийти на концерт, сыграть там один аккорд, или что там, одну ноту... да не, даже не сыграть аккорд, нет. Ты – как та девочка, которая сидит рядом с заслуженным пианистом и листает ему страницы, а он – "отжигает" свои крещендо и диминуэндо.
  Всё, ты всё сделал, что надо-то было. А, ну ещё баллоны не проебать – справился. Правда, они на берегу, но раз ты их до берега донёс – значит, тоже справился. Сейчас гранатки кинуть, и...

  И вдруг приходит озарение.
  И – ничего не будет.
  Это не грёбаный концерт, где всё расписано по нотам. Нет у тебя партии. То есть как бы есть, но черт побери, тут так может выйти, что ты только что странички листал, а в следующую минуту ганни скажет: "Садись за рояль и сбацай Шопена."
  И сядешь. И сбацаешь. Криво, плохо, как сможешь – это ведь Мрачный у нас убийца, а ты – нет.

  Мрачный – покойник, ты уже понял по напряженному лицу ганни, по тому, как пули щелкают по бетону.

  А ты ещё поживешь – сколько понадобится морской пехоте США.


  Крот, а ты по ходу спасаешь товарищей. Ну, вот натурально! Понятно, что ганни-шманни всем командует, Мрачный, так сказать, в главной роли... Но всё равно. Ты сейчас спасаешь всех пацанов из третьего отделения, кто остался.
  Интересно, Дасти скажет тебе "спасибо"?
  Не, не скажет, наверное. И Скэмп не скажет. Типа война, тут всем насрать на твои чувства...
  А может, это неважно? Может, важно только то, кто что сделал, а не кто что сказал?
  Но всё равно, ты их спасаешь. Тебе легче от этого?

  Время вышло.
  – Гранатами – огонь! – кричит Ганни.
  Опасливо привстаёте, швыряете изо всех сил, но кажется, что слабовато.
  – Вторую приготовили!
  Бадаааах! Бада-даааах! – рвется где-то там. Стрельба вдруг смолкает. Ничего себе! Это вы их так напугали или что?
  – Бросок!
  Кидаете. Гранаты улетают в небо, кажется, что навсегда, навстречу пролетающим самолетам.
  Был такой философ, он ещё где-то там в свои средние века поставил опыт – ебнул из пушки вертикально вверх. Ядро назад не прилетело – он и решил, что это значит, мол, есть небесная твердь, и ядро туда на неё закатилось.
  Вот его бы сюда – насмотрелся бы вдоволь, как расстреливают небо, землю, море, песок... Никакой небесной тверди нет. Неба вообще нет – так, декорация.

  Господи, вы хоть понимаете, что смотрите в небо, может, в последний раз?
  Через пять секунд кому-то из вас прострелят башку.
  Или пронесёт?

  Сержантам думать о небе не полагается уставом.
  Бадаааах! Бада-даааах!
  – ПОШЛИ! ПОШЛИ! ПОШЛИ! ОГНЕМЁТ ПОШЁЛ!

— Да, три недели, — серьезно ответила Руд. Она вообще большую часть времени говорила вот так — серьезно и спокойно, даже когда (наверное) шутила. Должно быть, поэтому эмоции в ее интонациях так легко читались: бедняжкам некуда было спрятаться на этой пустынной равнине. Вот сейчас, к примеру, голос девушки потеплел. — В случае Хереса это много. День за пять. Он...

(невыносимый)

... концентрированный. Жаль, что все так вышло. Классный пилот, эскадрилье будет его не хватать. Остальных... тоже, конечно.

Бренди помолчала. Наверное, не стоило сейчас вообще затрагивать эту тему. Или ничего?

— Сочувствую насчет лейтенанта Браун, — все-таки продолжила она. — Энергичная девушка и... э-э... оптимистично настроенная. Я отчего-то была уверена, что у нее психика покрепче, чем у всех нас вместе взятых. Кстати о психике. Ты случайно не знаешь, лейтенант... Вло-​ди-зимирский случайно не имеет ко мне никаких претензий? Он немного странно со мной разговаривает. Может, это потому, что я не в состоянии произнести его фамилию. Я правильно говорю? Вло-​ди-зимирский? Алекс-эы? Ы? — Руд кровожадно оскалилась, пытаясь правильно выговорить последнюю букву.

Дела налаживались. Наконец у Бренди появилось окно в загадочную польскую душу в виде Карла! Хорошо бы убедиться, что его фамилию она произносит правильно. "Забродски", конечно, попроще, чем "Влодзимирский". Но.

Мухин

Перетащив пулемёт за стену дома и опустив треногу наземь, Мухин оглянулся и сам удивился, сколько людей, как оказалось, уже вокруг него — стоя за пулемётом, он не видел, как набегали они с речного берега, перебегали мостик, разбегались по огородам, домам, а вот теперь увидел — какие-то люди в шинелях тащили через мостик «максим» на станке и патронные ящики, другой, в папахе, высоко подняв винтовку, высаживал прикладом раму окна избы напротив, ещё трое, крестьянского вида, но с красными лентами на шапках и с винтовками, пригибаясь, шлёпали по грязи куда-то мимо телеги. Взгляд зацепился за двоих, в облепивших тело мокрых нерусских мундирах, простоволосых, с чернявыми лицами, — эти двое как раз выбрались с поросшего осокой плёса и прошлёпали (из сапог с каждым шагом толчками выплёскивалась вода, на голенище налип пучок водорослей) к стене той же избы, у которой стоял Мухин. Брякнувшись под стену, они что-то закричали друг другу, но Мухин не мог разобрать, что — в горящем левом ухе тонко и оглушительно звенело, будто рядом кто-то приложился молотом по чугунной рынде. «Элленьшигек», «гепушька» — разобрал Мухин странные слова, когда повернулся к ним правой стороной. Точно так же, одной лишь правой стороной, Мухин слышал частый треск стрельбы вокруг. Однако сейчас, за углом дома, было безопасно.

Отчаянно мутило и больше всего на свете хотелось устало опуститься, как вот эти басурмане, на траву, прислониться к тёмным, старым брёвнам избы и сидеть так день, два, неделю, до наступления мировой Революции — но Мухин заставил себя подняться и заглянуть в разбитое, щерящееся гребёнкой осколков окно. Стол с керосинкой и чугунком, покрытые циновками лавки, кубоватая печка, ухваты, горшки, утварь. Дощатые полати под низким потолком, городской комод с тёмным зеркалом, какая-то олеография на стене. И как будто не сразу обнаружилось, не сразу выхватил глаз несколько бледных, как очищенные картошины, лиц — две бабы в платочках, девка, белобрысый мальчик в длинной домотканой рубахе, бородатый старик, прижимающий полотенце к окровавленной голове, — все, сгрудившись на полу у печки, цепляясь друг за друга, оцепенело и молча таращились на заглядывающего в окно Мухина. Расчёскина видно не было.

Мухин отпрянул от окна, оглянулся ещё раз. Валко тащат пулемёт по ухабам. Иностранцы у стенки лопочут что-то на своём — «менькёрбе», «лёвесет». Бегут люди. Кто-то плюхается в грязь у телеги, дёргает затвор мосинки, припадает к прикладу щекой. Где-то между избами промелькнуло и скрылось красное знамя. И вдруг глаз выцепил знакомую фигуру — верзила в каракулевой папахе с разукрашенным кинжалом на поясе. Фукс, ищуще вертя головой, вышагивал от моста к телеге с маузером в руке. Кривоватый мужичок-переводчик Трошка всё так же был рядом — семенил за Фуксом, тоже вертя головой, но скорей от страха, вжимая голову в плечи. Фукс что-то орал всем вокруг — Мухин не слышал, что, — тыкал стволом маузера в разные стороны и вообще имел вид человека, который твёрдо намерен здесь всеми командовать. Мухина он то ли не замечал, а то ли не узнавал.

И тут сквозь звон в ухе прорвался протяжный посвист, нарастающий и уплотняющийся в пронзительный визг, и, когда уплотнился до высшей точки, вдруг смолк на мгновение, а после этой моментальной паузы — разорвался грохотом, взметнулся чёрным фонтаном огня, земли и брёвен на том месте, где в сотне шагов стояла изба, за которой ранее промелькнуло и скрылось знамя. Собственно, изба и продолжала стоять, но с вывороченным, будто откушенным углом, с повисшей на обломке бревна рамой и занавеской, с проглядывающей внутренностью, — печкой, лавками, опрокинутым столом, — так же жутко и неестественно выглядящей, как требуха распоротого человека. Вокруг избы копошились и беззвучно разевали рты несколько человек, уползал куда-то в огород полный бабий зад, обтянутый ситцем, прижимал руки к животу распластавшийся на земле простоволосый боец.

Фрайденфельдс

— Отделкомов у них нет, кажется, — неуверенно сказал Карпов. — Я только что командование принял!

Дальнейшие распоряжения Карпов слушал с оторопелым выражением, будто говорящим: «Неужели это я должен всё это сделать, всеми командовать? Неужели сейчас — натиск, напор, штыковая? И успех всего этого — только от меня зависит? И если я ничего в этом не понимаю, как мне сделать правильно, чтобы всех не подвести? Не знаю, как, но расскажите мне, товарищ латыш, я обязательно сделаю, как надо!»

— Ага, ага, — мелко кивал Карпов на каждое слово Фрайденфельдса. — Обхватываем, — повторил он за латышом, облизнув растрескавшиеся губы. — В штыковую, и жмём к речке. Ясно. Так точно. Сделаю, чего не сделать!

Юноша, конечно, храбрился, но Фрайденфельдс отметил — слушая указания, Карпов не побледнел, как побледнел бы трус, а густо раскраснелся. Волнуется? Конечно, ещё как. Первый раз, к гадалке не ходи. Запомнил сказанное? В голове у него сейчас кавардак: дай бог, чтобы десятую часть запомнил. Может натворить глупостей? Запросто. Струсит? Нет.

— Псковичи! — не закричал, а взвизгнул Карпов, рывком вставая с земли и высоко поднимая руку с наганом. — За Республику, за свободу, за мной! — и в пандан к его словам над головой грохнули, в этот раз одновременно, две гранаты, просыпав на землю ворох хвои и куски коры. Взрывов Карпов, кажется, даже не заметил, быстро зашагав вглубь леса, хлопая своими планшетками по бёдрам.

— Давай, давай, двигай, — заторопились толпившиеся рядом псковичи, оглядываясь по сторонам в ожидании следующей гранаты. Пригибаясь, отряд потянулся за уже скрывшимся в лесу юным командиром. «Гусёныш экий резвый-то, не поспеешь», — донеслись до Фрайденфельдса насмешливые слова протопавшего мимо псковича.

Псковичи скрылись вслед за Карповым, гранаты бахнули ещё раз — теперь сильно левее: видимо, гранатомётчики переводили прицел туда-сюда наугад. Карпов в бой пока не вступал, и Фрайденфельдс выжидал, как вдруг за спиной, совсем близко, грохнул винтовочный выстрел.

Фрайденфельдс и остальные бойцы у пулемёта оглянулись и увидели, как сквозь ельник продираются несколько человек. Первым разлаписто шёл взмыленный, будто только из бани, ражий лысый мужик с «противогазными» короткими усиками, в расстёгнутой на вороте гимнастёрке (проглядывала густая шерсть на груди), без ремня, с обрезом мосинки в руках. Бешено рыскнув глазами по сторонам, лысый уверенно, но не вполне твёрдо двинулся к Фрайденфельдсу, передёргивая затвор обреза и раздражённо отмахиваясь от дамочки в мужской одежде, цепляющейся ему за рукав.

— Где этот щенок?! — дико заорал лысый, переводя взгляд то на Фрайденфельдса, то на остальных пулемётчиков.
— Васенька, не надо! — умоляюще причитала дамочка, едва поспевая за лысым.

Дамочка была молодая и субтильная, стриженная под мальчика, и в мужской одежде — кожанка, сапоги, шаровары, — выглядела почти пареньком-подростком. Но Фрайденфельдс такого типа модерновых партбарышень уже видал и знал — это никакая не профреволюционерка вроде товарища Пластининой, эта ещё год-другой назад была какая-нибудь гимназисточка с томиком Надсона под подушкой. Когда б не революция, так и щебетала бы по гостиным, как канарейка, но повернулось так, что бывшие висельники из подполья стали хозяевами жизни, и вот, некоторые провинциальные полуинтеллигентные барышни решили — натянем-ка мужские шмотки, покрасуемся на митингах и партсобраниях уездного города, как в прежние времена в ресторанах и городском саду, пособираем на себя взгляды новых хозяев жизни, захомутаем какого-нибудь из них — а потом кое-кому из нас не повезёт обнаружить себя в архангельских болотах, цепляющейся своему Васеньке за рукав.

Вслед за лысым Васенькой и дамочкой поспевали ещё пятеро бойцов крестьянского вида, таких же как псковичи.

— Где он?! — рычал лысый, не обращая на дамочку внимания и подступая к Фрайденфельдсу.
— Vodovozovs, — удивлённо сообщил Фрайденфельдсу Верпаковскис.

Жало лже-игондуя ранило Квака в самое сердечко, пробив и без того потрёпанную броню. Рухнув на колени, лягух смог разве что прошептать:
- Будь ты проквят.

– Сбил клятого союзара НУРСом. Первым же, аккурат по крылу. То не современные «таурусы» с их умной доводкой, в те времена мастерство было нужно. Теперь-​то скоро, глядишь, эти «астри» вместо настоящих пилотов и будут летать.

Бронислав одобрительно нахмурился, кивнул и показал полковнику "большой палец вверх" (даже не пытаясь спорить со стариком насчет того, что эти его истории про НУРСы всех в эскадрилье уже... эх, да что там говорить - некоторые вещи нужно просто принять, как есть, и жить с этим), продолжая наблюдать и слушать перепалку его пилотов с инструкторами, в которой нет-нет да и мелькали проблески полезных идей и проявлений боевого духа, столь важного для любого подразделения. Хотя с последним наблюдался определенный кризис, судя по кислым и скучающим физиономиям пилотов. Особенно капитана обеспокоили слова Кристиана, который высказал надежду насчет "обойдется и войны не будет". Когда-то такие настроения очень дорого стоили многим странам в Европе... Дав инструкторам время сообщить всю важную информацию, Гачиньский звучно кашлянул и подал голос:

– Благодарю пани Лердал и пана Вайта за проделанную работу! И, пожалуй, за проявленное ими терпение... Будучи также лишь учеником под их чутким присмотром, не буду затевать споров, но напомню всем нашим ребятам, что все мы в первую очередь солдаты, принесшие присягу, а значит должны готовиться к сражениям и пусть политики решают, когда они состоятся. Какие бы трудности ни ждали нас в освоении "Соколов", какие бы лютые враги ни сидели в кабинах вражеских истребителей - у нас есть наш долг, наша честь и наша отвага. Помните об этом, towarzysze. Первое дело не убояться, а там глядишь гуртом и батьку побить сумеете, даже если вдруг противник будет превосходить нас силами. В первый раз, что ли, нашему брату zabić jeża gołą dupą приходится, а? Вон, полковник Ковальски подтвердит! - широко улыбнулся Бронислав, скрывая за этой уверенной улыбкой свои тревоги и напряжение, ничуть не уступающие по силе чувствам других пилотов.

Пусть это лишь напускная бравада, но порой и это необходимо, чтобы пилот в бою не оцепенел от безысходности и ощущения превосходства противника, а хотя бы попытался сражаться. Иначе всё будет зря... Закончив свою короткую речь, Гачиньский бросил в сторону инструкторов серьезный, признательный и уже лишенный всякой показной воинственности взгляд, чтобы дать им понять, что он принял их наставления всерьез и намерен помочь донести их до каждого бойца в эскадрилье.

  Способность «Зенита» заткнуться и перестать вести себя как последний мудак определенно пошла на пользу командному взаимодействию и потому Ирма не стала как-либо комментировать попытку отдать приказ, а просто прицелилась в ближнего из двух чернокожих и пару раз вдавила в рукоятку спусковой крючок. Вести цель, когда в плечо бьет приклад, а в руках дергается фрезерованный кусок стали, неприятно. Отправление пули в полёт не приносит того же удовольствия, что пуск ракеты ганшипа или визг многоствольного пулемета. Удар в плечо, шум выстрела, сдвиг прицела куда-то в сторону, и если повезет, может быть, краем глаза уловишь алую вспышку там, где пуля сделает в цели дырку: много возни ради пусть и летального, но совсем несерьезного эффекта.

  Это был не первый раз, когда она сама стреляла по живым целям, видя их лица в прицел. Пробитые пулями они падают на землю, как мешки с дерьмом, пытаются уползти, но затем замирают, когда кровопотеря и разрыв органов делают своё дело. Лица застывают комком грязи, одежда кучей оседает на землю, и не зная заранее, что внутри человек, можно подумать, что кто-то всего-лишь не вовремя надумал устроить стирку. Некоторые говорят, что убитые являются им в кошмарах – как насчет прихлопнутого комара? В чем разница?

  – Так вы, товарищи, пришлите патронов-то хуч коробку одну! А лучше бы поболе! – крикнул вслед гостям Мухин.
  Что это за "сочтемся" такое он не хотел понимать. Сочтемся – это как, когда? Сейчас? После боя? После войны вечером, если доживем? Патроны-то сейчас нужны – их самих и поддерживать. Ну, до чего несерьезные люди. А еще большевики!

  Но то, что можно думать комиссару про себя, не положено бойцу вслух говорить.

  – Побалакал ты значит?! – налетел он на Артюхова. – Пять минут поболтал и уже выводы сделал, товарищ Артюхов! Грош цена твоим выводам. Может, не все у них в порядке, но пока мы их в деле не видели, не о чем и судить! Да и что это такое – сказал там ему кто-то... У нас тоже вон дурачок один накурился раз всего, и что ж теперь, весь наш, значит, экипаж в опиумистов записывать!? Нет! Кто чего стоит – то в деле видно. Мы вот с узкоглазыми не сплоховали, но то бандиты были, а тут против нас легулярные части наймитов иностранного капитала. Ясно? Легулярные! Да, тарщ Фрайденфельдс со своим пулеметом им для начала неплохо всыпал, но то врасплох было. А теперь, значит, надо не смотреть, что там у соседа не так, где там у него то ли бабы, то ли не бабы. Смотреть за собой сейчас надо! Товарищи идут выручать Филипповского, погибают там наши, значит, а вы тут разводите сами, как бабы! Побалакал... А ну-ка собрались все, пришли в себя и к бою приготовились! Решительному, как в песне, но не последнему, ясно!? Вон, на Живчика равняйтесь! Хоть ранен, а присутствия духа не теряет! Не раскисает! И вам никому раскисать не позволяю! Чтоб вдарили по интервентам так, чтоб им давешний обстрел забавой детской показался, ясно!?

  Он перевел дух и вытер рукавом пот со лба, натекший, пока мотались туда сюда по ельнику.
  – Товарищ Фрайденфельдс! – сказал он, твердо глядя на латыша. – Отдайте команду!

Манго, Слипуокер, Винк

  – Есть! – кивает пулемётчик амтрака, приготовившись.
  Слипуокер, как и задумал, поднимается над бортом, стреляет куда-то в сторону пальм. Ему не страшно.
  Ша-дах! – звонко, с азартом лягается винтовка, соскучившаяся по стрельбищу за время плавания. – Ша-дах!
  Ну всё, отвлек, пора и честь зна... – что-то бьет его с такой силой, что он спотыкается, взмахивает руками и падает внутрь амфибии, выронив оружие.
  Но Манго и Винк уже не видят этого – в этот момент они, один за другим, перемахивают через борт и приземляются на песок, рядом с телом Тугодума. Тому уже не поможешь – под головой растекается темное пятно. Готов.
  Как и было задумано, они откатываются в сторону, и Манго ждёт, полезут ли за ним бойцы.
  Слипуокера между тем ощупывают товарищи. Он... цел. Японская пуля попала в каску, чиркнула, оставив вмятину, как на плотной бумаге. Ещё бы немного и... в ухе немного звенит, но вроде ничего.
  – Везучий, – цедит сквозь зубы Парамаунт. – Эх! – Теперь ему лезть первым.
  Прыгает следующим, а за ним и остальные – Домино, Счетовод и Болоньезе. Шахтер остаётся с братом – они снимают пулемёт и прячутся. И вовремя – следующая пуля свистит над головой.
  – Пошли! – рявкает Подкова. Почти на голову предыдущим вываливаются капрал, братья-пулемётчики, немного опомнившийся Слипуокер, подталкиваемый сзади Ньюпортом.
  – Ай! – кричит Ньюпорт, падая.
  – Ты чего?
  – Там это, – говорит он. – Это. В спину.
  – Ранило!?
  – Да, кажется.
  – Кажется!?
  – Не знаю!
  Подкова перепиливает ножом лямки рюкзака, переворачивает мальчишку. На спине кровь. Он рвет на нём форму.
  – Ноги чувствуешь?
  – Вроде.
  – Че вроде!? Чувствуешь или нет?
  – Чувствую!
  – Да пошевели.
  Ньюпорт неуверенно сучит ботинками по песку.
  – Погоди, ща перевяжу. Она рюкзак прошла, вроде несильно, между рёбер.
  – Спасибо.
  – Пожалуйста, йопт!

  Лейтенант тем временем осторожно подползает к стене. Пули со свистом летят куда-то... летят. Кто-то кричит. Хер знает, что происходит, стрельба идёт активная.
  "Стрельба идёт активная". Так написали бы в учебнике или в уставе. Но тут чёт ни черта всё не по учебнику и не по уставу. И это твой первый бой! Какая к черту активная?!
  ЯПОШКИ БЕШЕНО ПАЛЯТ СО ВСЕХ СТОРОН! Пули с треском входят в дерево, с визгом рикошетируют от стальных поверхностей амфибий, хлопают по песку, чмокают по воде, жужжат в воздухе по одной и стаями. Стреляют не в тебя, но кажется, что если поднимешь голову над стеночкой, сразу несколько пуль обязательно продырявят твою голову просто случайно. Пересилив себя, все же выглядываешь, совсем чуть-чуть, не высовывая носа, только глаза. Окидываешь поле своего первого боя взглядом.
  Сразу за стеной – мешки с песком образуют что-то вроде неглубокой траншеи – это была японская позиция. Чуть левее – гнездо, в котором пригорюнился замолчавший японский пулемёт с до половины расстрелянной жесткой кассетой, торчащей вбок из затвора. Там же, кажется, тела расчета, но видно плохо за мешками. Прямо перед тобой – деревянный сарай, весь изрешеченный пулями, словно медовые соты, кажется чихни – и развалится. За ним, подальше – два длинных барака из кокосовых бревен, и пальмы, пальмы, пальмы, многие оборванные, словно облысевшие женщины. Около каждого барака – по сараюшке поменьше. Почти между бараками – воронка, неглубокая, но широкая. Бараки явно – просто дома, в них большие просторные окна – ещё бы, в здешнем-то климате. В окнах никого не видно. А вот подальше влево и вправо – по приземистому строению из серого бетона: эти больше похожи на блокгаузы. В них окна поменьше и в самом их виде есть что-то неприятное, как в крепком парне из портового района, который смотрит на тебя исподлобья, и ты понимаешь – сейчас может ударить, просто так. Самих японцев там ты не видишь, но они там. Наверное. А вот морпехов слева видишь, мертвых, между стеной и бараками.
  Вдруг замечаешь одного живого – он ползет к ещё одной воронке, рядом с блокгаузом. Ему остаётся метр, когда вокруг него начинает плясать песок, а тело его дёргается, отлетают какие-то кусочки, лоскутки, он вздрагивает от попаданий. В решето. Убили. Пулемётчик ещё добавляет для верности короткую – тело уже даже не дергается. Стреляли, кажется, справа.
  Ты смотришь вправо, и тут в бревно у тебя рядом с головой с уханьем входит пуля, и сразу вторая. Прячешь голову. Прижимаешься к стене спиной. О, блин. Было близко. Лучше не выглядывать в этом же месте. Лучше вообще отползти. Ползешь немного влево, в ту сторону, где людей больше. Прислушиваешься. И вдруг понимаешь, как это выглядит.
  Япошек отбросили от берега, вернее, просто убили всех, кто оборонял берег. По крайней мере на этом участке – справа доносятся взрывы гранат, наверное, там ещё штурмует кто-то... Но тут – нет, стена взята.
  Но либо у японцев был четкий план, либо кто-то очень опытный и умелый связал их оборону в узел. Их пулемёты бьют справа, кажется, из-за блокгауза, бьют во фланг, почти вдоль берега, простреливая эти жалкие тридцать ярдов между стеной и бараками. И кажется, ну что там тридцать ярдов – фигня, бросок гранаты. Но... не всё так просто. Другие япошки сидят в глубине, с пулемётами и винтовками, и в просветы между строениями, а может, и из самих строений, прикрывают стену напротив этих пулемётов. Любого, кто высунется, они сбреют, как бритвой. "Взаимноприкрывающие позиции" – так это называется по-умному. Те япошки, что погибли здесь, у стены, просто купили время, чтобы организовать эту систему огня в тридцати-сорока ярдах от берега с учетом направления атаки.
  И черта с два вы её прорвете. Эта позиция, как сложный узел – тянешь за один конец, в другом месте затягивается туже, вот и всё. Если бы они просто встретили вас фронтальным огнем, ну, фигня-война – вы бы как-нибудь сломили их лобовой атакой: вас же больше, наверное, да и винтовки скорострельнее... а так... пока у их пулеметчиков есть патроны, вас хоть целый полк тут на ста ярдах собрать и бросить вперёд – во фланг они перестреляют любое количество атакующих, просто как фишки домино. Тут танк нужен! Желательно, не один. Или минометы. А лучше бы крейсер. Или разбомбить их к чертям.
  Но ни танка, ни минометов, ни крейсера у вас нет, и где там Уэлл-Уэлл со своей рацией – тоже неизвестно. Остается ждать, верно?
  Проползаешь несколько метров в сторону, просто чтобы не сидеть там, где высовывался и тебя заметили, и вдруг сталкиваешься лоб в лоб, почти буквально, с ползущим тебе навстречу морпехом. Это рядовой Басс, Бандит, из первого взвода Клониса. У него за плечом маячит ещё один, из того же взвода.
  – Донахъю! – говорит он удивленно. – Это... а мы там, через два амтрака. Сидим пока. У стены всё равно места нет. Нас Дасти послал тут посмотреть, что происходит. Не знаешь, где Клонис?
  Тут подползает по песку ещё один боец, незнакомый.
  – Лейтенант! – говорит он, видя лычку у тебя на воротнике. – Вы же лейтенант? Меня послал сержант Андерсон, найти офицеров. Вы же из роты "Гольф", да? Сэр, вы можете со мной? Тут недалеко.
  Андерсона ты знаешь – это комендор-сержант из роты "Фокс", не такой бывалый вояка, как Кремень, но тоже ничего. Оставив Парамаунта за старшего, ты ползешь вдоль стены за рядовым.
  – Так нам что Дасти передать? – спрашивает тебе вслед Бандит.



Манго
  Ползёте вдвоем с рядовым, буксуя локтями в песке, сжимая оружие. Спустя пятнадцать ярдов ты понимаешь, что имел в виду Бандит: люди лежат у стены, как ломти на прилавке, один к другому, раненые вперемешку со здоровыми, оглохшие, напуганные, безразличные, настороженные. Вы ползёте мимо их ботинок. Кому не хватило места – прячутся за амтраками, вжавшись в песок. Лежат убитые – в основном ближе к воде, некоторые плавают лицом вниз. Но и у стены валяется несколько: переползаешь через труп морпеха, сжимающего в руках винтовку – наверное, хотел пострелять, высунулся, и тут его и убило – несколько дырок в груди, как на мишени – а товарищи втащили его обратно. Его глаза смотрят в небо, не мигая, хотя солнце светит убийственно ярко. Чувствуешь животом его мертвое тело.
  – Сэр! Сэр! – окликает тебя кто-то. Поворачиваешь голову – у стены сидит парень лет семнадцати, у него нет кисти руки, культя замотана бинтом, вся покраснела. Он тычет ею в тебя.
  – Меня ранило! – говорит он со странной интонацией, словно озабоченно, с тревогой смотрит на тебя испуганными серыми глазами.
  – Меня ранило, сэр!
  Ты вдруг каким-то чутьем понимаешь, ЧТО он имеет в виду. "Меня ранило! Я не просто так отсиживаюсь тут, я не испугался! Меня просто ранило, я дальше не пойду, но я не просто так! Я не испугался!" – и он очень боится, что ты ему не поверишь. А боли он ещё не чувствует, боль придёт потом.
  – Успокойся, – говорит кто-то рядом. – Не обращайте внимания, сэр. У него шок.
  Вы ползёте дальше. На берегу, ярдах в десяти грохает взрыв – забрасывает вас песком. Он не очень мощный, но кто-то стонет, зажимая рану.
  – Санитар!
  Ползёте ещё немного.
  Слышишь, как с нотками истерики в голосе какой-то боец, вжавшись в стену рассказывает товарищу, почти смеясь:
  – Дюпре выбрался на берег, добежал до стены, и спрашивает: "Где линия фронта?" Опоздать боится! А капитан ему: "Пригнись, идиот, ты на ней стоишь!"
  Вдруг твой проводник трясёт за плечо морпеха, который лежит на боку, спиной к вам. Морпех поворачивается. Это Андерсон.
  – Ганни! Я нашёл лейтенанта из роты "Гольф"!
  – Молодец! – кричит Андерсон громче, чем нужно. – Молодец! Лежи пока тут. – Двигается, давая тебе место у стены. Заползаешь между ним и тем, кто тебя сюда довел, упираешься спиной в его рюкзак, чувствуешь твердую лопатку на нём.
  – Сигареты есть!? Мои промокли, – спрашивает тебя сержант.
  Серьезно?! Он тебя из-за сигарет позвал?! Тебя, офицера?! А, нет, тьфу ты.
  – Капитан Моррис убит, – продолжает он. – Наши все офицеры убиты, остались только Дюпре и Барр, но Барр ранен. А у вас что?
  Он ещё больше мрачнеет, услышав, что ты понятия не имеешь ни где Хилл, ни где Тэгерли, ни где Кремень, ни где Голландец, ни где Ами, ни где хоть кто-нибудь в этом дурдоме без главврача! И что у тебя десяток пулемётчиков и может ещё отделение Дасти, в котором неизвестно сколько человек осталось – и всё.
  – Вы же между нами должны были высадиться... – грохает ещё взрыв. – Ссука... слушай, мы попробовали сунуться к основанию пирса. Там сапёр один, сержант, подкрался и подорвал взрывчаткой два пулемётных гнезда, мы почти прорвались, но тут нас начали справа косить. Кусок берега по центру РЕД-2 ещё не взят. Когда с берега открыли огонь, мы отклонились немного влево, а "Эхо" немного вправо. Мы думали, вы возьмёте то, что в центре, но чего-то ваших не видно, только вот ты и ещё там какая-то одна амфибия приплелась, кажется. Не знаешь, чья?
  Ты не знаешь.
  – Слушай, надо джапов выковыривать. Мы попробуем дымом прикрыться и к пирсу рвануть, но хер с два поможет, они и через дым всех перебьют. Сносит быстро, вдоль берега, – он морщится. – Слушай, возьми там берег, в центре, между плацдармами, и прижми их с фронта, отвлеки. Прижмешь? Я тебе дам сапера того, у него взрывчатка осталась. Взорвешь крайний блокгауз, понял? Вот тот, серый. Хоть попытайся. Нам надо установить связь с батальоном Кроуи и с "Эхо". Если не установим, они нас окружат постепенно. Понял? Прикрой мой правый фланг. Если получится – свяжись с "Эхо", узнай, как у них дела. Хотя, подозреваю, такая же хуеверть, как и у нас. Что за жопа-то, первый лейтенант, сэр, а? Откуда такая жопа вдруг раскидистая? – риторически спрашивает он.
  Вместо ответа слышите нарастающий рокот в небе. На самолеты что-то не похоже.
  – Пригнись!!!
  Вжимаетесь в песок под стеной, почти обнявшись.
  Страшно грохает над головой два раза, словно молния в дерево долбанула. По-театральному так грохает, эффектно, бьет по ушам, закладывая их. Сразу за взрывами – резкий шорох по песку и многократный плеск, словно "кусок" дождя упал на землю без медленного начала, без раскачки, как будто его вынули из середины дождя и уронили вам на головы.
  Кто-то стонет. Потом грохочет ещё в стороне, снова в небе. И ещё – опять дважды, почти одновременно.
  – Шрапнель! С южного берега бьют! Тут всё нахер пристреляно, как в грёбаном тире! – со злым отчаянием говорит Андерсон.
  Бабахают взрывы на земле – пожиже, вразнобой, но много, слева и справа.
  – Ты меня понял? – кричит комендор-сержант. – Только вместе надо, иначе нет смысла. Начнем через пятнадцать минут. Успеешь?
  Часов у тебя, кстати, нет...

Винк, Слипуокер
  А вы лежите под стеной, около амфибии, у вас тут под стеной места много. Подкова закончил перевязывать Ньюпорта, тот валяется на животе.
  – Че, болит?
  – Ага.
  – Сильно?
  – Вроде нет.
  – Ну, раз вроде, значит, нет. Че, может, назад тебя посадить?
  – Не, я лучше тут. Как я туда заберусь?
  – Ладно, лежи.
  Сверху жарит солнце, впереди равнодушно качаются ободранные пальмы, со всех сторон кто-то стреляет и что-то взрывается. В море, ярдах в тридцати от берега, позади вас, коптит небо амтрак, кто-то там его зачем-то тушит, идиот. По амтраку щелкают пули, морпехи прячутся за ним, еле высовываясь из воды.
  – Там Стэчкин что ли? – спрашивает Парамаунт.
  – Может быть...
  – Не повезло.
  Справа (вернее, слева, потому что в основном вы сидите спиной к стене) слышны резкие хлопки гранат, просто до черта, один за другим.
  – Во наваливает кто-то!
  Пулемётчик "Грязной Герти" перебрасывает вам, не высовываясь, пулемёты и коробки с боеприпасами.
  – Интересно, че там Флаин-Фиш с Дойчи.
  – Наверное, ждут, пока амтраки вернутся, а Физик их по ФИЗО задрачивает.
  – Гы-гы-гы!
  Амфибия заводится.
  – Всё, парни, до скорого! – она начинает отрабатывать назад, лязгая гусеницами и плюясь в вас песком.
  – Давай, мороженого привези в следующий раз!
  – Ага, непременно! – глухо откликается водила из своего короба.
  Пятясь, бронетранспортер откатывается в лагуну. По нему щелкают пули, но, видимо, япошкам пока не до него.
  – А наш лейтенант не испугался, молодец, – говорит Ветчина, выдувая из затвора пулемёта песчинки. – А то бы сидели сейчас в этой банке консервной тоже, как дураки.
  – Слипуокер молодец. А то бы лежал сейчас наш лейтенант с дырой в башке.
  – Точно.
  – А Тугодум поспешил – и всё.
  С другой стороны пляжа, ближе к пирсу, начинает ухать и грохать, но вас это словно не касается. Сюда оттуда осколки не долетят. Пулемёты стучат дальше, совсем недалеко, но вам на них тоже начхать. Вы "в домике". Но грохот стоит знатный – снаряды раскатисто ухают в воздухе.
  – Накройте его что ли пончо. А то чё он на солнце прямо.
  – Точно, печёт будь здоров.
  Болоньезе достаёт фляжку, делает несколько жадных глотков.
  – Не налегай.
  – Ладно, – он закручивает крышку, но вдруг останавливается, глядя на раненого. – Льюис, попьешь?
  Неведомая сила выбивает у него фляжку из рук, отрывая палец.
  – Ай! Аааа, бля! – он зажимает руку между ног, весь сжавшись.
  – Что такое?
  – Это че?
  – Рука!
  – Осколок?
  – Да откуда я нахуй знаю-то!

  Вас разбудили около полуночи. Времени было много, поэтому никто не стал ни врубать ревун, ни играть на горне – просто вахтенные матросы подняли несколько бойцов, а те растолкали всех остальных. Но многих, особенно молодых, даже и будить не пришлось – они вскочили с коек, как подброшенные, и принялись лихорадочно напяливать форму.
  – Да не спеши, в душ же ещё! – остановил кого-то Кюрасао со смешком.
  И правда, времени было предостаточно – почти три часа на помывку и завтрак.
  Стоишь в душе, намыливаешь тело и невольно закрадывается мысль: а не в последний раз-то? Не оторвёт чего? Ну, мало ли... Разглядываешь пальцы на ногах, перебираешь ими.
  – Давай быстрей! – кричат из-за двери.

  Надев чистое белье, приготовленное со вчерашнего дня, и форму, потомившись немного в кубрике (и мгновенно опять пропотев до самых копчиков), морпехи пошли на завтрак – в половине второго. Светать ещё не начинало, вы завтракали при ярком, режущем глаза свете ламп, заливавшем столовую, но оставлявшем под близко расположенными друг к другу столами черные непроглядные тени.
  – Ешьте досыта, парни! Обед может задержаться! Заправляйтесь как следует! – кричал Голландец на всю столовку.
  А завтрак, который накладывали вам моряки, дежурившие по кухне, был просто убойный! Говяжий стейк, яичница, картошка фри, джем с тостами для всех желающих! И две кружки горячего, дымящегося, черного кофе, крепкого, как поцелуй мексиканочки. Ну, почти как в Новой Зеландии! Если бы ещё пот со лба в тарелку не капал – вообще было бы замечательно, только... Только не всем еда лезла в глотку. Пока одни уплетали за обе щеки, другие лениво ковырялись в тарелке, а Флориду Кида даже стошнило в проходе.
  – Еманарот! Жевать надо было лучше! – сокрушенно воскликнул Недомерок.
  – Мне бы стейк оставил! Салага!
  – Извините, – буркнул Флорида, вытирая рукой бледные губы. – Простите. Я не специально.
  – Иди, умойся, моряки приберут, – сжалился над ним Голландец.
  – Есть.

  Большинство же морпехов либо смели всё с тарелок за двадцать минут, либо оставили попытки набить живот за те же двадцать минут. Всё, не лезет так не лезет. И кстати, ВСЕ слышали истории о том, что с полным желудком идти в бой опасно, но всё же раз начальство кормит, словно на убой, то, наверное, все правильно, так и надо...

  – Десант! Разойтись по кубрикам и проверить снаряжение! – раздался голос по громкой связи. Это Ами.
  А чего там проверять? Все уже двадцать раз проверено-перепроверено. Хоть бы уж быстрее...

  В три часа утра приказали строиться на палубе. Вышли из кубриков уже обвешанные оружием и патронташами, замерли, посеребренные лунным светом, бледные грибастые тени в касках. Складываете свои казарменные баулы на палубе – к вечеру их обещали на берег доставить.
  Не все сразу ощутили, что именно изменилось. А когда прислушались, поняли: стало тихо – машины корабля больше не работали, "Зейлин" стоял на месте, отдав якоря.
  Сержанты стали выкликать имена по списку.
  – Ковальски?
  – Здесь!
  – Тревино?
  – Здесь!
  – Хоббс?
  – Здесь!
  Было темно, но никто не подсвечивал фонариком: уже давно все всех помнили наизусть.
  Из роты Гольф не хватало пары человек из второго и третьего взвода. Их заменили резервными морпехами, как и было запланировано накануне.
  Из всего батальона только дюжина бойцов не стояла сейчас на палубе: один был заперт на гауптвахте, пятеро валялись с малярией, но собирались присоединиться к десанту завтра, двое повредили колени ещё на учениях, один отходил после удаления аппендицита, и ещё четверо с разными травмами – кто свалился с трапа, кто куда не надо пальцы сунул, в таком роде.
  А вы все стояли.
  Кто-то из сержантов не выдерживал, давал последние наставления немного ворчливым голосом, типа "На берегу столбом не стойте!" или "Прежде чем открыть огонь, проверяйте прицел! Запомните! Проверяйте прицел!" или "Во что попало не палить!" или "Никому не геройствовать! Никакого глупого геройства!" или просто "Помните, чему вас учили!"
  И тут из динамиков без предупреждения грянула музыка.
  ссылка
  Это было так неожиданно, что вы даже не сразу врубились, что это "Дворцы Монтесумы", более известные, как Гимн Корпуса Морской Пехоты США. Ваш гимн.
  Это капитан "Зейлина" решил вас так подбодрить.

  И вот музыка доиграла, а вы все стоите – шеи мокрые, во рту сухо, пить вроде как рано. Когда уже светать начнет?
  – Рота "Эхо" – приготовиться к погрузке в десантные средства!
  Вытянулись очереди от борта к борту. Люди идут мимо вас, позвякивая снаряжением, хмурые, сосредоточенные.
  – Пока, парни!
  – Увидимся на берегу!
  – Помни про наше пари, Парамаунт, ага?
  – Ага!

  Прошла очередь.

  – Рота "Фокс" – приготовиться к погрузке в десантные средства!
  И снова мимо вас шагают бойцы с винтовками, ящиками, коробками с пулеметными лентами, кто-то натыкается на баки огнемета идущего впереди сапера, чертыхается.
  – Удачи парни!
  – Эй, оставьте нам хоть одного япошку!
  – Если они вообще там есть.
  Весь ваш батальон – в первом эшелоне десанта. Первые две волны – роты "Эхо" и "Фокс". Третья волна – вы. Четвертая и пятая – резервы, рота тяжелого оружия, часть саперов и штаб батальона. Первые три волны – на амтраках, остальные – в лодках.

  И вдруг громкий голос из динамиков: "Прекратить посадку в десантные средства!" Очередь замирает. Никто не понимает, что происходит.
  С грохотом и лязгом, поднимают якоря, гудят где-то под палубой машины, "Зейлин" набирает ход. Куда? Зачем? Никто не в курсе, никто ничего не знает. Вам даже к борту подойти и поглазеть нельзя.
  Полчаса спустя опять бросаете якорь. Посадка продолжается. Что стало с теми, кто уже был в лодках? Что вообще происходит? Ничего не ясно. Ясно одно – высадку не отменили, просто корабль зачем-то переместился.

  Очереди движутся.
  – Ну всё, сейчас мы.
  – Точно.
  – Кларк, ну мы это... держимся друг друга если что?
  – Да.
  – Давай.
  – Давай.
  Хоуторн и Шерлок жмут друг другу руки, торопливо, крепко. И ещё некоторые морпехи жмут, некоторые украдкой.
  – Ты главное держись за мной и всё будет ништяк, – говорит кто-то кому-то. – Ты не переживай, не дури. Все ништяк будет.

  – РОТА ГОЛЬФ – ПРИГОТОВИТЬСЯ К ПОГРУЗКЕ В ДЕСАНТНЫЕ СРЕДСТВА! – кажется, что команда звучит оглушительно. А на самом деле – нет, всё так же как у других.
  Выстраиваетесь в полумраке один за другим. Идёте медленно вперед, шаг за шагом.
  – Смотри! Смотри! Вооон там!
  – Где, где!?
  – Воооон там!
  На темном небе вдалеке рассыпается гроздь красных огоньков, крохотных, красивых – сигнальная ракета.
  – Что это?
  – Не знаю, япошки, наверно.
  – А может, самолет наш сбросил?
  – Может.
  – Это на Бешио?
  – Наверное.
  Никакого Бешио ещё не видно, только смутная граница между морем и небом.
  – Руки на продольные! Ноги на поперечные! – приговаривает кто-то, как заведенный, совсем рядом. – Руки на продольные! Ноги на поперечные!
  Лейтенант Клонис смотрит на свои новые водонепроницаемые часы, стрелки чуть светятся фосфором. "Четыре часа сорок одна минута".

  Двигаешься в очереди шаг за шагом, словно в душевую, только не в душевую. И вот уже видно борт корабля.
  – Руки на продольные! Ноги на поперечные! Не задерживаться! – видишь флотского старшину, который руководит погрузкой. Ему вторят другие – у других сетей. Рядом с леером – два морячка со спасательными кругами под рукой, страхуют вас, пока ставите ноги в ячейки сети. Один из них говорит каждому четному:
  – Удачи, парни, – голос у него равнодушный, гнусавый.
  А второй приговаривает:
  – Удачи, морпех, – этот говорит каждому, голос у него теплый, чуть подрагивающий, честный. По голосу слышно, как он рад, что не он сейчас лезет в десантный бот, и как ему стыдно не за то даже, что он остается, а за эту радость.
  Смотришь вниз – а там под бортом черная пропасть, и в ней на черной волне ходуном ходит тупорылая лодка Хиггинса, выделяясь светлым пятном, постукивая о борт "Зейлина". Видишь во мраке грибные шляпки касок тех, кто уже сидит в лодке и ползет по сети. Сеть качается. Возникает немного неприятное ощущение в животе.
  Поворачиваешься спиной к морю, держишься руками, вставляешь ботинки в ячейки.
  – Удачи, морпех.
  – Руки на продольные! Ноги на поперечные!
  Шаг вниз. Ещё шаг. Ещё шаг. Перед глазами маячит серый стальной борт с потеками краски, освещаемый луной. Руками чувствуешь грубое волокно "волосатых" канатов. Если сейчас что-​то произойдет – ну, что угодно – главное удержаться на воде те секунды, пока бросят круг. Они же найдут тебя даже в темноте, да? А можешь и не удержаться на поверхности – с этим рюкзаком, ботинками, каской, тщательно рассованными по карманам и подсумкам патронами и гранатами... кто его знает? Бултых – и пошел ко дну.
  Шаг за шагом. Сверху доносится всё то же:
  – Руки на продольные! Ноги на поперечные! Не задерживаться! – и потише, – Удачи, парни. Удачи, морпех.
  Сеть качается, внезапно отклоняясь от борта. Но лезешь, все равно упрямо лезешь вниз, стараясь не смотреть на неприятную щель между бортом катера и бортом корабля. Если ты туда попадешь, тебя раздавит даже не в лепешку. Но как ты туда попадешь? Нет, не попадешь ты туда никак, тебя от неё сеть отделяет. Переставляешь ноги. Поднимаешь голову – сверху видишь темные подошвы и задницу другого морпеха, его фляжку на поясе и поблескивающий, окованный сталью приклад винтовки. Ползете все вместе дальше, как муравьи по увитой плющом стенке.

  Наконец, ещё раз обернувшись, видишь катер совсем близко. Тебя берут под руки товарищи, помогают, чтобы не упал – катер пританцовывает на волнах. Ууууф! Готово. Теперь можно встать поближе к корме и передохнуть, помочь другим. Пулеметы, минометы, ящики с боеприпасами спускают на тросах вслед за людьми. Вдруг сильная волна – хрен знает от чего – перехлестывает гребнем борт и плещет тебе на форму. Соленые брызги. И ты понимаешь: холодно! Экватор, ноябрь, а тебе холодно! Под тобой, под палубой десантного бота – ледяная могила океана, она никогда не бывает теплой. И от неё несёт величественно-равнодушной прохладой, безмолвием и смертью.

  Лодка, заполнившись морпехами, заводится, отваливает от борта, чтобы дать место другой. Пока, "Зейлин". Ну не прощай же, да, не прощай?! У тебя там баул с вещами остался.
  Глухо рокочет мотор. Брызги опять летят в лицо.
  – Черт, холодно!
  – Замерзли дамочки, да!? – смеется рулевой в своей огромной каске, у которой поля опускаются на уши.
  – Есть немного.
  – Ничего, скоро светает!

  – Граааааахххх! – разносится гром над морем. – Грааааах!
  – Что такое?
  – Началось?!
  – Началось, началось, уймись.
  – ГРААААМ! ГРАААМ! ГРАААМ! Граааах! Граааах!
  – Это "Мэриленд" шарашит! И "Колорадо"!
  – Вон! Смотри! Началось!
  – Смотри-смотри!
  – Шестнадцатидюймовки!
  – Ага!
  – ГРААААМ! ГРАААМ! ГРАААМ! Граааах! Граааах!
  Видишь, как линкор, черный, гордый, освещается вспышкой, окутывается облаками дыма, и с задержкой долетает грохот залпа.
  – А куда бьют-то?
  – А вооон, вон туда!
  Облокотившись на борт лодки, видишь вдалеке, во мраке, огромные водяные столбы, и замечаешь за ними что-то. Что-то приземистое. И вдруг понимаешь. Вот он, Бешио. К нему летят по четыре маленькие оранжевые огоньки, исчезают во мраке и опять поднимаются белые столбы взбитой воды.
  И тут... начинается ЭТО.
  Огонь открывают ВСЕ боевые корабли, которые ты видишь. Крейсера и эсминцы – все начинают свой концерт.
  Грааах! Граааам! Грааам! Рррах! Ррррах! Ра-ра-рааах! Рррах – буууууум! Грааааах! Грааааам! Гра-гра-грам! Ррррах! Ра-ра-рааах! Буууум! Грааааах! Гра-гра-грах! Буууум!
  Лупят скорострельные восьмидюймовки крейсеров. Неистово плюются снарядами пятидюймовки эсминцев. Солидно гаркает главный калибр линкоров.
  Небо усеивают мириады огоньков. Все летят туда, к острову. А там...
  Тонны воды взлетают вверх и опадают. Клубы дыма и пыли поднимаются там и здесь даже не облаком, а сплошным маревом. Вдруг – яркая вспышка озаряет остров: огромный столб пламени, похожий на гриб, поднимается, расцветает и опадает. Грохот чудовищного взрыва доносится даже до вас, а тут мили три, не меньше!
  – Оооо! Ништяк!
  – Маладца!
  – Ну, флот даёт!
  – Красота!
  – На такое можно вечно смотреть!
  – Задали жару!
  – Косоглазые сами напросились!
  – А прикинь облом, если их там нет!?

  И тут всплеск воды возникает ярдах в трехстах от вас.
  – У кого-то из флотских проблемы со зрением или что?! Это с крейсера или с эсминца? – спрашивает Лафайетт.
  – Ты что, дебил? – смотрит на него Долговязый.
  – А что?
  – "Что, что". Это японцы.
  И становится на время тихо.
  Все ждут. Ещё несколько одиночных всплесков – высоченных, видите, как медленно опадает вода миллионом брызг, как на поверхности ещё на какое-то время остается белое пятно взбудораженной пены, а потом растворяется в океане.
  – Это те их восьмидюймовки? – с тревогой спрашивает Хоуторн.
  – Хер знает.
  Потом всплески прекращаются. Потом опять поднимается столб воды. Потом вам уже всё равно – никто не верит, что япошки попадут.

  Лодки идут куда-то одна за другой, затем встают на циркуляцию. Некоторые морпехи даже не понимают, что движутся по кругу. Канонада продолжается. Вы уже привыкли. Уже мало кто пялится на остров, не отрываясь.
  – Эй! Эй! Не курить!
  – Ой, забыл.
  Небо светлеет. Теперь уже лучше видно Бешио, вернее, сплошное облако пыли и дыма, в которое он превратился.
  – Красивый был островок, наверное, парни! – смеется Лаки-Страйк.
  – Скоро узнаем.
  – Думаю, не узнаем как раз. Его не узнаем.

  Наконец, видите подруливающие амфибии. Они не такие, как в спецификациях – более приземистые и... меньше что ли? Хлопают особыми гусеничными лопастями по воде, раскачиваются на волнах. Хищно ощетинились пулеметами поверх выкрашенных серой краской кабин, у некоторых на лоб наварены стальные плиты с узкими прорезями, как будто транспортеры подслеповато щурятся в полумраке, пытаясь распознать в десантных лодках своих собратьев.
  Перекрикиваются рулевые, офицеры.
  – Какая у вас рота?
  – Где первый взвод?
  – Давай туда!
  – Понял!
  – Какой номер катера у второго взвода?
  – В душе не ебу!
  – Посмотри с той стороны!
  Море глушит голоса, им приходится кричать изо всех сил. Уэлл-Уэллу сейчас не позавидуешь: похоже, всё насмерть перепуталось. Какие амтраки к какому взводу должны идти? Кто куда? А ночью ещё и не видно ни черта – небо-то светлеет, а солнце ещё даже не показалось.
  – Донахъю! Лейтенант Донахъю! – кричит он со своего катера. – Твои вот эти два! Что?! ТВОИ ВОТ ЭТИ ДВА! Понял? ВОТ ЭТИ ДВА-АА!
  И начинается погрузка в амфибии. И это цирк с конями, только с морскими. У вас же роли сразу две – вы и клоуны, и акробаты.

  Амфибии подходят к борту, вернее, пытаются подойти, выровняться, крупные волны растаскивают суденышки.
  – Крепи трос, блядь!
  – Нет, давай заново!
  – Давай ещё раз!
  – Да крепи его, блядь! Ну вот, снова-здорова.
  – Давай ещё раз!
  – Подработай! Подработай веперёд!
  – Чуть влево возьми в этот раз!

  А потом вы, морпехи, должны перебраться из одного танцующего стального гроба побольше в другой танцующий стальной гроб, поменьше. Борт с грохотом бьется о борт, противно скрежещет. У лодок Хиггинса борта из фанеры, а у амфибий – стальные. Ты же понимаешь, что будет с твоими пальцами или с ногой, если они попадут в щель между плавсредствами, и в это время море захочет поиграть в кораблики? Ничего хорошего.
  "Ебаный в рот, кто придумал это всё и нахуя?" – примерно такая мысль написана на рожах, когда вы вцепившись в кромку борта, обламывая ногти, пытаетесь не сорваться в холодную воду и перебросить своё тело, утяжеленное рюкзаком, оружием и всем остальным, в амфибию. Многие, перевалившись, падают, катятся по боевому отделению амтрака, хватаются за кожух вала, идущего вдоль пола, лишь бы не выпасть.
  – Че расселся, помогай других ловить!
  У амтраков низкий борт – волна то и дело перехлестывает его. Под ногами плещется влага. Вы начинаете дрожать. Холодно! Дожили! Вы умудрились замерзнуть на экваторе! А может, это от напряжения уже озноб бьет?
  Пахнет морем. Горький привкус океанской воды ощущается на губах – у тех, кому брызги прилетели в лицо (то есть, почти у всех). Дует бриз – ну почему на "Зейлине" вы его совсем не ощущали!? А, верно, потому что бриз не дует в открытом море.
  – Слышь, Оливер, твою бы женушку сюда, она бы меня согрела! – начинает подкалывать Газолина Кюрасао.
  – Она бы ужаснулась и прыгнула за борт от одного твоего жалкого вида!
  – Гыгыгы!
  – А вот от кого бы она не отказалась, это от сержанта Стэчкина. Да, Газолин? Зачем ей рядовой, когда есть целый сержант, да ещё и красавчик!
  – Если тебе башку не оторвет сегодня, сможешь вернуться в Веллингтон после войны и спросить у неё, зачем.
  – Если тебе оторвет, я ещё и утешу вдовушку.
  Газолин ничего не отвечает, то ли устав препираться, то ли задумавшись над последней фразой всерьез. А над морем всё грохочет и грохочет. И высадка всё ближе и ближе.
  – Да не может там никто выжить! Ну посмотрите сами! И это ещё авиация не отработала!
  – А во сколько?
  – Через пятнадцать минут должны прилететь.

  Пол шестого утра.
  Скоро в бой.

***

  Разведчики-снайперы
  А у вас всё куда проще. Погрузились одну лодку – весь взвод в неё поместился, и ещё шесть саперов с огнемётом. За старшего – Хок, а заместителем его – лейтенанта Лесли, из инженерного.
  – Ну что, морпехи, готовы?
  – Готовы вернуть вас домой к маме, лейтенант! – хорохорится Шарки.
  Олд-Фешн толкает его в бок.
  – Ни слова о матери лейтенанта, морпех!
  Все смеются.
  – Вы знаете, что происходит прямо сейчас?
  – Что, лейтенант?
  – Военно-морская авиация бомбит Джалиут, Науру, Вотже и Кваджалейн. Чтоб ни один самолет оттуда не поднялся. А скоро и по Бешио ударит.
  – Япошки только свой сраный кофе сварили, а в него вместо кубиков сахара падают бомбы? Красота!
  – А во сколько по Бешио ударят?
  – Через четверть часа. В пять сорок пять.
  – Будет шоу, черт возьми!
  Готовитесь. Что бы и как бы там ни было, вы пойдете в бой первыми. Самыми первыми. Не прямо сейчас, конечно, до острова ещё далеко, вы ещё в лагуну-то не вошли. И все же пушки ещё будут грохотать, бомбы рваться, а вы уже должны быть на этом проклятом пирсе. Будут ли там япошки? Кто знает.

  – Клонис, вы задаете хорошие вопросы, – ответил "Уэлл-Уэлл". – Это хорошо, что вы хотите понять все детали операции досконально. Связь с флотом будет осуществляться радиостанциями, как обычно. Конечно, линкоры не смогут стрелять, когда мы высадимся – слишком велик шанс поразить своих. Но флот предварительно протралит лагуну от морских мин, и туда смогут войти эсминцы. Они и будут оказывать непосредственную поддержку. Будут передовые наблюдатели. Но вам этим не стоит забивать голову, этим займется штаб батальона. А если останутся укрепления – у нас есть огнеметы, взрывчатка, и с нами высаживается рота средних танков. Они уничтожат любые доты. Искать же разрывы в проволоке не понадобится – амфибии легко её преодолеют, как и лодки Хиггинса. На суше колючей проволоки нет. Есть, правда, противотанковые рвы, но они идут поперек острова, а не вдоль, так что проблем с ними не будет. Средства преодоления у саперов стандартные – кусачки, взрывчатка. С нашей ротой идут двенадцать саперов, по четыре на каждый стрелковый взвод, по одному огнемету и одному подрывному заряду. Это те же парни, что были с нами на Эфате, и ранее на учениях, из роты "Бейкер" восемнадцатого полка. Если хотите, я вам укажу именно тех, кто пойдет с вашим взводом. Сейчас, – он открыл блокнот. – Капрал Диаманти, рядовые Янг, Гилл, Олсопп. Из санитаров с вами будет... так, сейчас. Харлок. А трое будут у меня. Госпиталь... госпиталь будет развернут на берегу, если понадобится, когда высадится медицинский батальон. Это будет не раньше, чем мы установим безопасный периметр хотя бы метров триста. До этого времени легкораненые будут собраны на медпункте при штабе батальона, в центре сектора, а тяжелораненые, которым нужна срочная помощь, будут доставляться на амфибиях на госпитальное судно. Там все равно лучше условия для оказания медпомощи. Сигнал подавайте посыльным. Пулеметы на амтраках свои, но можно установить и наши, дополнительно, если понадобится. Там по два пулемета, из одного огонь ведет член экипажа, из второго огонь ведется десантом. Вопрос по амтракам... вообще предполагается, что они последуют за нами вглубь острова, как средство усиления, но... давайте, на макете, – и это был единственный вопрос, который капитана несколько напряг.
  Вы подошли к макету острова, который матросы уже собирались уносить.
  – Смотрите, – сказал капитан, тыча в него указкой. – Так-так. Вот это – океанская сторона, южная. А вот это – лагуна, с севера. Мы пойдем со стороны лагуны, потому что укрепления там слабее. Но...
  Тут он понизил голос.

  Затем он поднял на тебя глаза от макета.
  – Ещё есть вопросы?

  Хетагуров – куда только делась горская горячность? – молча кивнул и, прижав к бедру шашку, проследовал за дворецким к черному ходу. За ним гуськом потянулись негромко переговаривающиеся солдаты. Оставшиеся бойцы взяли под контроль главный вход, разместившись рядом с насиженным местом дворецкого: тому, видимо, придется по возвращении довольствоваться прозябанием в уголке. Константин Александрович и выбранный им в ординарцы младший унтер-офицер Сальников, сосредоточенный и напряженный, поднялись наверх.

  К сожалению, Мария Николаевна прислушиваться к голосу разума в лице неожиданного ночного гостя не стала. Отодвинутая бароном в сторонку, она не осталась покорно ждать, что будет дальше, а прямо-таки повисла на руке мужчины, обдав его шею горячим дыханием. Ночное платье обтянуло стройненькую грациозную фигурку, почти не оставляя тайн для сторонних взоров, и унтер, смущенный открывшимся зрелищем, кашлянул и отвернулся, вмиг зардевшись.
  Девушка, нимало не стесняясь своего предосудительного вида и случайных свидетелей, поднявшись на цыпочки, зашептала своим истомленным голосом, в котором на сей раз засквозили тягучие медовые интонации, чуть вибрирующие и грассирующие:
  - Ах, бар-рон, не извиняйтесь. Вы ввергаете меня в бездну тоски и печали, так разве ваше государственное дело стоит хотя бы одной женской слезинки? Подарите мне то, чего я жажду, и вы доподлинно узнаете, что такое magnifique! А потом делайте, что хотите, и как хотите, и сколько хотите: хоть дела государственные, хоть военные, хоть духовные: я только поцелую вас, как сестра, в высокий лоб и благословлю на подвиг.
  В противном случае, - милое личико на секунду стало по-лисьи хитрым, - я закричу и попрошу помощи, и ночующие в соседних номерах мсье коммандан и сэр кэптен обязательно проснутся и захотят узнать, кто угрожает несчастной одинокой барышне! Как вам такой компромисс, Констан? Pourquoi pas?

Победитель:
V2_35_rus


Кратко:
Скажу честно, я почти всю игру думала, "Вот СССР тихо сидит, наверное собирается победить". И бах, они доживают почти до мидгейма вообще без потерь!
Дальше было избиение младенцев. Шансы победить СССР были. Прямо до конца игры, даже когда чисто осталась Англия. Но всё-таки превосходство было слишком большим. Мои поздравления всем и благодарность что играли. Хоть мы и устали немного почти в конце, но всё-таки...



Ачивки:
СССР/Хитрые Русские
Оставались в невидимости половины битвы и использовав преимущество, победили всех врагов! Поздравляю!

Англия/Стойкие Англичане
Отказались сдаваться даже до конца, нанося ощутимые потери. К сожалению, этого не хватило. Второе место!

Пираты/Нет бумаги, нет претензий
Предали СМЕНИЛИ ЛОЯЛЬНОСТЬ и стали ценными союзниками для Викингов, внося свою лепту. К сожалению, пали. Третье место!

Викинги/Две секиры
Были самой сильной фракцией в начале, но именно из-за этого стали целью для всех остальных. Даже так, дали достойный бой всем остальным, пожалуй нанеся самые сокрушительные потери за битву. Четвёртое место!

RomanB/Бетатестер
Нашёл баг!

1987 (вторая половина)

ссылка



– 17 сентября 1987 года Виктор Гришин ушел в отставку с поста генерального секретаря ЦК КПСС. В тот же день новым генеральным секретарем были выбран Михаил Сергеич Соломенцев, председатель комитета партийного контроля. Вскоре, на пенсию по собственному желанию ушел бывший второй секретарь Андрей Громыко – его место занял Григорий Романов. Новым министром внутренних дел был назначен Михаил Горбачев, ранее первый секретарь Москвы. Ходят слухи, что новый генсек планирует поменять "неравноправный" Союзный договор в пользу большего равенства и справедливости.
– Первый секретарь КПБ Николай Слюньков после сентябрьского пленума подал в отставку и вернулся в расположение Рабоче-Крестьянской Красной Армии, однако в партии упорно ходят слухи о его желании уйти на пенсию. Новым первым секретарем был назначен лояльный Центру партиец.
– В течении нескольких недель прошла череда отставок ряда партийных руководителей, включая Динмухамеда Кунаева и Тихонова.
– Ленинградский институт электротехники объявил о прорыве в области информационно-вычислительной техники.
– Первый секретарь коммунистической партии Грузии Алексей Инаури, второй секретарь коммунистической партии Грузии генерал Константин Кочетов и первый секретарь коммунистической партии Туркменистана Мухамедназар Гапуров были объявлены Героями Социалистического труда, первому секретарю коммунистической партии Латвии Борис Пуго был вручен Орден Октябрьской Революции, генерал МВД Грузинской ССР Михаил Октанидзе представлен к Ордену Красного Знамени.
– Американская корпорация Future Tech арендовала у правительства Гватемалы две тысячи квадратных километров джунглей "для проведения инновационных разработок в области длительного хранения продукции".
– В Японии вновь была зарегистрирована торговая марка Arasaka. Её основателем числится некий Арасака Ёринобу.
– Нагорно-Карабахская автономная область временно закрыта для посещения.
– В Афганистане, недалеко от границы с Туркменией, был сбит неопознанный беспилотный разведчик.

Общее.

Пока операторы восстанавливались после контракта, попутно выясняя отношения и планирую возможное будущее, руководство GDS Global лихорадило. Да так, что информация просочилась сначала на уровень менеджеров среднего звена, а после и напрямую к исполнителям, что, вкупе с отсутствием контрактов в обозримой перспективе, также влияло на оных планов составление. И чем ближе становилась дата окончания контракта, тем больше становилось свидетельств о грядущем сокращении персонала. Проект "инвестиций в малые конфликты" в текущем виде оказался далеко не такими выгодными, как расписывал отдел аналитики. Не везде, по крайней мере, поскольку большие боссы пока не спешили избавляться от убыточной дочерней компании, перераспределяя ценные кадры по другим филиалам и избавляясь от прочих. Но вот группа приглашённых экспертов – эффективных менеджеров из компании «OWL Lmt.» уже начала изучать ситуацию и готовить меры для исправления финансовой картины. Хотя некоторые меры были ими приняты сразу.

Судьба каждого подразделения отныне зависела от нескольких факторов, таких как: финансовой насыщенности зоны ответственности, политической стабильности в регионе и ещё многого, на что сами сотрудники не могли оказать никакого влияния. Но было и то, на что могли: эффективность и репутация компании в глазах местных заказчиков. И здесь был подвох. Расчёт эффективности, по мнению "экспертов" мог начать производиться лишь как минимум после трёх проведённых операций. В ситуации же, когда по истечении срока найма оператора у того было меньше оных трёх выездов, за некоторыми исключениями он признавался нарушителем контракта, и был обязан выплатить неустойку. Как они умудрились это провернуть – было не совсем понятно, но именно такими ходами, а также штрафами и удержанием зарплаты "совы" и были печально известны. Последнее они также попытались применить, но тут против них сыграла специфика работы «GDS Global», предусматривающая выплату по факту работы.

Тем не менее, вопрос поиска найма встал резко, в полный рост и буквально за неделю до окончания срока действия текущих контрактов у большей части операторов.

Благо, что предложения были. Сразу два, на выбор.

Первое шло от организаторов популярного развлекательного шоу «Круиз-2. На волнах страсти!». Оное шоу не имело постоянного места шоу, так как постоянно перемещалось от планеты к планете на комфортабельной яхте. Работа предусматривала организацию скрытой охраны съёмок очередного сеанса шоу, предположительно от дебоширов, фанатов и всех, кто может помешать съёмочному процессу. Место съёмок до получения согласия не оглашалось, но сообщалось, что съёмки должны будут начаться через три дня. Важным нюансом было, что оплачивалось не только непосредственное время охраны, но и, при необходимости, до двух суток подготовительных работ на месте. Также указывалось, что операторы выступают лишь в качестве усиления имеющейся службы безопасности. Кроме того, ещё шла инструкция по возможному взаимодействию с актёрским составом, сводившаяся к набору правил вида: избегать контакта, не пытаться завести разговор самостоятельно, не смотреть в глаза, не пялиться, не прикасаться, НЕ ЛАПАТЬ, в случае разговора отвечать вежливо и коротко, в случае просьб вежливо извиниться и подозвать ассистента...

Тем не менее, доля операторов за это задание обещала составить семь тысяч за непосредственную охрану и три тысячи за каждые подтверждённые сутки подготовки.

Второе же задание, пришедшее почти на сутки раньше первого, шло от представителя Королевского Дома Заковии – именно так, все с Больших Букв. Судя по письму, операторам предлагалось принять участие в операции по "захвату и передачи в руки правосудия опасного преступника, обвиняющегося в преступлениях против Заковии." К письму прилагался пакет документов подтверждающий указанные обвинения, и фото преступника. Точнее преступницы. Так же прилагались координаты, по которым в течении нескольких часов ожидается пребывание цели через четыре дня после прибытия письма. И приписка, что в случае успеха любой побочный ущерб будет списан. Доля оперативников за участие в операции – пять тысяч. Премия за передачу цели заказчику – столько же.

По классике:
ссылка

      — Мой дэдушка всегда гаварил, что харошэго человека должно быть много! — Джихад поднял палец, — Адына дэвачка Зульфия запысалась в апалчение. Её паймалы гвардэйцы, избыли и пасадыли в турьму. Там ей началы калот наркотыхы. И дэвочка йохтыр бабай... — мужчина шмыгнул носом, — Дочурка мая, нэ убэрёг. Нэ занымайся хоть ты такой ерундой.

      После появления Рынды, Джихад неодобрительно покачал головой.
      — Эх… ежжи брат, нэльзя женщинам ваивать. Вдруг случиться чего, кто её потом такую замуж возьмёт? Знал бы, что так будит, сам бы вопросы порешал! — мужчина вызывающе проткнул пальцем невидимый потолок.
      — Тяжелые нынче времена брат, вот и приходится выкручиваться. Тарговый центр хачу взорвать ежжи, а ны гексогена, ны тротила, ни найти ва-аще ныгде. Всё армия сибе пазабирала. Вот как мэне еще проблему решить? Прыдется с дизелем эту хуйню бадяжить, надэюсь хватыт, можыт еще и на удобрения останытся.
      — Да брат, бараны нужны? Нидорага, мы рюсские, друг друга не обманываем. Кукуруза ищо есть, тоннами магу отгружать.

      Немой вопрос, всё-таки, не остался без внимания.
      — Да нэ смотри ты на меня так. Тут нэдалеко ТэЦэ этот. После бомбёжки зданые всё пакасыло, подряд у меня, нада снэсти по уму, пака само на бальницу не рухнуло. Бальшое здание, надо все чётко сделать, ежжи, а то само рухнэт и как мнэ потом в глаза аллаху сматрэть?

  В отличие от излишне разговорчивого Гуковского и слишком уж прыткого Лихача, Мартюшин не стал ни сопротивляться, ни вставать в позу оскорбленной невинности, ни пытаться бежать. Спешно возведенные им баррикады, так и не сумевшие остановить солдат, были, видимо, последней надеждой задержать путчистов до подхода лояльных правительству частей, но раз уж этого не случилось, Григорий Алексеевич не видел смысла сопротивляться. Вежливость Рауша он не воспринял как признак слабости, и вообще, вел себя так, словно ожидал ареста со дня на день и теперь, когда за ним все-таки пришли, успокоился.
  - Выхожу. – из-за комода показалась немного несуразная фигура человека, в годы молодые сухощавого, а теперь начавшего заплывать жирком. До груши на ножках, коею со временем становились многие чиновники и интеллигенты, Мартюшину было еще далеко, но объемистое брюшко уже не могло быть скрыто нижней рубахой.
  Подслеповато сощурившись, он посмотрел поверх очков на застывшего в ожидании приказаний стрелка, перевел взгляд на ротмистра и поправил сползшие на самый кончик длинного острого носа очки. Удовлетворившись увиденным и убедившись, что сопротивление бессмысленно, он немного извиняющимся тоном уточнил:
  -Господа, вы позволите мне одеться самостоятельно? Я вполне готов, чтобы за мной в это время наблюдали и убедились, что я безоружен и не планирую бежать. Это займет…

  Просьба управляющего отделом финансов, так и незавершенная, повисла в воздухе, прерванная резкой командой Константина Александровича. Поняв, что старшему над мятежниками сейчас не до него, Мартюшин уточнил у бородача-солдата, не спускающего глаз с коридора: «Так можно же?», и, получив утвердительный кивок, скрылся в глубине комнаты.

  Выступивший из тьмы, не освещенной даже лучиком света из плотно занавешенного окна в конце коридора, человек проигнорировал приказ барона. Он шел медленно и спокойно, чинно ступая навстречу чаплинцам, словно это были не вооруженные и явно недружелюбно люди, а верные сторонники, принесшие ему радостную весть. Полы длинного, в пол, халата, кажущегося сейчас чернее ночи, качались в такт прихрамывающим шагам, проблескивая лучиками золотых нитей. Бледные венозные руки прятались в карманах, так что видна была лишь узкая полоса кожи. Густая белая борода мужчины, без которой его образ, казалось, невозможно представить, была чуть растрепана.
  Всегда мягкий и вежливый, производящий впечатление добродушного старичка, сейчас он смотрел на ротмистра с такой властной суровостью, которую никогда не видели у него на правительственных заседаниях. Весь облик его демонстрировал уверенность и величественность: горькая ирония, что только перед своим смещением тот, кого сторонники за глаза называли «Дедушкой», а оппоненты – «Стариком», проявил-таки необходимые руководителю воюющего государства качества.
  - Я председатель Временного правительства Северной области Чайковский. – густой, красивый, почти шаляпинский бас старого народника звенел недовольством. – А вы, как я понимаю, барон Рауш фон Траубенберг, верный помощник господина Чаплина. – не смотря на преклонные годы, на память Николай Васильевич явно не жаловался. – Сочли уместным нарушить присягу и организовать переворот, как я понимаю?

  Тяжелый, полный брезгливости взгляд Чайковского пересекся со взглядом барона. Вздохнув скорбно, он спросил риторически:
  - И не стыдно вам, барон, жандармствовать по указке амбициозного авантюриста? Да что с вами говорить, все равно не вы решаете. Ведите меня к Чаплину, молодой человек, но помните – история вас запомнит не как Цезаря, а как Брута.

  Из комнатушки своей тем временем, после короткого скрипа мебели по полу, показался Мартюшин, на ходу застегивающий твидовый серый пиджак в мелкую клетку.
  - Николай Васильевич, и вас тоже?
  - Как видишь, Стоян. Или ты думал, что меня не тронут? – Старик отвечал своему подчиненному спокойно и дружелюбно, словно вокруг них никого не было.
  - Да нет… - стушевался Григорий Алексеевич, - это я так, спросил просто…
  - Нас ждет наш мятежный главнокомандующий, калиф на час, как приснопамятный Берс. Пойдем, послушаем, что нам скажут.

  Повернувшись к Раушу, Чайковский высокомерно повторил свои слова, звучавшие словно приказ:
  - Ведите.

***

  Достаточно двусмысленное сравнение Ника Торнхиллу явно понравилось. Хохотнув, англичанин перевел молчаливому Гилмору слова русского доктора, после чего прокомментировал само шаловливое высказывание:
  - И не говорите! Целебная клизма здесь и вправду не помешает многим уважаемым, или мнящим себя таковыми людям. Особенно, как говорили господа гвардейцы, трехведерная. Но, за неимением ее, придется мне для начала пропесочить самых самоуверенных, чтобы не забывали, какое они дело все делают.
  После короткой паузы, паузы, посвященной сгрызанию баранки, он добавил:
  - А что до учебы, так в нашем деле лучшей школы, чем практика нет, и лучшей бумаги, чем собственная шкура, тоже. И тот, кто сможет избежать проставления на себе точки, особенно между глаз, может рассчитывать, что в его послужном списке будет не одна запятая. Уж поверьте, Николай Борисович, из подчиненных моих мало кто раньше имел необходимый опыт, а о наших русских специалистах и говорить нечего: таковых наберется дай Бог двое-трое. И то, уж извините, их опыт в царской контрразведке слаб исключительно потому, что направление сие у вас развито было прискорбно слабо.

  Под такие неспешные беседы почти незаметно (для самого Торнхилла, по крайней мере) пролетели отведенные для ожидания минуты. Появился названный Муром спутник лейтенант-полковника, на сей раз одетый в униформу с погонами майора, уведомил, что запрошенные взводы ожидают приказаний перед баней. Правда, как со смешком добавил майор, местный управляющий был резко против, и пытался в одиночку разогнать солдат, аргументируя это тем, что они разгоняют клиентов, но пара приемов доброго английского бокса быстро убедила его, что важней английских стрелков и пулеметчиков для него никого нет.
  Катберт согласно покивал подчиненному, допил одним мощным глотком чай и, отложив так и недоеденную очередную баранку, которую он макал в варенье, объявил пятиминутную готовность. Скрывшись за дверью, он вскоре вернулся переодетый. Гилмор времени тоже не терял, нацепив на себя оливковый мундир – безо всякой радости, впрочем.

  Контрразведчик выглядел довольным, как кот, объевшийся сметаны, словно бы и не на подавление мятежа шел, а в биллиардную в хорошей компании. Вот только взгляд его узких глаз, жестких и бесстрастных, убедительно подтверждал, что вся веселость его – напускная и поверхностная. Внутри Торнхилл терпеливо ждал своего момента тигр-людоед, и сейчас он выходил на охоту.
  Опередив замешкавшегося Джорджа, не хотевшего оставлять букет банщикам, лейтенант-полковник вполне по придворному шаркнул ногой и, лучась улыбкой, подал Ласточке руку:
  - Прошу вас, сударыня! Вы боец, куда более твердый духом, чем большинство мужчин, но все-таки вы – женщина. И что бы не говорили суфражистки, заслуживаете обращения более уважительного. Позвольте пригласить Вас на спасение Северной области от внутренних разногласий!

  …Напротив макаровских бань, кто прячась от тяжелых капель под неширокими скатами крыш, а кто, кому не досталось места, стоически мокня под дождем, ждало около сотни британских солдат. Под брезентовыми накидками угадывались очертания четырех пулеметов Виккерса – убедительный аргумент для всех, кто решит померяться силой с сынами туманного Альбиона. Да и в принципе в масштабах Архангельска сотня штыков была способна решить почти любую проблему.
  Джеймс, стоило Наташеньке выйти за дверь, распахнул над ней зонт. Торнхилл же, наплевав на дождь и только лишь подняв воротник шинели, уверенным шагом вышел на центр улицы, скомандовал громко: «За мной!», и вскоре уже, выстроившись в колонну, англичане, возглавляемые «банным советом», двинулись к правительственному общежитию. Шли молча, в ногу, с сосредоточенными лицами – от русских сил такого порядка и в прежние времена было сложно ожидать, а теперь, после революционного пожара, прошедшегося горячим кнутом по душам, и подавно.

  Остановились англичане, только когда им путь преградила застава белых русских. Впрочем, застава – это громко сказано. Сидевшие на корточках маленькими группками солдаты, мерзнущие под холодным дождем – у многих не было даже легких английских шинелей, не говоря уже о русских – хорошо если подняли голову на подошедших: что воля, что неволя – все равно. Только лишь молодой офицер, сверкая новенькими парадными золотыми погонами, превращающими болезненно-желтый свет фонарей в благородное золото, браво стоял по самому центру улицы, изображая из себя неусыпного Аргуса. Он, да еще несколько переминающихся с ноги на ногу стрелков рядом (если бы не темнота и дождь, можно было бы заметить, что большинство из них – младшие офицеры) – вот и все силы чаплинцев. По крайней мере, здесь и сейчас.
  Лейтенант-полковник коротким взмахом руки приказал колонне остановиться и замер сам, шепнув подчиненным и сопровождающим короткое: «Стоять. Подождем». После нескольких десятков секунд, показавшихся некоторым часом, русский офицер решил первым проявить инициативу. Передав винтовку ближайшему подчиненному и стряхнув воду с промокшей насквозь фуражки, он двинулся навстречу британцам.

  - Господа русские, - прошелестел негромкий голос контрразведчика, - не стесняйтесь добавить, если есть что. Посмотрим, что нам скажет этот, вне сомнения, не ожидавший нас, юноша.

  Поименованный же юношей офицер, остановившись в трех шагах от возглавляющего колонну Торнхилла, четко, как на параде, козырнул, умудрившись в этой грязи звонко щелкнуть каблуками. Малинового звона, который так любили вчерашние юнкера, ставившие на сапоги стальные набойки, не было, но в архангельских условиях и простой щелчок звучал тенью прошлого. Английский офицера был небезупречен, но вполне понятен:
  - Лейб-гвардии поручик Лукошкин, сэр полковник! Извините, но улица закрыта. Маневры. Ночные маневры. Выберете другой путь, пожалуйста.

  Англичанин промолчал, давая возможность высказаться своим спутникам. Зачем он это делал? Считал важным услышать их мнение и доводы? Вряд ли. Сам не знал, что сказать? Катберт Торнхилл не походил на мятущегося, неуверенного человека. Возможно, он просто проверял, на что способны волею судьбы присоединившиеся к нему русские и как их полезнее будет использовать? Кажется, это предположение могло походить на правду.

***

И пока над землей
Небеса высоки,
Не сдается планета живая:
Родниковая кровь
Наполняет виски,
Алым светом глаза заливая.

С. Самченко

  Для кого-то англичане были интервентами, для кого-то – всего лишь союзниками, для кого-то – спасителями Родины. Для Маши все было гораздо ближе и камерней – англичане спасли ее. Поверенный в делах Великобритании в Петрограде сэр Френсис Освальд Линдли (Francis Oswald Lindley), иногда заглядывавший в дом Иессенов, Бог весть почему, но ответил согласием на последнюю просьбу Карла Петровича. Понимая, что защитить оставшуюся одинокой девушку он физически не сможет, если не будет рядом, дипломат поступил просто и безыскусно, но тем не менее вполне надежно: устроил Машеньку на службу в британское посольство вольнонаемным писарем. Конечно же, от девушки никто не требовал выполнять ее обязанности: бумаги о том, что она работает на иностранцев, должны были послужить надежной защитой от комиссаров.
  От прочих же угроз юную леди обещался хранить очарованный красотой Марии Карловны британский военно-морской атташе коммандер Френсис Кроми (Francis Newton Allan Cromie), удивительно молодой для своей должности офицер, непозволительно для чопорного британца галантный и улыбчивый, но никогда не переступавший планку рыцарственности. В выглядящей неприкрытым вызовом разнузданному анархизму, пропитавшему весь город, черной морской форме с золотыми эполетами, статный, умудряющийся достать даже в голодном обнищавшем Петрограде прекрасные букеты, он не раз навещал девушку в ее опустевшей обители на Грибоедова. Соседушки – вчерашние мещане, злословили, конечно, называя барышню английской подстилкой, но связываться боялись: особенно после того, как Кроми безжалостно перестрелял в колодце внутреннего двора трех заросших и пропахших никотином и водкой типов, решивших поживиться за счет «проклятого золотопогонника и шалавы».

  Впрочем, не только визиты Кроми наносили ущерб репутации Маши в глазах люмпенов: вечно занятой и суетный Линдли, чувствуя обязанность присмотреть за дочерью покойного вице-адмирала, нашел где-то молодого юнкера Леву Канегиссера, предпочитавшего считать себя поэтом, а не солдатом. Петроград – город тесный, и стоит ли удивляться, что добровольный помощник дипломата и Мария Карловна были известны еще по довоенным временам: тем паче что отставной адмирал Иессен инвестировал в кораблестроение, а отец Левушки, или, по паспорту, Леонида, возглавлял Николаевские судостроительные верфи. О юноше и раньше ходила дурная слава гомосексуалиста и любителя эпатировать благородную публику, а теперь, в разрушившую мораль и нравственность бурю, он стал еще более безнравственен, всецело отдаваясь декадансу и смущая адмиральскую дочку фразочками на грани похабщины и пикантными историями о своих адюльтерах.
  Цветы он не дарил, но зато, когда начинал читать свои стихи – полностью преображался. Молодой повеса, эдакий Верлен современности, уходил в тень, и на его место вставал человек, полный религиозного экстаза и жертвенности. Со своих стихов он с легкостью перескакивал на творчество Есенина и Цветаевой, на помять цитировал многих акмеистов – а потом снова становился прежним Левой, эпатажным и непристойным. Он был словно аверс и реверс, словно отражение эпохи в человеке – одновременно бесстыдный и склонной к самопожертвованию. Большевиков он ненавидел всем сердцем и считал, что единственный шанс сбросить их с шеи – война, беспощадная и жестокая, на фронте и в тылу. Убийства, диверсии, провокации – не было такого оружия, которое он счел бы непригодным для уничтожения кровососущих клопов на шее страны.







  Кто знает, чем бы закончилась история Марии Иессен, останься она в Петрограде до конца года, но волею случая, принявшего облик поверенного Линдли, она была вынуждена покинуть столицу. В июне послы союзных держав приняли решение перебраться в Вологду – тихий и спокойный губернский городок, далекий ото всех треволнений Петрограда и Москвы. Сэр Френсис не счел возможным оставить подопечную в городе – и Машенька вместе с персоналом посольства погрузилась в литерный эшелон, несколько вагонов которого были отданы англичанам, а прочие – новоявленным совслужащим. Помимо Машеньки, под покровительством поверенного была еще одна барышня – вдова полковника Шульц Настасья Парфентьевна, урожденная Рогожина.
  Дородная дама на пятом десятке, отличающаяся полным отсутствием вкуса и громким командирским голосом, в компании Френсиса вела себя тише воды ниже травы, но стоило тому перейти в другой вагон к подчиненным, как сразу же пыталась застроить Марию Карловну, указав, что в их внутренней женской иерархии они – никто, и звать ее никак, и дело ее – во всем слушаться несчастную вдову и помогать ей по мере сил. Можно и физически, но лучше – материально.

  Дорога, которая в мирное время заняла бы несколько дней, ныне растянулась почти на две недели. Долгая стоянка была в Ярославле, и когда наконец поезд, весело стуча колесами, отправился по узкой, затерянной меж высоких сосен колее к кажущейся такой Вологде, уставшие от ожидания люди почувствовали себя будто на празднике. Наверное, радости было бы еще больше, если бы они знали, что почти сразу после их отбытия офицеры и юнкера подняли восстание, которое, не поддержанное никем, было потоплено в крови.
  Расстрелы были и в Вологде, где озлобленные Ярославским восстанием чекисты старательно чистили «контру». Тем, кому повезло не попасть «в расход», отправлялись в рабочие отряды, искупать потом свою реальную или мнимую вину перед новой властью. Хотя, откровенно говоря, не все красные занимались террором: когда Марию, продолжавшую числиться делопроизводителем посольства, ограбили прямо на улице, советские милиционеры быстро обнаружили преступников и безо всяких сантиментов поставили их к стенке. Украденное вернул один из руководителей облавы: вежливый и строгий латыш Фрайденфельс.

  А в конце июля барышню Иессен ждало новое путешествие: все дипломатические миссии, не исключая и британской, спешно погрузились в эшелон и отбыли из советской Вологды в не менее советский Архангельск. Вот только, когда состав прибыл на железнодорожную станцию Архангельск-пристань, в нем уже произошел военный переворот, более удачный, чем в несчастном Ярославле. Воины белого дела, поддержанные союзниками, с легкостью свергли бездеятельное комиссародержавие и вернули город в руки правительства, выражавшего интересы многострадальной России, а не кучки немецких агентов и их прихвостней.
  Линдли, исполнивший свою миссию, честно предложил Марии Карловне и Настасье Парфентьевне отправиться в Англию. Обе отказались. Последней помощью дипломата барышне Иессен стало устройство ее письмоводителем Главного управления право-маршала: фактически британской военной жандармерии. Теперь, хотела Машенька или нет, ей следовало являться на службу к десяти часам утра и до пяти вечера переписывать документы: в основном послужные списки нижних чинов.
  Правда донельзя скучная и бесполезная для России работа на право-маршала лейтенант-полковника Страчана (Ernest Frederick Strachan) продлилась недолго: Марии Карловне предложили перевестись в Союзный военный контроль, или, проще говоря, в контрразведку. Пока что на ту же серую должность письмоводителя: но зато с перспективой однажды перейти в состав агентов.

  Контрразведка оплатила своей новой сотруднице проживание в небольшой комнатушке в доме на углу ул. Воскресенской и Троицкого проспекта, прямо над лавкой «Колониально-бакалейной торговли Петрова». Совсем рядом поселилась и напарница Маши: тихая и застенчивая, словно усталая от жизни, барышня Вера Данилевич. По обмолвкам девушки, она одно время работала в русской контрразведке, но вынуждена была оставить ее, когда совершенно прекратили платить жалование.



  Все шло своим чередом, и в спокойном Архангельске можно было позабыть о разнузданной матросне и ночной о стрельбе за окном. Но в ночь с пятого на шестое сентября тишину разорвал одинокий выстрел, прозвучавший для не забывшей еще кровавые гуляния Петрограда подобно удару хлыста. И если выглянуть за ажурные занавесочки и сдвинуть в сторону чахлую гортензию в пузатом горшочке, то можно было увидеть в фонарном свете, как чуть дальше, у правительственного общежития, под дождем толкутся солдаты…

***

Пока еще нужны своей стране,
К бессмертию готовы…
Но почему ночами снится мне:
К нагорью пришвартован
Осколок суши где-то на краю
Забывчивой державы,
Где мы, ему вручив судьбу свою,
Должно быть, были правы.

С. Самченко

  После антибольшевистского переворота служба поразительно стала напоминать о прежних, еще царских временах. И даже не тем, что вернулась дисциплина, и офицеры почувствовали себя на кораблях не заложниками, а командирами – изменился сам ритм службы, став более размеренным и спокойным. Кайзермарине было уже не до военных операций на севере, большевики своего морского флота здесь попросту не имели, а значит, Флотилии Северного Ледовитого океана – ФСЛО, как ее привычно сокращали, оставалось только заниматься восстановлением боеспособности личного и корабельного состава, изрядно пошатнувшейся за полтора года безвластия.
  Процесс это был небыстрый и связанный с немалым количеством трудностей: так, верфи Архангельского порта, не говоря уже о Кольском и Сорокском, не были предназначены даже для текущего ремонта военных кораблей; не было необходимых запчастей и снарядов, а уголь приходилось закупать в соседней Норвегии. С экипажами было все еще хлеще: после начавшейся в апреле демобилизации немалая часть корабельных специалистов покинула Север, а смена им так и не прибыла. Те же, кто еще оставался в строю, были до последней косточки пропитаны эсерско-анархистско-большевистской пропагандой, и служить совершенно не хотели: ни белому правительству, ни какому-либо другому. Вкусившие полной ложкой безнаказанную вольницу, когда их Целедфлот составлял реальную конференцию губернскому и городскому Советам, они жаждали восстановления прежнего периода безвластия – и офицеры, пытающиеся вернуть им дисциплину и порядок, закономерно воспринимались как враги.

  В итоге из всей флотилии могли более или менее профессионально действовать тральщики, большинство из которых в девичестве было рыболовными траулерами: экипажи их, укомплектованные из не знавших воинской службы поморов-рыбаков вполне были в состоянии выходить в плавание весь период навигации. Второй силой, правда, пока что формирующейся, была Северо-Двинская речная флотилия, где и офицеры, и нижние чины были добровольцами, предпочитающими сражаться с большевизмом на передовой, а не в тылу.
  И на этом – все. Учебных заведений, способных готовить компетентных нижних чинов, на Севере не было: не считать же за таковое Архангельское торгово-мореходное училище? И посему семенем будущего обновленного ФСЛО долженствовал стать распущенный при Керенском и совсем недавно, семнадцатого августа, воссозданный Архангельский флотский полуэкипаж. К счастью, добрая половина предыдущих его офицеров осталась в городе и поддержала переворот, и теперь будущие флотские артиллеристы, торпедисты, рулевые старшины, механики и гальванеры были в надежных руках. Так, например, командир полуэкипажа капитан по Адмиралтейству Константин Матвеевич Кириллов с 1911 года был ротным командиром Архангельского дисциплинарного флотского экипажа, и имел богатейший опыт по контролю над матросами, совершившими уголовные преступления и обвиняемыми в антиправительственной агитации. Правда, сей достойный офицер нередко злоупотреблял спиртным и не стеснялся рукоприкладства – но это, право дело, не великий грех.

  Но так как полуэкипаж находился в ведении Кириллова, а вопросы наполнения его мобилизованными решались одновременно распорядительной частью штаба командующего ФСЛО и уездными по воинской повинности присутствиями, периодически возникали спорные вопросы и конфликты. Именно для этого и был нужен офицер, наделенный властью разрешать указанные противоречия. Им стал, в должности инспектора формирующихся частей при начальнике штаба ФСЛО, старший лейтенант Грушин.
  Служба эта не представляла больших сложностей. Ежели не было никаких споров, Павел Николаевич пару раз в неделю посещал казармы полуэкипажа, расположенные в другой части города – Соломбале, выслушивал доклад Кириллова о состоянии формирующейся части, состоявшей пока что из единственной роты, и направлял докладную записку в канцелярию своего непосредственного начальника - каперанга Медведева Владимира Ивановича. Во все остальное время старший лейтенант был предоставлен самому себе.



  Поселили Павла Николаевича, до этого снимавшего угол в грязной портовой Кузнечихе, в доме архитектора Петра Герардовича Минейко, ныне занимающего должность товарища управляющего отделом путей сообщения и водного транспорта Дедусенко. Эсер-агроном, волею случая ставший министром, в логистике не разбирался совершенно, и Минейко, занимавший ранее должность главного инженера портов Беломорского района, фактически исправлял обязанности руководителя, пока его непосредственный начальник на правительственных совещаниях обсуждал малореальные прожекты обогащения Архангельска и превращения его в торговое сердце Северной Европы.
  Минейко навязанному постояльцу был крайне не рад, но с флотским начальством спорить не стал, выделив Павлу Николаевичу меблированные комнаты у мезонина и предупредив, что остальная часть дома находится «вне сферы интересов господина офицера». С тех самых пор Грушин встречался с архитектором только за завтраком, но сумел убедиться, что общественное мнение о Петре Герардовиче абсолютно справедливо: это был раздражительный, резкий, привыкший говорить на повышенных тонах человек, мелочный тиран в семейной жизни и сторонник палочной дисциплины на работе.
  Вместе с главой семьи за завтраком собирались все домочадцы: супруга архитектора Надежда Михайловна – одетая всегда в черное сухонькая строгая женщина, по которой сразу можно было сказать, что лучшие годы свои она провела, будучи классной дамой; двадцатичетырехлетняя Ксения – дочь Петра Герардовича, очаровательная выпускница Мариинской гимназии с мягкой, немного грустной улыбкой, и устало смотрящими сквозь стекла очков карими глазами, ныне беременная первенцем; и тихий, немного сутулящийся бывший студент-историк Алексей Гемп, супруг Ксении и подчиненный своего деспотичного тестя.




  В дождливую ночь с пятого на шестое сентября Павел Николаевич мирно спал в своей постели. День грядущий обещал пройти без хлопот и забот, и, казалось, никто и ничто спокойному отдыху человека с чистой совестью помешать не может. Увы, но это оказалось не так. За окном была непроглядная тьма, когда офицера разбудила Фира, горничная семьи Минейко – невысокая кряжистая русоволосая девица откуда-то из-под Холмогор.
  - Павел Николаевич, барин, проснитесь. Проснитесь же, к вам по службе пришли!

  Незваный гость, что, как известно, хуже татарина, не стал дожидаться, пока Грушин оденется и выйдет навстречу, а бесцеремонно вошел в комнату. При тусклом свете ночника Павел узнал старшего лейтенанта Мальчиковского 2-го, Антона Гавриловича – адъютанта главнокомандующего Чаплина. Друзьями с Павлом он не был, да и в принципе знакомство было поверхностным: а с учетом того, что Чаплин флотилией не командовал, оказию для такого визита придумать было непросто.
  Мальчиковский, впрочем, не стал долго томить Павла ожиданием и сразу взял быка за рога:
  - Павел Николаевич, извините за поздний визит. – Его неопределенный взмах рукой долженствовал, видимо, означать извинение. – Есть мнение, что сегодня могут начаться волнения в полуэкипаже, что никому совершенно не нужно. Узнал об этом господин Главнокомандующий, и посему просил не допустить бунта. Вы – офицер сугубо надежный, верный России, открыто носящий погоны не смотря на запрет Чайковского: вот почему я решил обратиться к вам. Адмирала Иванова беспокоить этим не стоит: сведения не точные, и неясно, как все обернется. Посему считайте, что вы, как инспектор, устроите Кириллову внеочередную проверку. Не откажите в любезности посодействовать!

  Ник - военный, и он не задает лишних вопросов, типа что это за особу вы конвоировали, и куда, и что с ней теперь.
  - Бывает, да, - соглашается он. - Бывает, что человек на словах самого Гитлера приведет, а начнется бой - не то, чтоб струсит, но куда-то этот его порыв девается. А бывает, что невзрачный какой-нибудь, а в бою целого взвода стоит. Вот видели тут одного мелкотравчатого парня в дурацкой куртке и шарфе? А это мой сержант, Валентайн. Так не скажешь, а кавалер бронзовой звезды, между прочим, еще за Италию. Так что война учит не верить первому впечатлению.
  У Ника было на уме другое. Если бы перед ним был мужчина, он бы сказал ему, что офицерам-то война, несмотря на страх, ужас и обстрелы, очень к месту. Без неё некоторые годами бы тянули лямку, и к сорока годам, может, стали бы майорами или даже подполковниками. На войне Десобри стал майором во сколько? В двадцать семь? Спроси любого офицера, хотел бы он участвовать в войне, в которой его страна наверняка победит и явно потеряет людей куда меньше, чем враг? Большинство скажет "да". Некоторые пожмут плечами и скажут, что им вроде и так неплохо. Никто не ответит "нет".
  Но Ник решает сменить тему.
  - А насчет того, что оторваться от дома - это мне близко. Но знаете... иногда находит. Думаешь, что там, как там. Письма - это не то. Я не про цензуру, я в смысле... Человек, может быть, в совсем другом состоянии, а ты читаешь его письмо. Пишешь письмо, отправил, и думаешь - может, в тот момент, как его будут читать, я буду думать совсем о другом? Злиться или отчитывать кого-то, или... или меня вообще уже не будет. Дорого бы дал за звонок по телефону. Письма - это больше на память. Мне вообще кажется, открытки гораздо лучше в этом смысле.
  Он боится, что говорит слишком много.
  - Ну а у вас какое первое впечатление? Ну, от офицеров, в смысле. Вы с кем-нибудь успели познакомиться? Я не то чтобы посплетничать, - поправляется он. - Просто интересно. Женский взгляд и всё такое.

После жаркого прокуренного штаба вечерняя зимняя улица освежает. Темно уже. И зачем вышел, Сержант? Курить-то на радостях разрешили прям в помещениях, хотя что то за радости такие? Столько народу потеряли, столько побили... Всё одно люди, только теперь мёртвые, что одни, что другие, не лезут из головы. А тут темно и холодно, как у них там, наверно. И, как назло, ни души на всей улице, если часового в германской форме не считать. Стоит напротив штаба навытяжку, привратник вверху ли, кочегар ли внизу, сам не знает и не интересуется. Вот у кого служба. Дурацкие гляделки на границе охраняемой территории. Твоё место в доме, Сержант, в тепле, в жизни. Поворачивай, застрелю.

Странно, раньше не было у него винтовки за спиной.

Позади ещё шумно, ещё скребут ложки, ещё стукаются кружки, ещё бубнят голоса, хотя кто-то уже и на отбой отчалил, вроде же объявили отбой, нет? Меркнет в сознании всё, что с порядками армейскими связано. Хоть в них и как рыба в воде, а всё же нахлебался. Вот вытащи ту рыбу, и рот разинет, а дышать не будет. Где ты, Сержант? Дышишь?

В штабе неплохо было, там все живые, там чувства и лица, не форма да каски, там слова и слёзы, не команды и крики. Казалось бы так. А может и поменяться всё в единый миг, если вздумается командирам, что слишком расслабился трудяга-солдат. И ты же тогда в мундире сваришься, Сержант, твоя же кожа касками-волдырями изойдёт, шипеть будешь как рак в кипятке, слёзы под панцирем, чёткий ретранслятор приказов. Тошнит. Может, от контузии, может, от всего.

Получается, как в разведку вышел, лучшей доли поискать, подумать хотя бы про неё, помечтать.

Часовой напротив неподвижен, но за каждым твоим движением следит, Сержант. Вспоминаешь вдруг про пропуск в нагрудном кармане и про пароль в голове. Первое ー бумажка смятая с адресом Инес. Второе ー "Церковь Святого Петра". У леди Леклерк дома точно жизнь будет, и точно не армейская, не то, что в магазине электронных товаров, уютном до первой панической атаки. В доме же Господнем не живой и не мёртвый нынче гостит, ни уюта там не будет, ни ласки, ни кошмаров, ни забытья бездонного. Понравишься, согласишься, рискнёшь ー таким же партнёром войны сможешь стать, что и Грегори Джармуш. А может и рехнёшься в конец, снайперу-асу под стать. В лучшем случае от доли откажешься и из дела авторитетом выйдешь, не руки от крови, так голову от проклятья отмоешь. В худшем ー себя не узнаешь. Оно тебе надо, Сержант?

Вспоминаешь Инес. Красивую, высокую, испуганную. Но это же поверхностное, так? Она тебя не знает, а ты её, но искра-то была! Разжечь бы, чтоб светло, как днём, чтобы видно стало, что на самом деле в глазах у неё. Чтоб тепло, как дома, чтобы хоть одну ночь не в одежде задубевшей спать, а голым под одеялом. Чтоб горячо, как в домне, чтобы всю эту дрянь психическую на любовь переплавить! Только вот искра и пожаром стать может, а тушат нынче не водой, а бомбами да снарядами. Таким пожарным не обрадуешься, такое пепелище не отстроишь.

Позади смех. Точно знаешь, что там, а тех, кого не знаешь, узнать легко, и тоже тепло, и тоже по-своему душевно. И без всяких пожаров, потому что уже угли. Но хватит ли их? Не оборвётся ли вдруг веселье, не закинут ли резко в топку? Родной уголок и в аду ясный и понятный, не то что райская чаща.

Замирает рука на дверной ручке, медленно вдоль тела опускается.

Часовой за спиной ждёт.

Алексей начал с того, что внимательно обшмонал карманы пулеметчиков, убитых разрывом гранаты Яна и пулеметом с БА-10. Они были простыми солдатами, и потому "радости" при них также были солдатскими - фляжка со шнапсом, вытекающим через трещину от осколка гранаты, три пачки немецких папирос, со всех - полсотни марок денежного довольствия, которое они по какой-то причине припасли на "после операции". Вполне целой оказалась губная гармошка одного из фрицев - видать, весельчаком был. А еще при одном оказался вполне презентабельный кисет и курительная трубка, возможно - трофеи Остландской кампании. На кисете была надпись по-польски, какая-то дарственная. Следующим на очереди оказался трофей самого Алексея - тот самый офицер, что спрятался от огня советских воинов за будочкой у моста. К своему удивлению, Алексей узнал, что вовсе он и не офицер. Видимо, это был просто хороший стрелок и бывалый солдат, поскольку был призван в Вермахт аж в 1937м году. При нем обнаружились игральные карты, пакет с какими-то сушеными колбасками со специями, плитка шоколада и аккуратно сложенный плакат, на котором Алексей, взглянув мельком, обнаружил обнаженную фрау. И еще три запаянных пакета с чем-то плоским и круглым, вроде резинки. Этот парень привык воевать с комфортом. Что ж, отвоевался.

Наглядная демонстрация преимущества вооруженного человека над безоружными пленными заставила немцев изрядно струхнуть. Все пленные попятились к машинам, и готовились бежать. Толпа немцев была напугана до предела, тем более, что никто не понимал, чего же от них хочет этот страшный русский. Их собственные командиры рассказывали о зверствах красноармейцев. О том, как те убивают собственных детей, лишь бы они не достались в руки немецкого солдата! На свою беду, никто из саперного взвода не знал ни слова по-русски, и, пожалуй, единственным шансом для них было бежать, в надежде на то, что сосед будет не так быстр, как ты сам. И вдруг произошло сразу несколько событий.

Раз - и Ян отвесил плюху Алексею, назвав того вымышленной фамилией
Два - и палец снайпера непроизвольно дернулся, нажимая курок.

Выстрел! Но прицел сбит ударом политрука, и пуля чиркает в кабину грузовой машины.

Пленные решили, что это и есть знак к побегу... Но третьего выстрела, чтобы их остановить, не потребовалось.

- HALT! - Тот парень, с которым успел поговорить Андрей, гаркнул на своих же товарищей, и тут же крикнул Алексею
- Я умим чески! Слышим те. Кдыж будеш млувит помалу, услышиш и ме. Нестржилей. Чо се ти стало с наши смрти? Чо ти шчешь ведат?

Оставшиеся пленные жались к грузовику, будто он мог их спасти. Может быть, и так. Может быть. Но почему-то они послушались того, кого только что назвали предателем. И почему-то он только что спас их от позорного расстрела в спину. Зачем он это сделал? В чем было его предназначение? Зачем шел по земле чех с немецкой фамилией и славянской рожей, зачем держал в руках винтовку Маузера, зачем стрелял в тех, кто был ему родней собственного командира? И зачем теперь он так легко помогал тем, кого еще утром он должен был убить? Многие вещи на войне совершаются вдруг.
Вдруг - и ты бежишь в атаку под пули, горланя "УРА!", потому что все побежали - и ты побежал!
Вдруг - и ты убиваешь безоружного, потому что такие, как он, или просто те, кто носит такую же форму, убили таких, как ты.
Вдруг - и ты пишешь донос на хорошего, в общем-то, человека, потому что вчера поймали трех диверсантов, и ты уже не разбираешь, где пролегает линия фронта, так надежно отделявшая "своих" от "чужих".
Вдруг - и ты падаешь на вражеский пулемет, чувствуя даже не осколки свинца в своем теле, а жар раскаленного ствола, а пулеметчик продолжает жать гашетку, но друзья, твои друзья, все двадцать, а то и тридцать человек - они живы, и участок фронта теперь ваш, и ты сделал то, ради чего родился.
Может быть, этот самый чех, чьего имени до сих пор никто не знал, родился именно для этого момента.

А может быть и нет. Ведь на войне никто не знает, зачем он рожден, и когда за ним придет смерть.

Вот теперь совет Берса хорошенько подумать над следующими словами был очень кстати. Горцы были не чета иностранным дипломатам, с ними ходить кругом да округом смысла не было, нужно было рубить как есть. И Степан понимал, что как только он произнесет заветную фразу, назад дороги уже не будет, и того, как именно эсер повернет свое предложение, в какую сторону предложит идти, зависело в каком виде Берс примет участие в назревающих событиях. Сомневаться в том, что после услышанного ротмистр останется в стороне от событий, не приходилось.

- Обижаешь такими словами! - Степан скрыл промедление за вполне искренним возмущением от ремарки о возможном сотрудничестве с большевиками, - Мало я красных стрелял, чтобы подозревать в дружбе с ними!? Да и нет нам туда дороги, никому из нас, - добавил эсер уже спокойным тоном, - Не простят они нам сопротивления, не по настоящему. Мы для них не просто враг, а инородный объект, вредная опухоль на теле рабочего народа. С такими не договариваются, таких удаляют, - Миллер чиркнул рукой в воздухе, будто ножом, - Так что у нас отсюда три пути. Взять Петроград, погибнуть всем или бежать. Последнее противно, второе почетно, но хотелось бы обойтись. Остается только идти вперед. И для этого нужны солдаты. Лучшие что есть.

- А дела у нас вот какие, - подвел Степан к главной мысли, решив говорить начистоту. В конце концов, ему нужно было понимать, какими ресурсами и возможностями располагает сам Берс, и без откровенно разговора узнать это было бы затруднительно, - Николай Васильевич и Георгий Ермолаевич, наконец, дособачились до того, чтобы вцепиться друг другу в горло. Это не прогноз, это, считай, уже случилось. со дня на день Чаплин пойдет правительство арестовывать и садиться на место Чайковского председателем, или как он себя называть решит. Старик не дурак и подобного хода ждет, знает, что на его стороне закон - за него и союзники встанут, и народ поднимется. Кто в этом перевороте окажется сверху я не знаю. Думаю, что Николай Васильевич усидит на своем месте, слишком хорошо он врос в землю. Но знаю точно, что кто бы не вышел победителем из них двоих, проиграет в итоге вся Область. Мы за этими склоками, извиняюсь, Россию просрем.

Почему-то Миллеру казалось, что при ротмистре он может высказать вслух резюме своего внутреннего диалога как есть, без преукрас. Но было ли Берсу дело до страны на самом деле? Степан не был в этом уверен. Казалось, что поступки Андрея Александровича продиктованы тщеславием и алчностью, что он, прежде всего, думает о благе своем, а уже потом о благе страны. Иначе чем было объяснить такое наглое и бестолковое присвоение себе кассы после переворота? Но, возможно, именно такой человек и нужен был сейчас Архангельску, не идеалист, не фанатик, а прагматичный материалист, заинтересованный в том, чтобы проложить себе путь к вершине. Одно было очевидно - высказав, наконец, вслух правду о происходящем в городе, Миллер почувствовал облегчение. Самое неприятное он уже сделал, совершил, так сказать, прыжок веры, и теперь оставалось лететь вниз, надеясь, что под ногами окажется вода или сено, а не бетон.

- Я не хочу подталкивать маятник ни в одну из сторон. Я хочу нашу Область на ноги поставить. Чтобы наступление на Шенкурск продолжалось, а оттуда а на Вологду и Ярославль. Чтобы зимой никто не голодал, ни военные, ни гражданские. Чтобы мы не зависели от прихотей союзников и не нужно было, как ты говоришь, собачками менуэты перед ними танцевать. И для этого понадобятся и офицеры, и наши партийные работники. По отдельности красные нас сожрут. Но если мы будем сообща работать, то Ярославля дойти сможем, и до Петрограда.

Возможно, эта часть речи была лишней, но Степан не хотел демонстративно сводить роль Берса к уделу исполнителя, которому показали пальцем цель и сказали "взять". Эсер хотел заручиться поддержкой ротмистра не только за вознаграждение, но заразить его своей идеей, чтобы горец видел ту же цель, что и Миллер.

- Вот за этим ты мне и нужен, - Степан перешел к конкретике, - Не разогнать отделы, не поддержать мятеж Чаплина, а задавить эту склоку, пока они, чего доброго, не начали стрелять друг по дружке. Один я не смогу их заставить... - Миллер неожиданно вспомнил недавний разговор с Пулем и подумал, что дипломат был прав. Если Николай Васильевич с Георгием Ермолаевичем до сих не пор не договорились, то сейчас не договорятся, как ни крути. Так чего было фантазировать несбыточный вариант? - Не договорятся они по-хорошему. А по-плохому выйдет так, что кому-то из двоих не остаться в Области. А мне они оба нужны, и Чаплин, и Чайковский, чтобы войну выиграть. И раз они не хотят усидеть на одной лавке ровно, значит сядут на пол. Переворота, официально, быть не должно - мораль подорвем. Но отстранить и нашего главкома и Старика придется. Сколько они потеряют оба зависит уже от них самих.

Миллер чувствовал, что все равно говорит слишком расплывчато, а надо бы говорить прямо и просто, чтобы ротмистр четко понял что нужно будет сделать и какая роль ему во всем деле отводится. Но конкретная задача не шла на язык не потому, что Степан не понимал чего хочет, а потому что не знал на что готов - и способен - Берс.

- Детальнее без твоего ответа я объяснить не смогу, сам понимаешь, не только собой рискую. От твоего отряда нужно будет поддержать нас - меня и моих сторонников - чтобы Чаплин нас к той же стенке не поставил, что и Чайковского. Чтобы переворота официально не случилось - поменялись у некоторых отделов министры, всего и делов. Так что придется все-таки признать правительство, это обязательное условие. Взамен - амнистия тебе и твоему штабу, это как минимум. Подтверждение звания полковника. Ну а дальше, - Миллер посмотрел собеседнику в глаза, - Скажи, только честно, сколько за тобой пойдет офицеров? Если Чаплин уйдет, сможешь его штаб сохранить?

Оооо, нет. Ну почему его не контузило? Лежал бы сейчас, не капал людям на мозги. Уиндер тяжело вздохнул и дослушал вопрос лейтенанта до конца. Вот чего он вспомнил? Ну на кой ему этот Саммерс сдался? Ну блин, не повезло ему, умер как герой и все такое. Или не умер? Уиндер и позабыл, что ему вообщ-то поручали следить за Саммерсом, но вообще-то, это не его косяк, что рядовых посылали в разные места заниматься разными делами. Надо было рядом поставить же, а не посылать фиг знает куда.
Хотя, конечно, Уиндер задумался.
— Здание, где находился Саммерс, Пантера накрыла. Бдуумс, вжух и все. Как карточный домик, — Нэш изобразил руками, как домик взлетает на воздух и бухнул, вытолкнув воздух щеками. — Если не убило взрывом, то завалило обломками.
Рядовой не секунду замялся, потом продолжил.
— Я мог попросить рядового Митчелла и сержанта Грэхэма не истекать кровью и не умирать, а краутов не стрелять и подождать, пока я откапываю из завала тело, если оно там есть, но я не обладаю подобной полнотой власти, поэтому просто потащил их обоих в лазарет.

А озадачиться Рядовому Уиндеру было с чего. В карманах убитого офицера никаких военных диковинок не было, даже карты местности этот негодяй с собой не носил. Зато нашлось что-то странное и пахучее.

Необычный бархатный мешочек с тесьмой-завязкой, а внутри ー перво-наперво мощный терпкий запах, от которого и отшатнуться с непривычки не зазорно. Подразобравшись, ясно становится, что табак. Сушёные тёртые листья, вот в таком вот диком виде! Грубый, должно быть, вкус у такого-то курева. Откуда оно у краута? Обычно у них сигареты свои, у рядовых похуже, у офицеров получше, но это? Ещё и в кисете каком-то, не в портсигаре модном. Вышитые буковки-инициалы, хм. Не латиница это никакая, чёрт. Хрен прочитаешь.

Кстати, и трубки-то у краута не было с собой. Только бумажки какие-то, примерно равными квадратиками порванные. Это что ж, засыпать, сворачивать и так и подпаливать с краю? Ядрён-багет.

Одно ясно, с такой сильной штуки по неопытности можно и на кашель изойти. С дозировкой поэкспериментировать придётся.

Британец настаивать не стал: кивнул коротко, как джентльмен джентльмену, и отступил в сторону. Ему, вероятно, было интересно наблюдать, как неглупый – а кто знает английский, неглуп априори, - русский поставит на место своего соотечественника-парвеню. Часовым же, языка не знавшим, было просто интересно, будет ли драка: хоть какое-то разнообразие в скучной службе.
Солдатики за спиной прапорщика переглянулись, ухмыляясь в бороды, а тот, удивленный тоном и манерами Рощина, но не желавший терять лицо, несколько сбивчиво ответил:
- Прапорщик Козлов. Архангельской комендантской команды командир взвода Козлов. А предписание мое, - в голосе прорезалась надменность, - вот оно, - он указал ладонью на белую повязку на правом плече, - я действую именем закона.

К сожалению, пафосность речи юноши, на которую он так рассчитывал, была разбита и растоптана англичанином, который толи плохо, толи, напротив, слишком хорошо знал русский язык. Спокойно-заинтересованным тоном, с тем же чопорно-спокойным выражением лица он переспросил:
- Взвода кого, простите?

Офицер обомлел. Солдаты комендантской команды, сообразившие быстрее, тихонько загоготали. Прапорщик весь покраснел, сморщился зло – казалось, его сейчас удар хватит. Злобно, чуть ли не рыча, он скомандовал:
- Все услышали, что надо? За мной, иначе доставлю силой! А подробности все расскажут на месте. Понял меня, доктор? Живо!

Брайт прав, Сержант ー уже и ты, не смотря на свою глухоту спорадическую, слышишь шум моторов слева-сзади. Выкатывают из-за края рощи три бронированных красавца, а на северном конце поля ещё три таких же, ну просто шахматы грёбаные по симметрии!

Отстреливаются пока что бойцы, изо всех сил палят, пусть всё ещё неточно, пусть через дрожь в руках и стук зубов (шутка ли, панцеры пушку вынесли, сейчас и за отдельных человечков возьмутся), но всё же не бежит никто, не паникует.

Призыв гранаты бросать, кажется, потонул в шуме боя, а может и сорвал чуток голос в этом месте потрёпанный переменчивой военной фортуной Валентайн. Ну да ещё не поздно. Хоть так за Джону с Майком отомстить выйдет. Вряд ли успели с позиции соскочить парни ー видел ты ещё Новака в окне, Сержант, прямо за пару секунд до взрыва ещё видел. Там с треть этажа рухнуло. Вряд ли выжили.

Стучит с запада пулемёт, чуть только прервался на появление танков янки, и снова завёлся. Не хотят угодивших в ловушку своих просто так сдавать, суки.

Крауты в сорока ярдах корчатся под пулями как демоны ада под добротным экзорцизмом, что уже и думать забыли про дела свои адские ー не стреляет никто, ни гранатам крышечки не крутит. Только и могут, что за кочками в три погибели сжиматься да стонать от страха. Впрочем, как знать, не успокоит ли мразей парочка-тройка красочных взрывов на позициях янки? Вот как панцеры возьмутся за них, так и эти гады ещё смогут былую лихость вспомнить.

"Он пьяный что ли?" — Невольно мелькнуло в голове Мишле. Справедливости ради следовало признать, что разговор с британцем прошёл как нельзя лучше. Любой разговор с британцем, в котором британец не начинает качать права и рассказывать как многим вселенная обязана его, британца, существованию, уже проходит как нельзя лучше. Так что Эжен даже немного оттаял. Позволил себе дружески похлопать лейтенанта по плечу.

— Рад знакомству мсье Поллок. Я наслышан о шотландских стрелках...

"Правда в Средние века, во Франции и от Вальтера Скотта"

— И очень рад, что Вы здесь. Разумеется, мсье Прево проводит Ваш отряд в Малые Озерки, а заодно отзовёт оттуда моих людей. Если Вам что-то понадобится, приезжайте или пришлите кого-нибудь, для Вас я доступен в любое время. И пожалуйста помните, сигнал об атаке — красный свет.

Сейчас мсье капитан походил на заботливого хозяина где-то во французской глубинке, размещающего приехавшего из-за границы постояльца. Даже вопрос о пленных решившийся так хорошо, вызвал явное удовольствие Эжена.

— Of course you can take care on them, monsieur Pollok*. Уверены, что не хотите чаю? Я распоряжусь прислать Вам бутылку французского вина. Или знаете... Пожалуйте к нам к ужину. Мы любим наших союзников.

9:30 05.09.1918
Архангельск, угол Соборной ул. и Троицкого проспекта
Почтово-телеграфная контора

Что начальник Почтово-телеграфной конторы Вадим Владимирович Молоствов эту ночь не спал, следовало из всего: из того, что оба высоких окна были плотно зашторены, а кабинет освещался дрожащим электрическим светом потолочной лампы, из двух высоких стаканов с остатками чая, переполненной пепельницы и застойного табачного духа, да и из вида самого этого Молоствова — воспалённых усталых его глаз на осунувшемся лице с пшеничными усами. Молоствову было, кажется, что-то около тридцати лет, но сейчас, разбитый, невыспавшийся, небритый, в мятой сорочке под цивильным пиджаком с кожаными нашлёпками на локтях, он выглядел на все сорок. Когда секретарша пропустила Рауша в кабинет, Молоствов сидел вполоборота к столу с наушниками на голове; увидев вошедшего, он сдвинул наушники на шею и поднялся со стула: спутанный провод диагонально протянулся к какому-то устройству сбоку стола.

Не сказать, что Рауш много знал об этом типе: слышал, впрочем, что это был фронтовой радиоинженер, прапорщик, что ли, которого перевели в Архангельск аккурат под Февральскую революцию — да так он тут и остался. Рауш не знал бы всего этого (не выяснял же он подробности биографии каждого мелкого начальника в Архангельске), но больно уж примечательно было, как Молоствов — а ведь дворянская, между прочим, фамилия — умудрился удержаться на своей должности тут и при Керенском, и при советах, и вот сейчас, при Чайковском. Конечно, он был эсер, кто ж ещё, но при советах он вроде как был эсером левым, а теперь поправел, вот его и терпели: телеграфистом он был больно уж хорошим, как говорили. Видимо, не врали: рабочий кабинет Молоствова был и аппаратной — перпендикулярно зелёносуконному столу с бумагами, письменным прибором, стаканами и пепельницей стоял стол с телеграфными устройствами, из многообразных механизмов, валиков, колёсиков, проводов и шкал со стрелками в которых Рауш понимал назначение только морзяночного ключа да колёс с бумажными лентами: ленты курчаво вились, уходя под стол — похоже, ночью аппараты не бездействовали.

— Я сейчас открою шторы, — спохватился Молоствов, приглашая Рауша присаживаться. Телеграфист снял с шеи наушники на спутанном проводе, небрежно бросил их к остальной аппаратуре, а сам отошёл к окну, шумно раздвигая тяжёлые портьеры. В кабинет хлынул серый свет хмурого северного утра, стекло было покрыто мелкой моросью, по жестяному отливу окна нестройно бились капли, слетающие с крыши. Рауш перевёл взгляд на бумаги на столе Молоствова: «Крах крах крах крах» — было крупно выведено сверху одной, а ниже —чернильная черкотня, какие-то здания, рожицы. Внимание Рауша привлекла странная безделица рядом с тяжёлой бронзовой чернильницей — рамочка, в которой обычно ставят на стол фотографию, но в этой, увидел Рауш, на белой подложке под стеклом был помещён не портрет, а неровно отхваченный ножницами кусок красной материи.

— Электричество у нас такое, что и выключать не жалко, — странно сказал Молоствов, повернув рожок чёрного бакелитового выключателя на стене. Кабинет сразу холодно посерел. — Напряжение у них на станции ни к чёрту, постоянно свет дрожит, — добавил он, возвращаясь к столу. Сел, заметил лежащий на виду листок с черкотнёй, быстро сунул его под остальные, собирая бумаги в стопку. Свет-то, конечно, в Архангельске всегда дрожал, это знали все, а вот Рауш заметил, что и руки у Молоствова тоже дрожат мелким тремором. Молоствов, кажется, заметил, что Рауш смотрит на его руки, и поспешил сложить пальцы в замок на столе.

— Чаю? — предложил он гостю. — Я могу спросить. Удивительное дело, — усмехнулся он в усы, — двадцатый век, столько техники, а самовар ставят на дворе и растапливают сапогом.

20:50

Жуткое, наверное, зрелище для шенкурян представляли собой четырнадцать человек — одиннадцать красноармейцев и три чекиста — идущие толпой с винтовками по тёмной, освещённой только слабыми огоньками из окон домов, Московской улице к центру Шенкурска. Романов взял с собой десяток бойцов под командой Андрея Падалки, круглолицего украинца, которого невесть как забросило в Архангельский полк, где он ещё и взводным стал. В этом же десятке оказались и Чмаровы, такие же неразговорчивые, как и всегда, и стоявшие сегодня на часах у дверей Кооперативного клуба Иван Пырьин с Тимофеем Петровым. Красноармейцы шли, растянувшись во всю ширину улицы, меся высокими сапогами чернильную в темноте грязь, смолили папиросы и махорку, прихрамывающий устюжанин Фомка Елецкий дымил своей любимой короткой трубочкой из вишни — она, говорил он, была с ним с самого четырнадцатого года, с Гумбиннена, с прусской мясорубки, откуда ему только попечением Николая Угодника удалось выбраться. Из-за заборов брехали собаки, все спиной чувствовали, как выглядывают вслед отряду из-за занавесок горожане, гадая, куда красные пошли, по какому делу.

Чувствовали эти взгляды, видимо, и Глебушка с Занозой, оба хмурые. Глеб, видел Бессонов, всё никак не мог выкинуть из головы этого красноармейца-кокаиниста (в сошедшем с парохода десятке его не было), всё начинал заговаривать на эту тему:
— Это они, вероятно, из аптеки взяли, — обращался он к молчаливому Занозе, идущему рядом. — Если так, то завтра можно ожидать появления и эфирщиков. Эфир злая штука: надышатся, потом буянить начнут, а у них там у всех оружие под рукой — разнесут всё, к гадалке не ходи.

Заноза ничего не отвечал, хмуро глядя по сторонам. Видно, что он был мыслями где-то далеко.
— А может, они и морфий из аптеки стянули, — продолжал Глебушка. — Они все тут с фронта, впрыскивания делать уж точно кто-то умеет. Надо руки смотреть, ноги всем. Уколы, уколы… — зачем-то повторил он странным тоном.
— Ты это, Глебка, — обернулся к нему Заноза, — только сам-то не думай, ладно?
— Не, не, — преувеличенно бодро замотал головой молодой чекист. — Я с этим давно уже завязал, ты что.
— Просто я вижу, — заботливо сказал Заноза, — ты всё никак этот марафет из головы выкинуть не можешь.
— Не, не, — повторил Глеб, — я железно уже завязал, точно говорю. Увидишь меня нанюханным когда, Валерьян, сразу к стенке ставь.

Тем временем добрались до телеграфа — низенького одноэтажного кирпичного здания, похожего на потребительскую лавочку, которая, вероятно, тут и была когда-то — даже большая витрина осталась. Сейчас, правда, вместо товаров витрина черно-бело пестрела открыточными фотографиями Шенкурска, отдельными и коллажированными:

Выше фотографий с внутренней стороны стекла были наклеены аршинные картонные буквы: «ПОЧТА ТЕЛЕГРАФ», причём на месте снятого ера ещё оставался клеевый след. За фотографиями открывалось пустое тёмное почтовое отделение — лакированная стойка с весами, железной чернильницей и привязанным бечёвкой пером, за стойкой — стеллажи для сортировки писем, застеклённые шкафы с какими-то изданиями внутри, тускло поблескивающий громоздкий медный кассовый аппарат — было видно, что почтовое отделение тут, хоть и маленькое, но стараниями всё тех же кооператоров было оснащено хорошо и походило скорее на уменьшенную копию почтамтов в больших городах, чем на занюханную почту заштатного городишки.

Отделение было пусто, и могло показаться, что и на телеграфе никого нет, но, подойдя, все сразу же услышали мерный треск печати аппарата по телеграфной ленте из заднего помещения аппаратной. Оставив пару бойцов у зашторенного окна, чтобы телеграфист не смог бежать, Романов, Бессонов и остальные направились к главной двери, дёрнули — закрыто. Пару раз стукнули, и из глубины здания донеслось «Иду, иду!»

Прошлёпали шаги, и ко всеобщему удивлению дверь распахнул Василий Боговой, старший брат председателя уездисполкома. Боговой был в мятых штанах, прожжённом в нескольких местах на груди свитере, в тапочках на босу ногу, с пиджаком, зябко накинутым на плечи. Он с удивлением оглядел всех:
— Чем обязан? — спросил он слегка заплетающимся языком, и все поняли, что Боговой немного подшофе: не в стельку пьян, но за воротник уже успел заложить. У него спросили, где Викентьев.
— Викентьев? — задумался Боговой. — Так его уж с обеда нет. Он вчера в ночную дежурил, сегодня я у аппарата. А вы чего, не знали, что ли? Ну да, я тут тоже телеграфист.
— И кому сейчас телеграфируете? — вмешался в разговор Глебушка из-за спин товарищей. — Мы слышали, у вас лента бежит.
— А, это? С Архангельском болтаю, — легко рассмеялся Боговой. Все опешили: как так, с Архангельском? — Ну, как? Как обычно, общаюсь тут по вечерам с Вадимкой. Пойдём, покажу, — широким жестом он позвал всех следовать за собой и пошёл в аппаратную, шаркая тапочками.
— Вадимка — это ваш друг какой-то? — настороженно поинтересовался Заноза.
— Да как сказать, — со смешком ответил Боговой. — Контрик какой-то из Архангельска. Так, тоже нечем ему заняться, вот, хуями друг друга кроем. Да пойдёмте, мне стесняться нечего, это ж аппарат Бодо, там всё на ленте остаётся, сами прочитаете.

Аппаратная шенкурского телеграфа тонула в прокуренном полумраке, в котором терялись коммутаторные доски со штепселями в керамических изоляторах, плакаты с азбуками Морзе и Бодо на стенах, какие-то справочники на полках, привычный аппарат Морзе с чёрной эбонитовой головкой ключа. Работал Боговой, впрочем, не на нём: в колесо этого аппарата даже ленты вставлено не было. Работали два аппарата Бодо, жёлто освещённые одинокой керосинкой на столе. Колесо одного аппарата медленно вращалось, пропуская под стрекочущий печатный ролик белую ленту: временами ролик с треском припечатывал к ленте знак и двигал её дальше. Лента уже длинно сползла на пол, завитком протянулась под стол: видно было, что беседует Боговой со своим архангельским другом уже не первый час, а тот всё ему что-то пишет и пишет.


Бок о бок с принимающим аппаратом стоял второй такой же, покрытая буквами лента которого тоже завивалась под стол, но колесо этой машины сейчас не двигалось. Это был контрольный аппарат: именно с его клавиатуры посылал сообщение телеграфист, а по оттиску на ленте проверял точность отправленного текста.

Рядом с аппаратами стояла дешёвая фаянсовая пепельница с окурками, лежала начатая пачка папирос. На небольшом столике, удобно подвинутом, чтобы вполоборота можно было до него дотянуться, на подостланном бланке телеграммы лежала нарезанная колбаса, куски чёрного хлеба, пара очищенных луковиц, а завершали натюрморт уже початая бутылка мутноватого самогона и гранёный стакан. Бессонов видел — Глебушку от этого зрелища так и передёрнуло.

— А у меня время нерабочее, — оправдываясь, сказал Боговой, слегка заплетаясь в словах. — У меня сеанс связи с Вельском только в полночь, — и прикусил язык, видимо, сообразив, что нетрудно предположить, в каком состоянии телеграфист подойдёт к этому сеансу. — Вы ознакомьтесь, ознакомьтесь, тут никакой контры — оборвал он ленты с обоих колёс и длинными бумажными змеями протянул их вошедшим и всё-таки не удержался: — Чистое пролетарское веселье!

вадимка тычеговархскешкеришся небоськалека нв йпреи ек ыщфом синхпроверьдура какхочу так пишу менянеучи акак нукараскажи охты какой вешатель потелеграфу вешать будешь впрс дая нафронте таких какты сам кстенкеставил насеверном нет 12а ты 6 впрс благородиям иыпогоны скожейсдирали истебясдерем ачтобукковкито началпропускать грамотей волнуешся не волнуйся кто говорит пьо ьерезник хахаха здоровошишига молодцинакактвои 600 бойцов молодец большевскийпривет шишига будьдругом прадва немешай сообщениянакладыются сложноразобратся ктоизвасчто пишет кс шишига а твою вади апогодь

пробѣлы не учили в телеграфной школѣ ставить кретин ты пьяный ​чтоли​ ​синх​ в нормѣ вот и ​всё​ ​увас​ так кому ​еше​ учить то еще не так ​ьудем​ учить когда ​еагм​ танки вьѣдут в шенкурск мы повѣсим многих копай себѣ могилу сука подколодная мы и тебя повѣсим нѣт не по телеграфу а на телеграфном столбѣ ​накаком​ фронтѣ был в шестой был ​впрс​ да я в ​шестьа​ зови меня теперь ваше благородіе вас ублюдков ​вильгемльа​ с архангельска поперли и до шенкерска уж недолго за своим почерком слѣди неуч а березник мы уже взяли ​чо​ врешь не взяли кто говорит ​яговорю​ шишигин из березника поди прочь с линіи шишигин не мѣшай твой черед сакмонрео псрриадтеьт что ​тытам​ говоришь ​белогад​ 600 бойцов готовы отражать ​любой​ приступ вася а так ты еще и вася понял понял ​ладноладно​ вася ​кс​ давай шишигин мыль веревку чего там вася убивать тебя уже пришли да чего молчишь уже вѣшать тебя пришли отлично отлично или упился ты там ну чего ​замолкто​ 

- Проведем, - кивнул степенно так и не назвавший своего имени доктор Кеннеди, - не сомневайтесь. Впрочем вы, по действиям и заслугам видно, человек опытный и повторный осмотр ничего нового не даст. Насчет характера повреждений, судя по всему, вы тоже правы. Увы, некоторым младшим офицерам хочется выдать желаемое за действительное, и они предпочли бы лечить раненного героя, чем случайно пострадавшего. Но мы с этим боремся.
А вы, как я вижу, не боитесь помогать вне зависимости от нации и ситуации, что похвально. Сейчас вы передадите санитарам, - последнее слово Кеннеди произнес громко, - инструкции по уходу, после чего, я настаиваю, проследуем в мой кабинет и побеседуем за чашечкой чая. С вашим руководством, если что, я вопрос улажу. Отказы, доктор, - он запнулся, но сказал почти правильно, - Росчин, не принимаются.

Словно ожидавшие под дверью, в палату вошли пара солдат в белых передниках и с повязками на рукавах. Англичанин приказ выслушать «русского коллегу» и исполнять все его рекомендации по отношению к потерпевшему. Санитары четко, по-военному козырнули и почти синхронно перевели взгляд на Ника.
Тут явно чувствовалась выучка и, видимо, неплохая школа: в русской армии санитары набирались из рядовых, которым давали краткий курс первой помощи, и все. Выше санитаров шли фельдшеры с неполным или незаконченным медицинским образованием или хотя бы с практикой без обучения, а выше – белая кость, врачи. Ну и отдельно совершенно шли сестры милосердия. Британцы же к подготовке медперсонала относились серьезно, и нижние чины-санитары были способны дать фору и некоторым фельдшерам. Особенно если учитывать то, что на английский батальон, численностью поболе русского, был единственный офицер-медик. Подданные Его Величества предпочитали лечить солдат не в расположении части, а направлять в один из госпиталей обширной и разветвленной системы, от полевых до таких, как этот, стационарных и укомплектованных опытными специалистами разного профиля.

В маленьком кабинете Кеннеди поставил перед Ником кружку чая с сиротливым куском лимона. Кружка и блюдце были местные, семинарские, с крестом и «Спаси и сохрани». Но англичанина это не смущало, видимо, ни капли. Поговорив минут пять о погоде и воздав дежурные похвалы русской природе, он, наконец, перешел к делу:
- Доктор Росчин, то, что я хочу вам предложить, не мой профиль, но меня попросили уважаемые люди. Вы здесь, а не там, а значит, готовы бороться со смутьянами в Петербурге. Плохо то, что некоторые из них есть и тут, в Archangel. Это может плохо закончиться, и нельзя дать им действовать. Вы врач, а значит, можете узнать многое. Это было бы… Полезно всем. Так вот. Не желаете ли побеседовать с лейтенант-полковником Торнхиллом (Cudbert John Massy Thornhill)?

Про Катберта Торнхилла Николай, конечно, слышал. Говорили, что именно благодаря его стараниям Румыния поддержала Антанту. Что он – личный друг бывшего Самодержца и поклялся отомстить за него. Что он до этого был офицером в колониях, где расстреливал недовольных. Что он – профессиональный разведчик и шпион и узнает решения правительства чуть ли не раньше, чем они о нем только подумают. Что Пуль – не более чем свадебный генерал, тупой солдафон и пляшет под дудку Торнхилла. Что Торнхилл подмял под себя всех союзных посланников и Чайковского и самолично правит в Архангельске. В общем, известная и при этом весьма таинственная персона.

Хлопоты, хлопоты. Скоро немцы полезут на пантерах, а они тут хлопочут как хозяйки на генуборке. Только заботы все большое с кровью связанные. Оттереть кровь, остановить кровь, не дать пустить себе кровь. Серьезные дела, до одури. А если ещё точнее - до смерти.

- Так, ты и ты. - Уайт выхватил из группы несколько солдат. - Ещё вы двое. Да, ты тоже. Хоть кто из вас обучен обращению с противотанковыми пушками?

Легкий кивок одного из бойцов и неуверенный другого. Уже хорошо.

- Сейчас собрались и быстро осмотрели вон то орудие. Перевернули его, подчистили, привели в порядок, замаскировали. Приготовили к бою и по команде, подчеркиваю, строго по команде, открыли прицельный огонь по танкам. Приказ ясен? Вперед.

Сам - к запримеченному черному стволу, торчащему из смеси снега и земли неподалеку. Хоть бы уцелела машина, хоть бы осталась в боевом состоянии. Сейчас пригодилась бы, очень пригодилась...

От упоминания Маслова Чаплин чуть заметно, но, кажется, демонстративно поморщился. Степан Яковлевич знал, что офицеры могли не любить Чайковского, презирать его окружение, но Маслова — Маслова в этих кругах не просто презирали: то, что Чайковский поставил этого по-малороссийски хэкающего агронома-кооператора руководить Военным отделом, офицеры считали прямым и нарочитым оскорблением.

Когда Миллер завёл речь о корниловском выступлении, молча стоящие в кружок вокруг беседующих офицеры переглянулись. Похоже, не одному Миллеру приходило в голову сравнение нынешней ситуации с прошлогодней. Полковник Кольчицкий, штабс-капитан Зеленин, похмельный, с красными глазами и всклокоченными волосами портупей-юнкер Осипов — все глядели на Чаплина, и было видно, что они ждут только одного: чтобы Чаплин, наконец, разрешил подспудно копящееся напряжение, прямо ответив — да, мы хотим переворота, да, весь город это знает, да, мы готовы выступать хоть сейчас! Но сидящий вполоборота к эсеру Чаплин вместо этого сказал совсем иное:

— Лучшее оправдание вашим словам, которое я могу придумать, — Чаплин начал мягко и тихо, как он обычно говорил, постепенно, однако, повышая голос, в котором прорезались металлические интонации, — что вы пьяны и не понимаете, что несёте. Но вы, кажется, не пьяны. Вероятно, вы переутомились, и вам везде мерещатся заговоры. В этом случае вам лучше никуда не уходить отсюда, а отдохнуть. Здесь есть биллиардная комната, а в ней диван. Расположитесь там, Степан Яковлевич.

Офицеры ошеломлённо и непонимающе глядели на Чаплина; только дисциплина сдерживала их от того, чтобы разразиться градом вопросов, возражений, возмущённых возгласов. Оглянувшись по сторонам, Миллер даже почувствовал, что все офицеры здесь как будто за него, что смотрят они на него с сочувствием, а на Чаплина с осуждением. Чаплин, однако, оставался спокоен. Он поднялся со стула, одёрнул на себе китель и обернулся к Раушу, деловито распорядившись:

— Барон, проводите нашего гостя в биллиардную и проследите, чтобы при нём не было оружия. Не забудьте запереть дверь. Ключ, по-моему, был у кого-то из половых. Юнкер, — обернулся он к Осипову, — а вы пойдите наружу и проследите, чтобы наш гость не удрал через окно.

Найти ключ оказалось делом несложным: он обнаружился в связке других ключей за пустой буфетной стойкой. Рауш отвёл Миллера в пустую биллиардную: зелёные столы, стойка с киями, сложенные треугольником шары в рамке на сукне, исписанная мелом чёрная доска на стене, пара обшитых зелёным дерматином кресел, круглый лакированный столик с пепельницей. Обещанный Чаплиным диван, однокомплектный с креслами, тут тоже был, стоял у стенки под картиной с каким-то кавказским видом в тяжёлой крашенной под золото раме. Два высоких окна выходили в мокрый, густо заросший лопухами сад: за этими окнами встал, прислонившись к стене, чтобы не намокнуть под дождём, похмельный, всклокоченный юнкер Осипов в накинутой на плечи шинели. Здесь Миллера и оставили.

— Лукошков, Гаджумов, ко мне, — позвал офицеров Чаплин, когда Рауш отвёл Миллера в биллиардную и закрыл за собой дверь. — Барон, вы тоже.

— Я понимаю, что вы все хотите спросить, — обвёл Чаплин прямым взглядом всех собравшихся у стола с картами офицеров. — Я не мог поступить иначе. Этот эсер может говорить искренне, но может быть и провокатором. Если бы я был один, может, я бы и рискнул, но я не буду рисковать вами, господа, и нашим общим Делом.
— Но!… — не сдержался Ганжумов, хотя Чаплин говорить ещё не закончил.
— Вы что-то хотели сказать, поручик? — спокойно обернулся к нему Чаплин.
— Господин капитан! Георгий Ермолаевич! — от волнения в голосе Ганжумова даже прорезался кавказский акцент. — Ну чего нам их бояться? Пускай провоцируют, за ними всё равно никого нет! Мы хоть сейчас можем, вон, — Ганжумов махнул рукой в сторону окна, — пойти и всех их арестовать!
— Вы правы лишь наполовину, поручик, — терпеливо возразил ему Чаплин. — Верных сил у Чайковского и Маслова действительно нет, но за ними могут стоять союзники. Чайковский старый лис, он вполне мог убедить, например, американцев (у него с ними хорошие отношения), что Чаплин — это такая, знаете, как говорят англичане, loose cannon, что он из-за своих амбиций готов устроить гражданскую войну в Архангельске. А чтобы союзники окончательно уверились в его словах, он хочет спровоцировать меня на то, чтобы я открыто заявил «да, я готовлю переворот». И вот наши доморощенные мастера провокации подослали нам этого Миллера, который всю дорогу меня выводил на то, чтобы я так ему и сказал. А как только бы я это сказал и отпустил Миллера, через час здесь был бы весь Мичиганский полк — вы ведь знаете, что он вчера прибыл в Архангельск? Как вы думаете, это совпадение, что этот Миллер появился на нашем пороге именно сегодня?

Чаплин помолчал, предлагая офицерам возразить. Никто не ответил.

— Я не дам товарищу Чайковскому удовольствия выставить меня оторванной пушкой, опасной для всех, — после паузы продолжил Чаплин. — Этот эсер не услышит то, чего хочет услышать, от меня, — Чаплин выделил последние слова интонацией. — Скорее это я покажу всему миру, что наш пряничный старичок сам не дурак поиграть в интриги. Вот что: сейчас от каждого из вас, господа, потребуется что-то сделать. Ганжумов, — Чаплин обернулся к осетину, — вы ведь, кажется, приятель князя Мурузи?
— Так точно, господин капитан, — ухмыльнулся Ганжумов, — мы почти что земляки.
— Славно, — бесстрастно ответил Чаплин. — Тогда идите сейчас в расположение Легиона и выведайте, как там дела, что слышно, не было ли каких-то приказаний. И, Бога ради, не болтайте лишнего, поручик.
— Я никогда!… — вспыхнул было Ганжумов.
— Не будем пререкаться, — поднял ладонь Чаплин, обрывая его. — Никогда так никогда: значит, и сейчас будете держать язык за зубами — я в вас верю. Это ко всем здесь присутствующим относится, кстати, — опять обвёл он взглядом офицеров. — Далее: Лукошков… — Чаплин вздохнул, глядя на поручика, осоловело опирающегося пятернёй о стол. Лукошкова, кажется, клонило в сон. — Вот что, Лукошков: толку от вас сейчас немного, так что отправляйтесь-ка домой, проспитесь. Как проснётесь, обходите всех наших, собирайте здесь. Зеленин, — обернулся он к следующему офицеру: — Я запамятовал: вы, Зеленин, по-английски говорите?
— Э литл бит, — ответил тот, сделав неопределённый жест рукой.
— С американцами объясниться сможете?
— Честно? — потупился Зеленин. — Не уверен.
— Хорошо, а французский-то хоть знаете?
— В пределах гимназического курса… — смущённо ответил Зеленин.
— Ну ничего, объяснитесь как-нибудь, — нетерпеливо отмахнулся Чаплин. — Поезжайте сейчас в расположение Мичиганского полка, придумайте какой-нибудь предлог, чтобы поговорить с его офицерами, какое-нибудь дело, что ли. Посмотрите, как там всё сейчас, не готовят ли они чего. Теперь вы, господин полковник, — Чаплин перевёл взгляд на Кольчицкого. — С вами, полковник, мы вместе подумаем, что делать дальше. А вам, барон, как своему адъютанту, я сейчас лично дам особое поручение: никуда не уходите. Господа офицеры, есть ли у кого-то вопросы?
— Господин капитан, а что делать потом, когда я всё разузнаю? — спросил Ганжумов.
— Потом ко мне с докладом, конечно, — кротко ответил Чаплин. — Больше вопросов нет? Тогда все за дело!

Офицеры, громко двигая стульями, потянулись к выходу: у стола остались только Чаплин, Рауш и Кольчицкий.

— Господин полковник, — почтительно, как всегда делал Чаплин, обращаясь к формально старшему по званию, но фактически своему подчинённому, — мы с бароном оставим вас на минуту?
— Не стоит, Георгий Ермолаевич, —понимающе сказал Кольчицкий, — оставайтесь здесь. Я выйду покурю.
— Хорошо, — кивнул Чаплин.

Кольчицкий вышел. В пустом зале остались лишь Чаплин и Рауш. Чаплин уселся за стол и жестом предложил садиться и Раушу.

— Барон, — тихо начал Чаплин. Он подобрал со стола потухшую трубку и, шумно подвинув к себе полную окурков тяжёлую хрустальную пепельницу, принялся выколачивать из трубки пепел. Не глядя на Рауша, он продолжил: — Вот что, Константин Александрович. Я дам вам опасное поручение. Впрочем, оно более опасно мне, чем вам: вы рискуете свободой, максимум жизнью; я, отдавая его, рискую офицерской честью. Понимаете? — быстро взглянул он зелёными водянистыми глазами на адъютанта. — Ладно, не буду тянуть кота за хвост. Вы сейчас пойдёте и освободите Миллера. Поможете ему бежать: через окно, что ли. Разберётесь, как. Миллеру скажите, что я согласен на все предложения. Разумеется, это будут лишь ваши слова. Я не дам вам никакого письменного приказа: в глазах других всё это будет вашей личной инициативой. Если Миллер тот, за кого себя выдаёт, всё будет хорошо. Если Миллер провокатор, то вы будете единственным, кто поддался на его провокацию. Теперь о том, что вы должны будете сделать, освободив Миллера. Он говорил о приказе о переводе нашего штаба на фронт. Этот приказ нужно будет перехватить. Если у него действительно так много союзников в правительстве, это вам удастся сделать без труда. Ни в коем случае нельзя, чтобы этот приказ был передан на фронт. Миллер был прав: любое наше выступление в таких условиях будет выглядеть трусостью штабных крыс. Однако, если мы получим этот приказ в руки и конфиденциально покажем его союзникам, мы убедим их, что эту чёртову интригу затеяли не мы, а наш седовласый светоч демократии.

— И вот ещё что, — помолчав, добавил Чаплин. — С моей стороны это не приказ: я не могу дать приказа подобного рода даже устно. Это просьба старшего товарища младшему. Я вам доверяю больше, чем иным офицерам своего штаба, Константин Александрович, поэтому и решил поручить это дело вам. Но если вы посчитаете, что она для вас по какой-то причине неприемлема, откажитесь — я не стану вас за это осуждать.

- Неплохо, неплохо, Варвара Дмитриевна, - удовлетворенно кивнула Гера, - общее направление вашей мысли понятно. Я думаю, что на следующем занятии мы подробнее обсудим это по-английски, а сейчас поговорим по-русски.
Только для начала я возьму за смелость дать вам несколько… не советов даже – рекомендаций. Постарайтесь вкладывать в слова чуть меньше эмоций: господа англичане, как я уже говорила, в официальной беседе не приветствуют избыток чувств, мы все-таки не итальянский учим. И второе, скорее житейское, чем речевое…

Гера помолчала, собираясь с мыслями и выдерживая паузу. Душа эстонки ликовала: то, сколь эмоционально отвечала Варя, то, как она сбилась невольно на дела россейские, давало немалую надежду на успех предприятия. Девочка и правда болела душой за происходящее, и ее молодая, чистая душа восставала против бессмысленной жестокости. Жаль только, что такие юные романтики, придя в дело, часто разочаровываются и в нем, видя, что победа куется подчас грязными и неблаговидными путями. Таким идеалистам ничто не кажется достаточно чистым. Но Варя, кажется, признавала ее авторитет – а значит, рискнуть стоило. Но не быстро. Время всякой вещи на земле, время жить и время умирать, время разбрасывать камни и время собирать их. А сейчас – время говорить.

- Может статься так, - продолжила девушка, что вам придется беседовать с человеком, не разделяющим ваших взглядов. Положим, вы с папенькой прибыли в дом английского корабельного инженера, заказать чертеж нового речного парохода. И пока Дмитрий Васильевич беседуют с мастером, вы общаетесь с его сыном и невесткой. А сын этот гипотетический, - выделила Гера слово, - хвастает своими подвигами на бурской войне и интересуется вашим мнением. Ответите честь по чести – он обидится и может, не приведи Господь, помешать заключению контракта. А значит, придется или уходить от темы, или отвечать то, что хотят услышать. Увы, бывает и такое…

Гера вновь замолчала, давая Вареньке время подумать и между делом наблюдая за ее реакцией. Выждав допустимое время, она продолжила:
- Ну а пока, как говорил хитроумный Пьер Патлен, вернемся к нашим баранам. Отложим на время Шекспира и обсудим, пока что на русском, текущую политическую ситуацию. Сейчас, благо, не девятнадцатый век, и женщина служит не только приложением к супругу, но и имеет право думать и говорить. Право дело, так гораздо лучше, чем тогда: вот моя усадьба, вот моя охотничья собака, вот жена, а вот жеребец Резвый, с которым мы на скачках берем призы, н-да.

Вы, Варвара Дмитриевна, читали Чернышевского? Тогда два главных вопроса вы знаете. Ответьте мне, почему этого не происходит? Почему многих устраивает, что народ живет в совершенно скотских условиях? Почему, осуждая британский империализм и гордясь свободолюбивостью буров, мы сами держим в ежовых руковицах других? Потому что буры – за морем, а окраины империи – под боком?
Мы, Варень… Варвара Дмитриевна, - поправилась она, - сейчас беседуем не как учитель и ученик, а как две подруги. Конечно, мы подготавливаем почву для разговорного английского – говоря по-русски, мы понимаем, какие слова и обороты нам потребуются в дальнейшем. Согласитесь, «Гордость и предубеждение» не помогут нам построить речь так, чтобы правильно описать текущую ситуацию. А пути Господни неисповедимы: кто знает, на какие темы вам придется общаться и с кем. А посему мы подготовимся и к беседе классической, и современной – если мне будет позволено такое деление.
А значит, продолжим нашу, - эстляндка замялась, подбирая нужное слово, - назовем это интеллектуальной игрой. С ситуацией и ее минусами мы разобрались, допустим. И решили, что что-то надо делать. Но что? И, главное, как, если возможность провести реформы сверху у нас отсутствует?

ВХОДЯЩИЙ СИГНАЛ ДЛЯ АЛЬФРЕДА ГУСТАВА КЕМПБЕЛЛА

БИП
БОП

УДИВИТЕЛЬНО, СЭР, КАК ВЫ ВЫДЕРЖАЛИ ЭТО, НАВЕРНЯКА ЭТО ОКАЗАЛОСЬ НЕВЕРОЯТНЫМ ИСПЫТАНИЕМ ДЛЯ ВАШЕГО РАССУДКА.
НАДЕЮСЬ, ВАШИ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ ПОСЛЕ ТОГО РАБОЧЕГО ПЕРИОДА В ПОРЯДКЕ, ПОТОМУ КАК В МОЕЙ БАЗЕ ДАННЫХ ЕСТЬ СВЕДЕНИЯ О КОМАНДЕ ОДНОГО ХАРВЕСТЕРА СОЛНЕЧНОГО ВЕЩЕСТВА, КОТОРЫЙ СТАЛ ОДЕРЖИМ ЭНЕРГЕТИЧЕСКОЙ СУЩНОСТЬЮ ВНУТРИ ЗВЕЗДЫ. ИХ, КСТАТИ, СПАС ДОКТОР, ПРЯМО КАК ВЫ, ХАХ.

БИП

ВОЛЧЬЯ ЯМА. Эпилог.

— Не кури в машине, Левашов.
— Да ладно тебе, Леонидыч.
— Воротит уже. Час до конца смены остался. Давай терпи. Можешь в узел завязать, я отвернусь.

Очередной белый УАЗ с синими дверьми, ровной, оставшейся с еще советских времен штамповкой "МИЛИЦИЯ" и порядковыми номерами. На злодейском сиденье за последние сутки устоялся запах рвоты. Первый вызов, который прапорщик Масловский и младший сержант Левашов приняли за сегодня, был связан с бытовой ссорой. Сотни таких, даже тысячи. Муж по пьяному делу принялся отрабатывать на жене небогатый арсенал боевых приемов. А когда ему руками и ногами объяснили, где он заблуждается и насколько глубоко — жена потребовала отпустить. Сказала, что он-де образумится, и что она заявление писать не будет. В подтверждение ее слов муж блеванул на пол УАЗа.

Левашов и Масловский без лишних раздумий бросили этот мешок с говном на обледенелый асфальт и, упаковавшись в машину, поехали прочь. "Сука тупая," — думал Левашов. Завтра опять позвонит. И послезавтра. А потом снова будет отзывать. Скудоумная бабень. Нервы уже ни к черту от таких вызовов.

— Леонидыч... Надо было штрафануть ее за ложный.
— Да похуй.

Потом были два скина, причем один с разбитой башкой. А с ними зевака, давший бесполезную наводку на какого-то Гнуса — сто пудов если этого зеваку к стенке припереть, он обо всех словах забудет. Но лейтенант Гусев все равно приказал все запротоколировать и сдать операми. Два часа на бумаги. Инспектор ППС. Жену бы ты свою так инспектировал.

Тупому раздражению уже было попросту некуда деться. Мир ненавидел Левашова, и Левашов не отвечал ему улыбкой. Одно радовало — смена подходила к концу. Потом выходные.

— АРКА-ноль четыре, это КРЕПОСТЬ, прием.

"Ну почему именно сейчас?" — обратился он к миру, а сам снял трубку и вдавил тумблер.

— КРЕПОСТЬ, АРКА-ноль четыре, принимаем.
— АРКА-ноль четыре, нарушение общественного порядка, шум в позднее время. Стрелецкая 5, квартира 16, позади пивной "Юные годы". Обработайте, вы ближе всех там.
— КРЕПОСТЬ, АРКА-ноль четыре, выезжаем. Конец связи.

  * * *

Мертвые дворы. Глушь, темнота, безлюдье и совершенно не вписывающиеся во все это биты "Gangster Trippin"*. Припарковавшись поодаль, Масловский оставил машину и осмотрелся. Вслед за ним вышел и Левашов.

— У меня предчувствие херовое.
— Последний вызов на сегодня, поэтому что ли? Суеверный?

I fuck with your woman
I fuck with your woman
I fuck with your woman
Yeah, Fatboy´s tripping

— Да нет. Просто херовое.
— У меня тоже. Возьми автомат.

Они поднялись в квартиру и, еще не дойдя до квартиры вызвавшего, учуяли вонь дешевых спайсов. Музыка разносилась по коридору, значит, дверь была распахнута. Отморозки совсем ничего не боялись. Ладно. Сейчас им будет больно. Масловский первым вошел в квартиру. Вслед за ним с автоматом наперевес двинулся и Левашов.

Предчувствие не обмануло. В квартире случилась какая-то бойня. Один вырубленный в туалете, второй на кухне и еще двое в зале. Лужа крови. Битое стекло. Следы погрома. Стараясь ничего не трогать и ни во что не вступить, Левашов осмотрел тела в гостиной. Худо-бедно жил только один.

— Леонидыч! Тут двухсотый.
— Серьезно? Блядь...

Да, серьезно, Леонидыч. Что за вопрос?

— СОГ вызови и встань в оцепление, Левашов. Я по свидетелям пройду.
— Есть.

  * * *

После встречи с Русом Морозов разбирался со входящей текучкой, шедшей от ППС. Студенты подрались стенка на стенку ("Сраные студенты"), трое карманников подрезают сумки в троллейбусах ("Организованная преступная группа. В целом, все правильно. Трое же? Значит, группа. Организованно действовали? Да. Вот тебе и организованная преступность... Волоколамские уже из рэкета в бизнес перебираются, а мы тут палки ловим"), кто-то снимает покрышки с иномарок ("Надо будет у Чичика спросить..."), двое представителей неонацистской субкультуры были обнаружены в гаражном кооперативе. Один из них пострадал. Свидетель указывает на участие в данном инциденте гражданина, известного в преступном сообществе как Гнус или Ягуар ("Гнус, какой же ты долбоеб. Ты можешь хоть немного не светиться?").

Гнуса надо было спасать. Трещотка и так уже втык дал за осведомителей, которые преступлений совершают больше, чем предотвращают. Есть их две категории: больше полезен, чем опасен и больше опасен, чем полезен. И если от вторых Трещотка попросту избавлялся, Морозов предпочитал, чтобы в эту категорию из первой люди не перетекали. Трещотке плевать, ему на пенсию скоро. Проблем не хочет. А Морозову еще служить и служить.

Морозов ознакомился с материалами опросов. Андрей Каргапольцев, выпускник-медик, безработный. Берет временные ставки помощником фельдшера. Подрабатывает. Заявил, что на последнем собрании жильцов были жалобы на слив информации теневым коллекторам. И якобы это сделал Гнус через сторожа кооператива. Морозов поскреб в затылке:

- что за собрание жильцов? Жильцов подъезда, дома? Ну так у них гаражи могут быть разбросаны по всему городу. Вряд ли отдельный гаражный кооператив оказался бы в силах поднять сугубо свой личный вопрос на собрании жильцов;
- может быть, речь о собрании владельцев гаражей? Но почему тогда Каргапольцев сформулировал показания именно так? Где здесь логика?

Так или иначе, Морозов оседлал машину и лично направился в ЖКХ. Сунул под нос дежурному администратору красную корочку и прямо спросил, когда в товариществе жильцов, где по адресу и проживал Каргапольцев, было совещание.

— Ха-ха-ха, — женщина чуть младше сорока, невысокая и благообразная, жемчужно рассмеялась. — Уж четыре месяца как не было, товарищ старший лейтенант!

Морозов сдержанно поблагодарил ее и отправился на выход. Похоже, придется задавать вопросы Каргапольцеву лично.

Оказавшись в его подъезде и у его квартиры, он заметил следы крови на полу подъезда. И хотя были они давно несвежими, рука машинально потянулась к пистолету. Звонок в дверь. Еще звонок. Но никто не открыл. Спирт находился на смене.

Однако и Морозов сдаваться не собирался. Решив вернуться к этому позже, он отправился в давешний гаражный кооператив. Отправился, чтобы поговорить со сторожем.

— У Андрея Каргапольцева в этом кооперативе есть гараж?
— Конечно, — сторож уже был порядком вымотан допросами. — На том же месте, что и тех двоих фрицев взяли.
— Бери комплект ключей и идем открывать. Оперативная необходимость.
— А постановление у вас есть?

Постановления у Морозова не было.

— У меня есть Гнус. Которому известно, какими делишками вы тут промышляли. Или как он Вам назвался, Ягуаром? Хотите, я ему шары мальца покручу?

Морозов блефовал. Если бы сторож отперся от связей с Ягуаром, к Каргапольцеву появились дополнительные вопросы. Что за ложь, почему такая гнусная и зачем она нужна. Но сторож не отперся.

— Ладно-ладно, чего так резко-то? — перепугался он. — Открывать так открывать. Только это... Ни слова никому.
— Договорились.

Дверь гаража со скрипом отворилась, пахнуло медикаментозной горечью. Перед Морозовым открылась необычная картина. Операционный стол, хирургический инструментарий, канистры с водой и множество препаратов самого различного назначения. Ничего из того, что хоть как-то связано с автомобилями.

— У тебя он здесь что, трупы разделывает?
— Почем же мне знать? Я в такие дела не лезу...

  * * *

Как только Трещотка дозвонился до него, Игорь Николаевич понял, что дела его плохи. "Зайди в отдел и пошустрее," — без обиняков бросил начальник, и тон его не предвещал ничего хорошего. Другие опера Игоря Новикова не любили. Почти полтинник, а все еще младший лейтенант. Инициативы от него ждать не приходилось, профессиональные качества еле-еле приподнялись над плинтусом, а сын Дима постоянно промышлял на редкость паршивыми вещами. Впрочем, Игорь не меньше считал, что ошибся по жизни. Образование юридическое, в сфере уголовного права — быть бы ему юрисконсультом или каким-нибудь делопроизводителем. Но перестать работать хотелось пораньше. А армия и МЧС, дававшие такую возможность, немного того... Пугали. И армия, и МЧС в девяностых — это Северный Кавказ. А на Северном Кавказе вахи скальпы заживо снимали.

Впрочем, здесь было не очень многим легче.

В отделе разместились трое — начальник убойного майор Горобчук, сам Трещотка — замнач УБОПа капитан Терещенко — и старлей Морозов. Опер. Младше на пятнадцать лет, а уже добивает учебу, целится на должность старшего оперуполномоченного. Живой упрек.

— Проходите, Игорь Николаевич, — вопреки кличке манера речи у Трещотки была плавной и размеренной. Он протянул Игорю лист бумаги и спросил: — На кого похож этот человек?

Тот взглянул на содержимое листа и почувствовал, как земля уходит из-под ног. На пусть и смутно читаемом, пусть и не очень удачно и точно выполненном фотороботе угадывались Димины черты. Черты сына.

— Похож на отпрыска одного оборзевшего мента, — Горобчук не отличался тактом.
— Эдуард Георгиевич, я бы попросил. Игорь, мы о чем с тобой договаривались, когда ты Диму прикрывал последний раз? Что больше не повторится, что ты повлияешь, что найдешь подход. Ну как? Повлиял? Нашел этот подход?

Игорь нащупал задницей стул.

— Что?.. — язык не слушался. — Что он натворил?
— Сто пятая часть вторая. Жэ. Которая как раз ему и наступит. Ночью был вызов, пэпсы приехали в какой-то гадюшник. Так вот, там трое в отключке, а один с проломленным чердаком. Один из этих отключенных его и описал. Говорит, Дима твой по шарам ему пробил.
— А как раскрутили? Вот так легко?
— Собаки с кинологами кучу спайсов нашли, — сказал Горобчук. — У многих эти же спайсы в крови и оказались. Так что вариантов у этих ребяток было не так много. Либо идти по административке за употребление, либо по уголовке за укрывательство особо тяжкого. Они и выбрали.
— Кстати, еще и наркоконтроль прицепиться может, — вставил Морозов. — Они любят обычную уголовку на всякую экзотику раскручивать. Свидетели есть, улик полно. Халявная палка. Вдруг это война наркомафий была? Твой сын ничем таким не торгует?
— Не слышал о таком.
— В общем так, Игорь Николаевич, — вновь вернул себе слово Трещотка. — Лицо ты заинтересованное, мы это знаем. Так что приказ о твоем отстранении уже в работе. А ты поживешь пока под охраной. Да, и чтобы у тебя не было желания и в этот раз свое чадо прикрыть, мобильник свой сдай. Прямо сейчас.

Три пары глаз уставились в упор. У слов этих людей не было двояких толкований, и другие варианты разрешения ситуации не приходили на ум. В голове оставалась лишь одна мысль: "Твой сын — убийца". Ее звон подобно колокольному эхо отражался в голове. Разбаловал. Слишком часто вставал на его сторону. Лучше бы он один раз четыреста часов принудительных отпахал, чем сейчас, да на двенашку. Хотя... Даже это нет! Лучше бы сам Игорь дольше жил его жизнью и при случае сам наставлял на правильный путь, чем поверял это государству! Лучше бы. Лучше бы.

Мобильный телефон лег на стол перед Горобчуком. Что ж ты натворил?

  * * *

Вася прекрасно видел, как между мамой и дядей Витей крепла связь; связь, уже далеко уходящая за рамки взаимоотношений "семья и друг семьи". Однако ни с мамой, ни с дядей Витей он на этот счет не поговорил. Поэтому с его попустительства — а возможно, и с молчаливого согласия — эта она достигла апогея. В один из будних дней, когда у Виктора выпал выходной, Светлана разменяла вечернюю смену на утреннюю, чтобы быть дома, пока Вася не вернется из школы.

И в тот день Света и Витя сблизились. Дважды. Потом она застирывала белье и простынь, а он собирался домой. Уходя от нее, Буйвол размышлял о следующих шагах. Во-первых, придется поговорить с Васей. Парень неглупый, должен понять, что тридцать четыре года в жизни женщины — не крайняя черта. Жизнь его матери продолжается. И продолжается так, как именно она и хотела. Да и во-вторых, не хотелось бы, чтоб он пошел отцовской дорожкой. Легкие деньги, которые Петруха с корешами приносил домой, могли привить ему неправильный взгляд на вещи. Хотя... сейчас и без отца в стране можно многого понахвататься. Право сильного, низкая правовая культура, "арестантский уклад един" и прочее говно сиречь модели воспитания члена общества. Придется с этим что-то делать.

Послужат ли его решения лучшему, Буйвол не знал. Знал он лишь то, что прятать от кого-либо свои к Свете чувства он намерен. Не молод он уже для этого. Ох как не молод.

  * * *

Шира вышел из камеры спустя сорок восемь часов содержания под стражей. Все было бы гораздо проще, не вмешайся Спирт в его общение с ментами. Опер напирал на то, что ему, Шире, есть откуда знать Гнуса, что Гнус во многом замазался — словом, говорил много. Шира упирался, требуя конкретных указаний на конкретные преступления, улик и свидетелей. Улик не было. Травмированный от дачи показаний отказался. Нити от Гнуса к Шире ни за какие уши не притягивались. И когда опер попытался разыскать Спирта, вышло у него это из рук вон. Так все и сдулось. Пряча глумливую рожу за миной серьезного и ответственного цивильняка, Шира покинул опорный пункт ОМВД. И первым делом направился к своим.

Он думал об Ала́е. Ала́я всегда говорила, что проблемный город и варился в этих самых собственных проблемах — в нищете, социальной неустроенности, коррумпированности властей, пидорах, хачах и чуркобесах. Сначала она любила свою страну как патриотка, но как из патриотки страна выжимала из нее все соки. Потому что патриот слишком самодоволен. Ему легко навязать гордость за достижения, к которым он не приобщен; легко отвлечь и сбить с толку шумом в СМИ и большой движухой на внешнеполитической арене. Националист — он не таков. Он знает цену переменам и готов ее уплатить. Глядя на то, что происходило с ее страной, Ала́я понимала, что изменить ситуацию в корне раз и навсегда было по силам и небольшой группе людей. И она гордилась принадлежностью к этой общности. Как гордилась и званием русской националистки.

Влюбленный в Ала́ю, все же ее политическую подготовку Шира считал лицемерием и дерьмом. Нацики клеймили систему за неустроенность, хотя и сами были источником наркомании и уличной преступности. Они видели в патриоте горделивого и недалекого человека, хотя и не понимали, что патриотизм не сводится только к политике и достижениям. Ответ виделся Шире куда проще: Дон Кихоты из первой волны скинов изобрели себе ветряную мельницу и героически ее забороли. Молодцы. Так держать. Далеко пойдут — так далеко, что потом о них вообще не вспомнят. К несчастью, проглатывать этот понос по полной ложке было единственным способом оставаться с Ала́ей рядом. И Шира проглатывал.

На хате было мутно. Пару дней назад здесь постоянно ощущалось какое-то движение. А сейчас он словно ушел в КПЗ из одного места, а вернулся в абсолютно другое.

— Че как? — спросил Шира.
— Пизда рулю, — ответили ему. И, не дожидаясь вопросов, продолжили: — Недавно оттяг был у Валерия Валерьича... Прилетели какие-то чертилы и всех палкам отхуярили. Рыло два ребра сломали, да и Пятый словил.
— Охуеть. А че сам Валерий Валерьич?
— В бессрочном отпуске от забот мирских.
— Рыло и Пятый признали кого?
— Да. Там их трое было, но только двое в масках. Оставшийся — Бес. Барыга местный. Еще самый здоровый там орал, чтоб мы на стройку больше не совались. Коммерсовые мутки, короче.

Барыга. Сейчас наверняка на дно заляжет. Жмура ему менты точно вряд ли спустят.

— Я знаю, откуда у всей этой хуйни ноги растут.
— Ого. Поделись.
— По ходу, после той свары на стройке с чурками раён решил нас со всех сторон поучить. Сначала мусора стукачка напрягли своего, меня упаковали. Потом бандиты с кормежки коммерсов на хаты налетели.
— Погодь-погодь... А че за стукач?
— Спирт. Лепила наш.
— Пиздишь!
— Нет. О таком не пиздят. Я его полепить вызвонил, а он пришел после того, как мусора приехали. И меня слил, и Гнуса до кучи. В общем, надо разворошить раёну ебучку. Беса пока искать не буду, он щас не вылезет. Но лепилу... Лепилу лично танком перееду.

Нацики приободрились. Может, идеологически подкованным Шира и не был, но хватать бешено вращающийся штурвал умел.

— Устройте мне встречу с Гнусом. Надо сказать ему, что лепила его слил. Тогда может хоть он успеет залечь.

  * * *

Шира и Гнус встретились лишь на следующий день. Выслушав Ширу, Гнус непонимающе моргнул:

— То есть как меня сдал?
— Мусорам сказал, что ты его адрес продал. Эти мусора меня и приняли. Думаешь, Спирт это мне лично рассказал? Он у меня не в обязаловке.
— Как-то тупо все равно для стукачества. Да и он сам меня недавно нашел. Попросил, чтобы я его от мусоров отмазал.

Шира зажмурился и хлопнул себя по лбу.

— Он для этого тебя и искал. Он тебя до этого засветил! А теперь сделал так, чтобы ты сам пришел в ментовку и сам расписался в том, что в курсах за эти рамсы у гаражей. Бля, хорошо, что ты сразу туда не пошел. Это был бы пиздецки тупой арест.

Гнус изменился лицом. Только сейчас он понял, насколько сильно его поимели.

— Что ты хочешь, Шира?
— Адрес лепилы.
— Жмурить его собрался?
— Нет. Раён спасибо не скажет, другого-то лепилы нет. Но проучить проучу.

  * * *

Этой же ночью улицы раёна озарили вспышки синих стробоскопов, полудрему разогнал вой сирен. Спешили куда-то автоцистерны и машины первой помощи МЧС, спешили милицейские УАЗы и Уралы аварийно-спасательной службы.

Этой ночью Андрей Каргапольцев вновь вышел на смену скорой помощи.

Этой ночью квартира, доставшаяся ему от родителей, сгорела. Сгорела дотла.

Принц Коллин затянул пояс, поправил прикрепленный к нему меч и накинул на плечи свой темно-красный плащ.
Нэз вздохнул:
- Сердце ваше велико, что батюшкино. Но вертаться замок – это ж так неразумно!
- Мой отец непременно вернулся бы, – отрезал Коллин. – Он никогда не бросит ни одного своего подданного в беде, а уж тем более беззащитную девушку! Кто знает, что могут сотворить с ней эти изверги?!
- Так-то оно так, да только батюшка ваш – бывалый воин, тогда как вы ж, уж извиняйте, юнец необстрелянный.
- Глупости! Я уже взрослый, Нэз! Я могу сражаться, ты сам меня столькому научил!
- Ага, посему и знаю, что вашвысочество зеленое, аки травка на внутреннем дворе.
В этот момент к ним подошел Магикус вместе с все-таки нашедшей их Тильдой и Стыром.
- А я бы сказал, что мальчик давно созрел для того, чтобы испытать себя в настоящем деле, – вступил в разговор Макигус. – И как металл закаляется под градом ударов кузнечного молота, так и всех нас испытания либо сделают твердыми и прочными, как лучшая сталь, либо погубят.
- Умеешь ты приободрить, старик, – проворчал Стыр.
- Магикус прав, – сказала Тильда. – Нам повезло завязать дружбу с жителя Дуббурга. Я бы даже сказала, что наши судьбы теперь тесно переплетены. Кроме того, если наш принц повелевает нам помочь им и спасти дочь госпожи Линеры, кто осмелится оспорить его приказ?
Стыр тут же поднял лапку, но на него никто не обратил внимания.
На выходе друзей встретило множество дуббургских мышей, пришедших поддержать смельчаков.
- Ущипните меня за усы, – удивленно проговорил Нез. – Какой дружелюбный народец!
Из толпы, спотыкаясь, выбежал крошечный мышонок, крепко зажав лапками листик клевера в собственный рост. Мышонок протянул свою ношу Магикусу.
- Спасибо тебе, малыш, – поблагодарил тот, принимая подарок. – Там, куда мы направляемся, удача нам очень пригодится.

Да, Нижний Новгород, куда Варя вернулась в июле 1905 года после своего путешествия, был скучен и непригляден. Неприглядно было и само лето — холодное, дождливое, и знаменитая Ярмарка за Окой в тот революционный год будто тоже скукожилась: полупусты были торговые ряды, унылы аттракционы, хмуры рабочие с приказчиками. А потом был август, и начались занятия в гимназии: начинался выпускной год, первый класс — в Мариинских гимназиях шёл обратный счёт классам: начинали учиться в седьмом, заканчивали — в первом, и оценки ставили как в юнкерских училищах, по 12-балльной шкале. И сперва казалось, что выпускной год будет таким же скучным, если не скучней, чем предыдущие — но уже в октябре началось такое, чего Варя никогда ранее не видела.


Это началось незаметно, как незаметно начинается болезнь или эпидемия: как человек сперва не обращает внимания на колику в животе, как газеты не сообщают о том, что в Китае от какой-то заразы умерло несколько человек, так и в сентябре 1905 года никто сперва не заметил, что в Москве начали бастовать рабочие типографий. Забастовки в этом революционном году вообще случались постоянно: вставала то одна фабрика, то другая, то несколько сразу, потом где-то объявляли локаут, где-то рабочие сами возвращались за станки — в общем, если в январе, после Кровавого Воскресенья, новости о забастовках ещё кого-то удивляли, то к сентябрю от них уже все подустали.

Но московская забастовка печатников не прекращалась: напротив, теперь уже питерские типографии присоединились к ней в знак солидарности. Это уже заметили: отец, читая «Нижегородский листок», прокомментировал, что с требованием о всенародно избираемом парламенте бастующие слишком размахнулись — никто такого им, дескать, не даст. И, возможно, он был бы прав, но в конце сентября в Петербурге скоропостижно скончался князь Трубецкой, ректор Московского университета. Варя не очень знала, чем этот князь был знаменит, но слышала, что он был известным либералом (то есть был за парламент, как отец, — отец у неё тоже был либералом, это Варя знала). Проводы тела Трубецкого из Петербурга и похороны в Москве переросли в многотысячные демонстрации, после которых стало ясно — это уже не шутки, в Империи творится что-то серьёзное.


И действительно, в начале октября забастовка начала разрастаться, расползаться по стране. Отец убедился в серьёзности происходящего, когда о стачке объявили московские железнодорожники: Москва была главным транспортным узлом России, и остановка её железных дорог естественным образом парализовала и ведущие в неё ветки: например, нижегородские железнодорожники колебались, присоединяться к стачке или нет; но после того, как забастовала Москва, отправлять поезда всё равно стало некуда, и работа прекратилась сама собой. Вслед за железными дорогами забастовали телеграфы и почты: в Нижний перестали доходить новости из Питера и Москвы. Дальше всё начало сыпаться, как костяшки домино: одна за другой вставали фабрики, заводы, учреждения. Отцовские пароходы заканчивали свои рейсы, возвращались в Нижний и тут вставали на прикол в затоне. Удивительно было проходить по Верхневолжской набережной и видеть пустую серо-стальную Волгу — обычно-то река была заполнена туда-сюда снующими пароходами, катерами, баржами. Удивительны были вымершие будто улицы, где не работали магазины, присутствия, конторы. Казалось, вся Империя, весь огромный её механизм со скрипом и искрами тормозил, замедляясь до полной недвижности, будто у державы сорвали какой-то стоп-кран, и, какие бы рычаги беспомощный машинист ни дёргал, какие бы указы в спешке ни принимал — никак нельзя было привести машину снова в движение.

Против ожиданий, отец не только не был в ярости от забастовки и денежных потерь, а, наоборот, поддерживал бастующих. Эти дни он проводил отнюдь не в бездействии: телефон не работал, и он сам мотался с кучером Филиппом в коляске по разным своим деловым партнёрам, что-то с ними обсуждая, а те заезжали к нему.
— Да организуй ты своим рабочим временную столовую! — гремел отец из кабинета, где обсуждал что-то с Блиновым, владельцем роскошного пассажа на Рождественской улице. — Не обеднеешь же, чай! Пускай стоят, стоят до конца! Такого шанса ещё сто лет не будет — сейчас гнуть, гнуть Николашку надо!

В понедельник 17 октября Варя отправилась на учёбу ко второму уроку: первым был Закон Божий, и этот предмет Варя как староверка с полным правом пропускала. Мариинская гимназия находилась на той же Ильинской улице, в полуверсте от Вариного дома, поэтому в отцовской коляске Варя ездила туда только в плохую погоду, и то не всегда. Но сегодня погода была отличная: стоял яркий, солнечно-рыжий осенний день, по панелям как стаи леммингов с ветром носились облетевшие листья, лицо задувало мелкой хрустящей на зубах пылью. Улицы уже привычно были пусты — лишь на углу, будто забытый кем-то, стоял городовой в шинели, да временами проезжал извозчик, и тем удивительнее было увидеть суматошное столпотворение в белых сводчатых коридорах гимназии, окунуться в восторженно-нервный гвалт голосов, заметить свисающий со стены у раздевалки кусок красной материи.

Оказалось, что гимназия — подумать только! — тоже присоединилась к забастовке: во время первого урока под окнами появились гимназисты из первой мужской, вразнобой закричавшие, чтобы девочки тоже снимались с учёбы, потому что все гимназии и реальные училища Нижнего присоединяются к всеобщей политической стачке. Уроки тут же были оставлены, и самое удивительное, что учителя этому даже не препятствовали, и наставница Вариного класса, молодая симпатичная полушведка Елена Карловна Лундстрём, только посоветовала гимназисткам не лезть на баррикады, когда такие появятся. Все почему-то ждали появления баррикад, все были уверены, что со дня на день их начнут строить, и расходились лишь во мнении, где: здесь в городе или в заводском пригороде Сормово.

В том, что будут баррикады и уличные бои, не сомневался и отец, который искренне обрадовался новости о гимназической забастовке — теперь появилась причина не выпускать Варю на улицу, где, отец был уверен, вот-вот начнут стрелять. Весь тот день он, как зверь в клетке, бродил взад-вперёд по тёмной столовой, не зажигая керосинки (а электричества не было), Марья Кузьминична не выходила из молельни, лакей Хрисанф сидел на крыльце с ружьём, ожидая появления мародёров, кучеры Филипп и Иван готовили коляски, чтобы спешно уезжать из города, если вдруг что, горничная Матрёна успокаивала Варю, что всё будет в порядке, хотя сама была до смерти перепугана. Освещение не работало: улицы вечером погрузились в первобытный мрак, и бледным пятном по облакам шарил луч прожектора с парохода речной полиции. Где-то в Петербурге граф Витте носился между представителями бастующих и императором с правками Манифеста, великий князь Николай Николаевич угрожал государю, что застрелится, если тот не подпишет Манифест, германский броненосец шёл по Балтике на восток, чтобы эвакуировать кузена Никки, и огромная Империя замерла в напряжённом ожидании, как бегун у стартовой черты.

И, когда Варя, еле уснувшая в ту ночь, проснулась на следующее утро, ей вдруг стало сразу ясно, что всё решилось и решилось лучшим образом: выглянув в окно, она увидела валящую по улице толпу — безоружную, радостную, с откуда-то взявшимися красными флагами, бантами, цветами.


Вряд ли в этот день её смог бы удержать дома даже отец: но отца не было, не было и Марьи Кузьминичны, и из всей прислуги дома оставался только старый Хрисанф да кухарка Настя — все остальные, как и весь город, как и вся страна, были на улице. Это была осенняя Пасха, это было лучше, чем Пасха, — по улицам валила счастливая ликующая толпа: распевались революционные песни, которых Варя никогда не слышала (как грозно это звучало из уст рабочих — «сами набьём мы патроны, к ружьям прикрутим штыки!»), летели кумачовые знамёна над головой, в волосах Вари скоро оказался стебелёк с пышной красной гвоздикой: цветки щедро раздавал из большой корзины приказчик цветочной лавки. Толпа сама вынесла Варю на Благовещенскую площадь перед Кремлём, где собирался митинг, и оратор надрывно кричал о победе над самодержавием, но тут же призывал и не верить подписанной царём бумажке — и удивительно было встретить в толпе не кого-нибудь, а Варину классную наставницу, Елену Карловну Лундстрём — тоже счастливую, с большим красным бантом на кончике зонтика, под руку с незнакомым Варе молодым человеком в форме железнодорожного ведомства, тоже с красным бантом на груди.
— Варя, Варя! — закричала Елена Карловна, маша рукой из толпы и подзывая ученицу к себе. — Свобода, Варечка, свобода! — глядя, как классная дама чуть ли не прыгает от восторга, как девчонка, сложно было поверить, что она кому-то ещё четвёрки и шестёрки ставит за поведение. Но тут же Елена Карловна спохватилась: — Но забастовку гимназическую мы с завтрашнего дня прекращаем, Варя, имейте в виду! — и снова переливисто рассмеялась. Варя потом издалека видела, как Елена Карловна целуется с этим железнодорожником.

Завоёванным свободам — собраний, слова, союзов — радовались все, но в Вариной семье особо радовались одной, самой важной для них: свободе совести. Старообрядческая вера с апреля 1905 года уже не считалась незаконной, как раньше, но всё же признавалась лишь как «терпимая» конфессия; теперь же все религии были уравнены в правах: староверы получили возможность открыто строить церкви, монастыри, открывать семинарии, выпускать газеты. В Печёрском монастыре устраивались невиданные зрелища — диспуты староверского священства с никонианским:

— Не следует обманывать публику! О делах не церковных, а политических вы говорите! — возглашал никонианский епископ Исидор.
— Ваше Преосвященство! — пылко возражал ему староверский миссионер Шурашов: — Разве ваши архиепископы и епископы политиканы? В таком случае и вы политикан!
— Я хозяин здесь! — выходил из себя Исидор, чувствующий, что уступает в споре. — А ты молчи!
— Не буду молчать! — кричал в ответ Шурашов. — Теперь дана свобода! Я вам не подчинённый, и потому буду говорить!*

Пожертвования от староверов-купцов текли рекой, и отец с головой ринулся в религиозно-просветительскую деятельность, задумывая один грандиознее другого планы: организация ведения метрических книг, как у никониан, строительство церкви в Казани, выпуск журналов: о, журналы в эту послеоктябрьскую пору, кажется, стали выпускать все вплоть до дворников. Цензура была отменена, и на лотках появлялись политически-сатирические журнальчики с названиями один другого причудливей, с иллюстрациями одна другой декадентней — «Жупелъ», «Пулемётъ», «Адская почта», а уж как в таких изданиях поносили царя, императрицу, всех министров без исключения — год назад за такое можно было бы отправиться прямиком в Акатуй, а сейчас — ничего; оказалось, что царя можно открыто ругать, и тебе ничего за это не будет!

…

День рождения Вари был 1 декабря, но эту дату в семье не отмечали, празднуя вместо неё именины, Варварин день, 4 декабря. Именины было принято отмечать вместе с крёстными родителями: Дмитрием Ивановичем и Александрой Александровной Четвериковыми.

Александра Александровна происходила из рода Алексеевых — разумеется, старообрядческого, конечно, купеческого, но замужем была… за потомственным дворянином. Это было редкостью среди купеческой, а уж тем более древлеправославной среды, но объяснялось тем, что Дмитрий Иванович Четвериков, её муж и Варин крёстный отец, был дворянином лишь во втором поколении: благородное звание было пожаловано за вклад в благотворительность его батюшке, московскому купцу (ну разумеется). Дворянской спеси Четвериковы понахвататься ещё не успели и среди московских, рыбинских и нижегородских купцов считались своими людьми — именно поэтому отец, который «благородий» терпеть не мог, с Четвериковым был дружен и с удовольствием ездил к нему, хотя при случае и ругал Дмитрия Ивановича, который был, по мнению отца, нерадивым хозяином. У Четвериковых была под Москвой большая суконная фабрика, продукция с которой успешно конкурировала с заполонившим было Россию сукном из Лодзи, но управлял ей брат Дмитрия Ивановича, имевший больше деловой хватки; Дмитрий Иванович же охотней занимался земскими делами, организацией школ и обустройством своей усадьбы. У них близ фабрики была целая усадьба с парком, как у каких-нибудь князей, а ещё одна усадьба — прямо в Москве, в Токмаковом переулке. «Обарился» — недовольно говорил об этом всём отец, который усадебной и вообще сельской жизни не признавал.


Разумеется, Четвериковы, хоть также происходили из старообрядческого рода, давно уже перешли в никонианство: староверов в дворяне не производили. Но, это, кажется, для Четвериковых было не очень важно — семья у них была, что называется, прогрессивная: религии они предпочитали искусство и не обращали внимания, кто как крестится. В их доме куда важнее было то, кто какие книги читает и какие знает языки, — Александра Александровна, например, знала четыре, в том числе итальянский. Её мать была гречанка, и это чувствовалось в смугловатом, черноглазом её облике. По-французски она говорила превосходно, изысканно грассируя, так что Варе приходилось не раз краснеть за свои гимназические знания, когда Александре Александровне приходило в голову поговорить с крёстной дочерью по-французски.

Александра Александровна была примечательна не только сама по себе, но и родством со знаменитыми людьми — и не столько даже с Николаем Александровичем, её покойным братом, бывшим московским городским головой, сколько с кузеном, имя которого сейчас гремело по всей России — Константином Сергеевичем Станиславским, основателем знаменитого Художественного театра.

Именно благодаря Художественному театру Варя и оказалась в декабре 1905 года в Москве: обычно на её именины Четвериковы приезжали в Нижний, но в этот раз отец решил, что сами втроём поедут к ним в Москву: во-первых, отметить Варино семнадцатилетие, а во-вторых — посмотреть, наконец, «Детей Солнца», новую постановку Художественного театра по пьесе Горького. Разумеется, отец, никогда не интересовавшийся театром, не мог пропустить пьесу своего обожаемого Горького и давно бы уже съездил и посмотрел, благо не первый месяц она шла, но революция, сумасшедший 1905 год всё не давал выбраться.

И вот — выбрались, и было весёлое празднование именин в доме Четвериковых: и дом был старинный и огроменный, с бальным залом времён Наташи Ростовой, с колоннами, янтарными лепестками отражений хрустальной люстры в начищенном паркете, и семья у Четвериковых была под стать дому огромная: четыре сына, четыре дочки, от девятнадцати до трёх лет от роду. Наверное, именно из-за этого в разговоре Александры Александровны с Марьей Кузьминичной всегда ощущался какой-то подтекст, чуть высокомерная гордость со стороны крёстной: мол, всё так, милая Марья Кузьминична, но, видите ли, у меня восемь детей, а у вас только Варя — но и та не ваша. Поэтому, наверное, Марья Кузьминична Четвериковых не любила и в Москву ехала неохотно — но, приехав, была, как обычно, любезна, и сердце разрывалось глядеть, как усердно она изображает умилённый восторг и беззаветную радость видеть маленьких дочек Четвериковых, Катю и Наташу, почти себя саму убедив, что завидовать тут нечему.


Впрочем, это всё было не очень важно, а важно было то, что шестого числа они ездили в театр смотреть «Детей Солнца», и Варя видела, как на сцене играют знаменитые Качалов и Москвин, вдова Чехова Книппер и скандально известная, очень красивая и изящная Андреева: любовница застрелившегося Саввы Морозова и вместе с тем — Горького, с которым теперь открыто жила, хотя все знали, что у Алексея Максимовича в Нижнем есть живая жена (это неслыханное бесстыдство Горькому, однако, прощали: известно ведь, что писателя нельзя судить той же меркой, что обычного человека). А после спектакля Александра Александровна, взяв Варю за локоток, отвела за кулисы и представила самому Станиславскому (самому Станиславскому!), пышноусому с жидковатой, но по-богемному растрёпанной седеющей шевелюрой, в импозантном галстуке бабочкой. Режиссёр чинно поздравил именинницу, приложился к ручке и тут же убежал дальше по коридору, на ходу спрашивая у всех, где Качалов.

Но даже не это больше всего запомнилось Варе в тот день, а как они глубокой ночью возвращались из театра на двух лихаческих тройках: взрослые в одних санях, а Варя, с девятнадцатилетними близнецами Сашей и Ваней Четвериковыми, московскими студентами, в других. По всей ширине пустой дороги веером распахнулась тройка: встряхивал обындевелой гривой коренник, сильно кидая из-под копыт снег, дробно бьющийся о передок, круто загибали головы пристяжные. Мимо неслись призрачные, все в белом, деревья бульвара, впереди качалась широкая спина лихача, заученно кричащего одиноким прохожим «Па-аберегись!». Ледяной ветер пылко хлестал по лицу, перехватывал дыхание, в тесных санях всем боком ощущался тёплый и твёрдый шинельный бок сидящего рядом Вани, а сидящий напротив румяный от мороза Саша, склонившись к Варе, взахлёб рассказывал ей, что Метерлинк «is the latest craze», а потом они с Ваней на два жутких голоса, идеально попадая друг другу в тон, как умеют только близнецы, начали читать его стихотворение:

— Кто-то мне сказал, — угрожающе начинал Саша.
— О, дитя, мне страшно! — замогильно подвывал Ваня, вероятно, воображавший себя в этот момент Москвиным.
— Кто-то мне сказал:
Час его настал.

Лампу я зажгла,
‎(О, дитя, мне страшно!)
Лампу я зажгла,
Близко подошла.

В первых же дверях,
(О, дитя, мне страшно!)
В первых же дверях,
Пламень задрожал,

‎У вторых дверей
‎(О, дитя, мне страшно!)
‎У вторых дверей
‎Пламень зашептал.

У дверей последних,
(О, дитя, мне страшно!)
Вспыхнув только раз,
Огонёк угас.

И действительно, глухая ночь без единого огонька была вокруг: закрыты были двери подъездов, темны были окна, в ледяном небе между просветами белесых туч одиноко и жутко мелькала луна, бледно сизовела снежная улица, и эта поездка, кажется, была ещё восхитительней той автомобильной в Вене, и с восторгом думалось — сколько ещё будет в жизни таких упоительно захватывающих моментов? Много будет, Варя, много, — вся жизнь ещё впереди, и ненавистная гимназия, скучные уроки, разные неприятности — всё это забудется, а останется в памяти лишь это: восторженно-жуткое замирание сердца, когда на повороте санки опасно накренялись на один полоз, и Варя от страха хваталась за рукав Вани, и тут же грохались обратно, встряхивая всех в возке, и лихач самодовольно кидал через плечо седокам: «Не боись, барчуки, довезу как шишечек!»

Они планировали уехать назад в Нижний на следующий день: Варю и так пришлось отпрашивать из гимназии, и лишние дни пропускать не хотелось. Но Четвериковы уговорили отца остаться ещё на пару дней, и тот согласился во многом потому, что на днях из Питера в Москву вернулся — ну, конечно, кто же ещё? — дорогой Алексей Максимович. Разумеется, Четвериков пригласил Горького к себе, и тот, хоть и говорил по телефону, что жуткО, жуткО занят, всё-таки заехал.

Алексея Максимовича, долговязого, часто сутулящегося, худого и длинноволосого, Варя видела не один раз — пока он жил в Нижнем, он был частым гостем в отцовском доме, и Варя была хорошо знакома с модным писателем — и удивительно было видеть, каким франтом теперь стал Горький, приехавший к Четвериковым на лихаче: в шубе с бобровым воротником, в чёрной визитке, с золотыми запонками и отвёрнутыми уголками на туго накрахмаленном стоячем воротнике, благоухающий одеколоном. Всё это великолепие особенно странно смотрелось, когда Горький начинал говорить со своими знаменитым (и, Варя знала, отчасти нарочитым) оканьем — будто матроса с волжской баржи шутки ради нарядили барином.

Горький тоже поздравил Варю с семнадцатилетием, не забыв отметить и то, какой красавицей она выросла, а затем, наотрез отказавшись от приглашения отобедать, уединился с отцом и Четвериковым в кабинете хозяина и некоторое время о чём-то с ними говорил. И Варя совсем не ожидала услышать от вернувшегося из кабинета встревоженного отца, что планы меняются, и они этим же вечером уезжают в Нижний — и не на курьерском, который уже ушёл, а на медленном товарно-пассажирском поезде, где даже первого класса не было! На все предложения подождать хотя бы до завтра отец отвечал решительным отказом, и Четвериков с Горьким его в этом поддерживали.
— Вы пОезжайте, пОезжайте, — говорил Алексей Максимович ничего не понимающей Марье Кузьминичне. — Завтра этО ещё неизвестнО, пОезда будут или нет.

И действительно, как Варя потом узнала, старый и медленный поезд, на котором они спешно отбыли назад в Нижний, оказался последним: в тот же день в Москве началась всеобщая забастовка, а вслед за ней и восстание, и с ужасом Варя читала в газетах новости, никак не вязавшиеся с местами, в которых она была всего несколько дней назад, — о пулемёте на колокольне Страстного монастыря, о баррикадах на Садовом Кольце, о расстреле из пушек восставшей Пресни, о карательном отряде Семёновского полка, усмиряющем Казанскую железную дорогу…

Чаша сия не миновала и Нижний: не успели они вернуться в особняк на Ильинке, как по городу прокатилась весть — восстало Сормово, рабочий пригород Нижнего. От этой вести город будто впал в ступор: это не было похоже на то, как постепенно тормозила, замирая, деловая жизнь в октябре — нет, в этот раз всё встало моментально, будто рубильник дёрнули: перестал ходить трамвай, закрылись лавки, погасло электричество, отключился телефон, а гимназия прекратила работу сама собой, без всякой забастовки. В городе боёв не было, но пару дней гулко, будто дальним громом, ухало из-за Оки: Варя потом узнала, что восставшие рабочие сражались на баррикаде в Сормове и на вокзале, а их расстреливали из пушек.

Варя в эти дни не выходила из дому (да кто бы её и отпустил), а вот отец, у которого в Сормове были дела, как безумный целыми днями метался между рабочим посёлком и городом. Варя видела, например, как он, весь обмётанный снегом, в шубе, ворвался в дом, прошёл до своего кабинета, оставляя слякотные следы на коврах, и там присел у сейфа, не снимая мохнатой шапки.
— А сама как думаешь, что ищу?! — нервно обернулся он на Марью Кузьминичну, задавшую неуместный вопрос. — Надо взятку совать, чтобы верфь из пушек не расхреначили!
— А что тебе эта верфь-то? — ошеломлённо спросила Марья Кузьминична.
— Как что?! — с мукой воскликнул отец. — Так где пароход-то мой строится?! А они его из пушек хотят расколотить!
— Да что тебе этот пароход? — взмолилась мачеха. — Чай не последний он у тебя! Не езжай туда, Василич, застрелят же!
— А-а-а, дура! — раздражённо крикнул отец, махнул рукой и, сграбастав пачку сторублёвок, так же стремительно выбежал из дома, как появился.

Верфь, слава Богу, не расколотили, восстание было подавлено, город возвращался к обычной жизни, а гимназия, ненадолго возобновив уроки, вскоре ушла на обычные рождественские каникулы. Но Рождество было невесёлое: после восстания город притих, как прибитый: ездили по улицам казачьи патрули, городовые ходили с винтовками, лакей Хрисанф рассказывал, что по ночам охранка ездит в Сормово делать аресты рабочих. Поговаривали, что арестованных не всегда доводят до охранного отделения, а иногда расстреливают у проруби на волжском льду. Из уст в уста передавали подробности восстания: горничная Лампа (Евлампия), у которой в Сормове работал брат, рассказывала Варе, что пушками стреляли не столько по баррикаде, сколько по общежитиям, где оставались жёны и дети повстанцев, чтобы те побежали с баррикад их спасать. Ещё говорили, что жандармский генерал-майор Левицкий, почуяв возможность подзаработать, угрожал расстрелом из пушек разных сормовских заводов, на которых и рабочих-то уже не было, только чтобы хозяева откупались от него (вот отец и бегал с деньгами). Рассказывали также, что начальник охранки ротмистр Трещенков после взятия главной баррикады отдал Сормово городовым и войскам на разграбление, как в средние века, — те, дескать, перепились и ходили пьяные по общежитиям, отыскивая раненых рабочих, добивая их без суда, насилуя их жён. Обо всём этом было жутко слушать, и странно было понимать, что вот она, Варя, спокойно живёт в большом уютном доме, где истопник Семён всегда жарко топит печи, кухарка Настя готовит, седой лакей Хрисанф подаёт на стол, горничные Матрёна и Лампа убирают, кучеры Филипп и Иван возят на санках, а садовник-дворник Фома чистит снег — и вот она живёт этой довольной, удобной жизнью юной барыни, а где-то совсем недалеко, за Окой и Ярмаркой, тысячи её сверстниц в скотских условиях трудятся по одиннадцать часов в день за гроши, ежедневно терпят несправедливость, унижение, насилие над собой — а когда они или их родные пытаются восстать и добиться каких-то улучшений для себя, их расстреливают пушками, — на японцев у них пушек не хватило, а на сормовцев хватило!

Но хуже всего было осознавать, что вокруг так думает она одна: всем остальным на эту страшную несправедливость было, кажется, наплевать. Отец, ругая власти, не жалел слов и для «дураков-рабочих с их красными тряпками», Марья Кузьминична в этом ничего не понимала, а одноклассницы в гимназии — ох, с ними было гаже всего. За эти полгода Варя вообще отдалилась от одноклассниц и стала в классе почти что парией.

Всё началось, наверное, ещё в августе, когда Варя, вернувшись из путешествия, принялась взахлёб рассказывать всем о Вене, о Биаррице, Париже, Лондоне, раздаривать привезённые из-за границы сувениры: брелоки с Эйфелевой башней, бельгийский шоколад, иностранные монеты, — и сама не заметила, как переборщила. Дело в том, что в классе, кроме неё, за границей бывала только одна девочка, но и та лишь в Берлине, — а что такое Берлин по сравнению с Веной, Парижем и Лондоном? Главная классная красавица и заводила же, Зина Ребровская, дочь председателя дворянского собрания, сразу возненавидела Варю: сама-то летом ездила только в Коктебель и простить Варе путешествия по Европе никак не могла. В прошлые года, когда Варя проводила лето в скучных скитах, богатство её семьи в классе мало что значило, а вот после европейского вояжа все вспомнили, что отец Вари миллионщик, что они — раскольники, а потом вспомнили и что Варя —незаконорождённая дочь, и это как-то постепенно, но неотвратимо всех отдалило от Вари. Дошло до того, что как-то Варя нашла в ящике своей парты анонимную записку:

«Не удивительно ли, что отецъ нашей Варечки носитъ фамилію Сироткинъ, а его дочь имѣетъ фамилію Дмитріева? Можетъ быть, Варечка давно замужемъ за г-номъ Дмитріевымъ, фотографомъ? Объяснитесь передъ подругами, мадамъ Дмитріева!»

(Максим Петрович Дмитриев был известным на весь Нижний Новгород фотографом: ссылка)

И дальше было только хуже: похоже, что совпадение фамилий Вари и фотографа Дмитриева показалось насмешницам ужасно забавным, и злословие не прекращалось: вскоре придумали, что Варя — любимая модель господина фотографа, а в очередное утро Варя нашла в ящике парты маленькую фотокарточку в медной оплётке, где была изображена какая-то полуголая дамочка в восточном наряде, в котором исполняют танец живота. К голове одалиски было приклеено вырезанное из классной фотографии лицо Вари. На обороте была надпись: «Яблоко отъ яблони: Варя пошла по стопамъ мамы».

Варя понимала, что эти интриги плетёт против неё Зина Ребровская со своей свитой, видела, как они хихикают и посмеиваются, обсуждая Варю за её спиной, и с каждым новым днём было ясней, что Варя становится отверженной в классе. Именно в эти одинокие морозные январские дни, когда вокруг Вари не было ни единой понимающей её души, когда в доме было скучно и постно, а в классе гадко и мерзко, в жизни Вари появилась Гертруда Эдвардовна.

Отец давно уже хотел нанять Варе репетитора по языкам: он уже не один раз говорил, что после гимназии хочет отправить Варю учиться за рубеж, правда, ещё сам не очень понимал, куда: в разговоре мелькали то Германия (там хорошее техническое образование), то Сорбонна (французский у Вари был получше немецкого), а после путешествия в разговорах всё чаще стала проскальзывать Англия и совсем уж невероятная Америка. Кажется, мысль отправить дочь учиться за океан отцу нравилась с каждым днём всё больше: Соединёнными Штатами среди людей его круга вообще было принято восхищаться (чудаковатый нижегородский хлеботорговец Башкиров, например, фраппировал город, вывешивая над своей дачей звёздно-полосатый флаг). Однако, была проблема: в гимназии не преподавали английский, и Варя не знала на нём ни слова. Найти репетитора в городе, конечно, было возможно, но это, как правило, были молодые люди, и, помня историю с Давидом, отец побаивался приглашать молодого человека для занятий с юной дочерью. Поэтому, когда на собеседование к отцу пришла ссыльная эстонка Гертруда Эдвардовна Тениссон, отец долго не раздумывал.

Вообще-то называть Гертруду Эдвардовну ссыльной не совсем верно: она находилась не в административной ссылке, а под запретом проживать в родном Ревеле и университетских центрах Империи. Нижний Новгород был одним из крупнейших неуниверситетских городов России, поэтому людей, подобных Гертруде, в Нижнем было не так уж мало, и она быстро нашла единомышленников — отмечаясь в охранке по прибытии, познакомилась с молодым поляком эсером Витольдом Ашмариным, живущим в Нижнем уже второй год на тех же условиях, что и Гертруда, и так же вынужденным регулярно отмечаться в охранке.

— Так вы заходите к Фейту, я напишу вам адрес, — сказал Ашмарин, когда они вместе вышли из здания Охранного отделения и пошли, хрустя свежим снегом, по сугробистой улице мимо двухэтажных домишек, серых заборов, деревянных телеграфных столбов. — Наша организация сейчас, конечно, в целом разгромлена: здесь в декабре, как в Москве, было восстание, и большинство наших арестовали. Но кое-кто остался, и мы восстанавливаем работу. Ничего, в этом году мы им ещё покажем!

Эсеровский комитет собирался на квартире у доктора Андрея Юльевича Фейта, который с женой и малолетним ребёнком недавно вернулся из сибирской ссылки и теперь со смехом говорил Гертруде, что её наказание — ерунда, а вот если бы её сослали за Байкал… Квартира Фейта, поняла Гертруда, вообще была местом сходок здешних эсеров — сюда заходили ссыльные студенты, помощники присяжных поверенных, народные учителя, — весь цвет местной революционной интеллигенции. Гертруда тоже стала бывать у Фейтов и как-то встретилась там с молодой учительницей Мариинской гимназии Еленой Лундстрём, которая в разговоре упомянула, что одной из её учениц требуется репетитор по английскому языку. Гертруде как раз нужна была работа: свои деньги заканчивались, на помощь из Эстляндии рассчитывать не приходилось, а чем заняться в этом чужом, незнакомом русском городе, Гертруда не знала. И вот на следующий день она отправилась на собеседование с отцом ученицы в его особняк на Ильинской улице.


Оказалось, что репетитор требуется не просто какой-то девочке, а семнадцатилетней дочке миллионщика-старообрядца, живущего в большом особняке с острыми, под готику, декоративными башенками, с целым штатом прислуги, конюшней во дворе и староверской молельней в подвале. Хозяин, Дмитрий Васильевич Сироткин, оказался крепким, полным бородатым мужчиной лет за сорок с высоким круглым лбом и лысеющим затылком.

— Так за какие же грехи вас сюда сослали, Гертруда Эдуардовна? — внимательно выслушав рассказ эстонки, строго спросил он, и сердце Гертруды ёкнуло — показалось вдруг, что работа, которую она уже считала своей, может уйти из рук, если миллионщик не захочет принимать на жалованье политически неблагонадёжную. Можно было юлить, сослаться на то, что её осудили без вины… но Гертруда уже знала этот тип русских купцов — такие, как правило, были либералами, выступавшими если не за социализацию земли, то уж точно за парламент и ответственное перед ним министерство, и проблемы эстонской национальной партии должны были вызывать у них симпатию. И она честно рассказала Дмитрию Васильевичу о своих проблемах в Ревеле, умолчав, однако, о своём участии в московском восстании и сепаратистских устремлениях партии «Аула» — этого Сироткин мог не оценить. И действительно, объяснение его вполне устроило:
— Да… — сочувственно протянул Сироткин, — дела у вас в Ревеле творятся. Да чего уж тут, по всей России чёрт-те что творится… А английский вы откуда знаете?

Гертруда рассказала, что её отец был корабельным инженером, сотрудничавшим с британскими поставщиками, и по-английски говорил свободно. Сироткину это чрезвычайно понравилось:

— Бывал я, бывал на английских верфях, — с удовольствием закивал он. — Какой уровень техники, какая культура производства! Нам, сиволапым, ещё расти и расти. Ну что ж, хм, Гертруда Эдуардовна. Заниматься вам с Варей придётся часто, много, поэтому предлагаю вам поселиться здесь. Места у нас тут достаточно, комнату вам выделим хорошую, рядом с Вариной. Занимайтесь с ней английским, но и про немецкий с французским не забывайте — подтягивайте её! Если в аттестате по обоим предметам будет двенадцать баллов, получите от меня хорошую премию. Пятьдесят рублей жалованья в месяц вас устроит?

Конечно, Гертруду устраивало: пятьдесят рублей она и в газете «Postimees» не получала, а тут даже на жизнь тратиться почти не требовалось — жила в доме Сироткиных она на полном пансионе и обедала за одним столом с хозяевами. Правда, у Сироткиных, как оказалось, неукоснительно соблюдали все православные посты (отчего стол был скучноват) и строго запрещали курить — курение в этой староверской семье, Гертруда поняла, вообще считалось грехом, сравнимым с содомией, а слово «табашник» было одним из обычных ругательств. Но, пожалуй, самым серьёзным ограничением, которое жизнь в доме миллионщика накладывала на Гертруду, была невозможность посещать эсеровские собрания вечером у Фейтов — свободное время у Гертруды теперь было только в первой половине дня, когда Варя уходила в гимназию. Только с утра теперь к Фейтам и получалось заходить, и Андрей Юльевич с пониманием относился к тому, что принимать участие в восстановлении эсеровской организации Гертруда теперь может лишь частично.

— Понимаю, понимаю, такая работа, — говорил он. — Это ведь с дочкой Сироткина вы занимаетесь? А сколько лет этой барышне? Семнадцать? А вы, Гертруда Эдвардовна, не выясняли, как она к нашему делу относится? Возраст-то самый тот. Вы напролом-то не лезьте, но вы ж должны понимать: у нас с пожертвованиями в кассе худовато: рабочие слава Богу если по десяти копеек скидываются, а от капитала пожертвований не дождёшься: вот вошь на аркане и гуляет. А тут дочка миллионщика! Вы бы, может, попробовали как-нибудь её в наше дело вовлечь?

  — Йобаный в рот! — цедит Ник сквозь зубы и в сердцах шарашит кулаком по стенке, видя растерянный взгляд радиста. Ну да, это было бы слишком прекрасно. Было бы снарядов вдоволь — крауты бы так не расхаживали и вообще никакого окружения не было бы — раздолбали бы их тут пушками всех и всё. Ну ладно. И так справимся. На то ведь и все эти хитрые планы с минами и прочими танцами индейских шаманов.
  Россыпь пуль ураганчиком проносится по комнате, цепляя людей. Ник пригибается, снова матерясь.
  — Медик! — орет он. — Второй этаж! А ты чего стоишь? — рявкает на ближайшего солдатика. — Прижимай рукой рану, живо! Сильней, болван!
  Надо что-то делать.
  Утка этот придурковатый еще. "Там", говорит, "где-то". Где-то, блядь там, значит. И где же? И кто им скажет, что отступать пора, а?! Юрист хуев. Где-то там. Нет, никогда не получится дельного офицера из умника, у которого вверенные ему люди "где-то там".
  — Внимание на меня! — орет он снова, так, чтобы все слышали. — По команде расстрелять по противнику один магазин, пачку или что у вас там. И валить на восточную окраину деревни. Это там! — машет рукой для наглядности. — Уиндер! На тебе пленные. Чтоб в этот раз... (Некогда!) Так! Солдаты! Помните, на дороге противотанковые мины! Входы в дома заминированы! В дома через двери не заходить! Всем собраться на восточной окраине и ждать дыма, за дымом отступать к лесу. Все ясно! А теперь, джентльмены, огонь! Огонь!

Е

Не твои утята, Сержант. Чужие люди, смотрящие сурово, со смесью презрения и страха. Их считают смельчаками, лучшими из лучших. Это они прыгают с самолётов в самую гущу врагов, а в виду нелётной погоды приезжают к ним на грузовиках. Держат оборону вокруг Бастони, вгрызаясь в мёрзлую землю без зимней одежды. Не спрашивая, молча исполняют любой приказ, а если свои командиры молчат ー вызываются добровольцами под начало менее молчаливых. Рад таким союзникам, Сержант? Или тебе всё равно? Любые сиюминутные союзники безымянны и незнакомы. А узнай ты их получше, наверняка не раздумывая променял бы на любых других.

Потому что нельзя слишком долго быть героем.

Срываетесь с места, выдвигаясь из-за угла друг за другом с секундной задержкой. Вперёд, сперва зигзагами, в лихорадочной попытке хоть как-то выкупить шанс на выживание под огнём. Но его нет ー стреляют по другим целям. Тогда по-прямой! Джесси Оуэнс в 36-м свои сто одолел за десять секунд, а тут дистанция меньше половины! Вот и забор. Орёл-усач перемахивает через угрюмые серые камни с разбега ножницами, другие десантники переваливаются кто во что горазд, лишь бы поскорей приникнуть к стене занятого пятёркой Беннета сарая.

Тяжёлое дыхание снаружи, приглушённые голоса внутри: "всё будет окей, парни, мы пришли, мы здесь..."

За угол, гуськом, соратники усача и паникёра первыми достигают дома-соседа трёхэатжки. Окна германского опорного пункта совсем рядом, но с этой стороны внутри силуэтов не видно ー наверно все защитники у южной стены. От окопавшихся же на севере краутов команду Валентайна отделяет рядок деревьев. Вот только дверь чёрного хода как назло заперта, и десантуре приходится расстрелять замок, чтобы скорей вломиться внутрь. Не вышло со скрытностью.

Спешишь в дом и ты, Сержант, но сталкиваешься нос к носу с капралом и его людьми. Они выходят из сарая не одни. Парень пониже ведёт в обнимку какого-то доходягу в грязной каске и окровавленной одежде, за плечом ведущего аж три винтовки. Двое орлов покрупнее выносят едва дышащего тяжелораненого. Наконец, Беннет с товарищем, тоже кого-то тащат. В глазах злость. Стиснутые губы. Они спешат мимо курсом назад, даже не пытаясь что-то пояснить.

Рывок за плечо. Усатый десантник возвышается над тобой, Сержант, заглядывает в глаза, отвлекает от неожиданной процессии.
ー Давай в дом, пока с рощи не накрыли.

В его голосе досада на неловкость ситуации. Вы должны были уже оказаться в доме, так и не увидев, как капрал со своими выносят раненых, забившихся в сарай во время вчерашнего неудачного штурма деревни. Если бы не чёртов замок на двери...

Похоже, личный состав утекает сквозь пальцы, Сержант.
Усач понимает, что ты их раскусил и шипит, выплёскивая накопленный гнев:
ー Да ты посмотри на ту сторону! Дома горят! Твои прижаты, на позиции не вышли! Мы одни что ли штурмовать должны?! Да тут всё как вчера, только хуже!

Судя по всему, "добровольцы" изначально имели целью вытащить своих, ни на грош не веря в успех операции.

Кибрит.

Виктор ворчал скорее для порядка. Разумеется, он знал, что патрульные не могут работать даже с единственной уликой. Или могут, но никогда не хотят. Когда сам Виктор был патрульным, его любопытство неплохо подвело его, отправив в не забываемый экскурс по калифорнийской судебной системе. Однажды выехав на сообщение о стрельбе, он никого там не застал. Однако увидел немало следов преступления — покореженный косяк от взлома, следы обуви, пулевые отверстия и конечно же гильзы. Не сдержав природной любознательности, он подобрал одну из них. А затем оставил здесь же, полагая, что ничего не будет.

Криминалисты сняли с гильз пальчики, и к Виктору появился ряд вопросов. А когда тот смог ответить на них, ему вменили нарушение сцены преступления. Сначала он перепугался, но затем принял свою ошибку. И стал ждать наказания. Выговора, отстранения, увольнения с позором — чего угодно. Но ни то, ни другое, ни третье не последовало. Последовало нечто неоднократно худшее.

Виктора заставили отвечать за эту улику перед судом на разборе дела.

Он заполнил тонну бумаги, сфотографировал эту гильзу во всех ракурсах, долго отчитывался перед Осборном — тогда еще не его начальником. А затем выступал в суде, добрых десять минут объясняя, что случилось, как произошло, и какие обстоятельства заставили пустить шаловливые руки в ход. Подобные волокита и нервотрепка были сильнее любой дисциплинарки. С того случая Виктор навсегда запомнил: до приезда криминалистов от сцены стоит держаться подальше. Ничего. Трогать. Нельзя.

Максимум, что ждало этот портсигар — быть упакованным в зип-лок. Никто из патрульных не стал бы работать с уликой. Все уже научены. Кто-то понял с первого раза, а кому-то вроде Виктора понадобился и горький опыт.

— Дактилоскопию они все равно не снимут, — сказал Осборн. — Или снимут, но испортят отпечаток. Оно тебе надо?.. Теперь по коллеге. К нам поступила гражданская на работу. Вернее как поступила — направили. Выпускница колледжа по профильному направлению. Поставил ее в эту смену. Венди Фаулер, двадцать три года девочке. Смышленая, возможно даже талантливая — к одной из краж со взломом подобрала интересную трактовку, хотя и ошибочную. Но ее оправдывает, что она знала не все. Учится быстро.

Лейтенант поскреб щеку и провел ладонью по челюсти.

— Я хочу, чтобы она увидела труп, Кибрит. С таким нельзя затягивать, пусть закаляет психику. Чем дольше это будет проходить мимо, тем хуже воспримется потом. Само восприятие начинает костенеть, понимаешь?

  ***

Сульшер.

Гордон прикурил и, с наслаждением затянувшись, выпустил дым через нос. Затем взял пачку и точным броском отправил ее в урну. В гору точно таких же пачек и бумажных пакетов из-под фастфуда.

— Так в тюрьме только специалисты и работают, — он помахал рукой, разгоняя дым. — Если человек — тюремный психолог — значит, у него минимум ординатура. Кстати... Если тебе интересно. Я тюремным психологам в этом плане доверяю больше, чем нашим. У них больше возможностей пообщаться с этими людьми. А мы? Скрутили, в петушатник и отчеты строчим.

Лейтенант затянулся еще раз.

— Уже сколько докладов от полицейских комиссий было. "Превентивные меры...", "воздействие на предупреждение..." и прочая хуйня. Меры, воздействие. Все вроде бы делается, а этих говноедов на улицах меньше не становится. Значит, упускаем мы чего-то. Так что ты давай. Сомнения пока за горизонт, и характеристику все же прочитай. Это приказ.

Он прошел к урне и стряхнул пепел поверх. Несмотря на то, что пепельницы у Гордона не было, Сульшер не заметил ни крошки пепла вокруг. Ни на столе, ни на полу.

— Теперь по архивам. Пиши запрос в особо тяжкие на имена нашего капитана и лейтенанта Чендлера. Я подпишу. Но это тоже завтра-послезавтра только. Сегодня лучше займись своими текущими делами. У тебя их много?

Одно. Двойное убийство на Алланде, прямо на перекрестке с десятым интерстейтом. Произошло вчера, и криминалисты запросили день на разбор сцены. Сегодня уж точно должны были доделать. Случилось это поздно, и у Хьюго заканчивалась смена. Он отложил опросы свидетелей на сегодня и совсем забыл об этом, поглощенный заботами о Йорке.

  ***

Райс.

— Остроумно, — сказал Хендерсон бесцветным голосом. Погибшие на службе тоже числились в департаменте как уволенные с почетом. И фраза про увольнение кадровика подняла в его голове целый ворох неприятных, болезненных ассоциаций. — Думаешь, он намерен мстить? А кому? Все замешаны по чуть-чуть. Детективы вели на него дело. Связи с общественностью объявили о вознаграждении. Брали его с оружием в руках — мы. Сложно сказать, куда именно он нанесет удар. И по какой логике. Если он захочет убить меня — я-то еще с этим как-то справлюсь. Но вот остальные...

Лейтенант помолчал.

— Я бы сделал ставку на поддержку патрулей. Знаешь, упакованную такую. Чтоб в бронежилетах и с ПП. Грабитель — не тот человек, который будет баррикадироваться по полной. Он не террорист и опять же внимания не ищет. Значит, пока тревожный наряд подорвет сраки и выедет, Йорк пересечет всю страну по диагонали. Мне такое не по душе. Он мобильный — мы должны быть еще мобильнее.

  ***

Реншоу.

Новое и новое рассмотрение дела об ограблении не давало ничего. Джеймс чувствовал себя, словно в старшей школе на уроке арифметики. Это отвратное чувство, когда в примере совершил ошибку, и, перепроверяя его, по накатанной эту же ошибку повторяешь. Снова и снова, не замечая того, что с легкостью выцепил бы незамыленный глаз.

Незамыленный глаз... Стоп. Секунду. А кто из криминалистов вел это дело?

С покушением же на изнасилование мозговой штурм дал полностью противоположный результат. Вспышка гениальной идеи озарила Джеймса спустя считанные минуты. Линн Макдауэлл, подруга матери. Эта благообразная женщина немногим до шестидесяти была военнослужащей запаса и имела лицензию адвоката. Сейчас, находясь на пенсии, она вела общественную работу — возглавляла одну из мелких ассоциаций по борьбе с мужским насилием. Мать отзывалась о ней, как о человеке, способном склонить к обращению в суд даже камень. Линн проходила военную службу в переломный для человечества момент — момент обнаружения СПИДа и констатации его неизлечимости. На поднятой в семидесятых волне сексуальной революции начали появляться жертвы. Немалая часть из них была от половых преступлений. И боевитая мисс Макдауэлл оставила военную службу, встав на тропу другой войны. Войны с сексуальным произволом.

У нее был огромный опыт. Поэтому кто, если не она?

Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы
Доил козу, ловил сардин,
И принимал у Жучки роды,
Там ныне польский дворянин
Стреляться вздумал. Он бродил
По пляжу балтики унылой,
То курвой визави бранил,
То мыслях уж лежал в могиле,
Но в целом к смерти был готов,
И отмерял двадцать шагов.

Сигнал? Извольте начинать.
Вам так не терпится попасть
В кого ж? В меня иль эпиграмму?
Комедию ломать иль драму?
А впрочем, право, все равно,
Коль мы деремся за вино,
Или настойку в том стакане,
А ведь могли бы над штыками
В рядах уланов удалых,
Парить вдвоём над полем битвы.
Довольно же читать молитвы,
К барьеру, сударь. Будем квиты.

Моргаешь часто-часто, Сержант.

Под ногами – труп. Хладный. Неподвижный.

Вынимаешь штык из шеи, а крови почти нет. Он умер ещё при взрыве гранаты. Он не мог дернуться за пистолетом – у него нет правой руки.

Ты устал, Сержант, война взирает на тебя с сомнением. Слишком много мыслей о мёртвых. Поставь точку. Или мёртвые примут тебя.

Через семьдесят лет после поцелуя Соры с Госпожой Смертью небо было всё таким же голубым, а Солнце всё так же щедро дарило свое золото всему, что живет под его лучами. Империя, истощенная до предела и израненная страшными бомбардировками, не погибла - хоть от былого величия остались только отрекшиеся от своей божественности Императоры (от одной мысли об этом четверо бы, наверное, окаменели от ужаса!) и Острова Метрополии. Раны, пусть и оставив шрамы навечно, затянулись и зажили.

Враг ступил на землю Империи... но не было массовых расправ, как, бывало, поступали сами Имперские Войска в завоеванном Китае (где лучшие имперские армии были в итоге разбиты Другим Старым Врагом за считанные недели). Не было и новых страшных грибов, стирающих в пыль целые города. Напротив, Враг, насколько сумел, наладил новую жизнь - и пусть многим гордым имперцам было тошно прислуживать тем, с кем когда-то они вели бой на равных, но жизнь брала свое и через десяток-другой лет многие дети Империи уже подражали Врагу и его культуре, стараясь быть похожими не на своих предков, а на тех, кто победил их, отвечая на воинственный дух и безжалостную готовность убивать и умирать во имя Неба упорным трудом, смекалкой, простой, без лишнего пафоса, отвагой и духом товарищества. И оказалось, что... Врага вообще-то было за что уважать. И было чему поучиться у него, переступив через многовековое презрение к чужакам. Кто знает, как бы повели себя четверо, встретившись с ними - теми, кто поливал их огнем сквозь прицелы зенитных орудий - просто как люди, которым незачем убивать друг друга? Мы никогда не узнаем этого.

"Я помню домик у реки,
Сосновый лес вокруг.
Овраг, в котором тек ручей,
И за рекою луг.
И нас, по целым Божьим дням,
Плескавшихся в реке.
И мамин смех, и сосен шум,
И камешки в руке.
Я вновь недавно в те места
Пришел издалека.
Разрушен дом, и лес сгорел,
И высохла река.
Всё было чуждым, как во сне
Мне кажется с тех пор,
Что жизнь моя приснилась мне
И снится до сих пор.
И значит темная вина,
Лежащая на мне -
Лишь тень, мелькнувшая на миг
В счастливом детском сне.
И, значит, скоро я проснусь
И, выпив молока,
По тропке вниз туда помчусь,
Где плещется река..." (с)

Но, сколько бы ни было совершено ошибок, порой трагических, порой страшных, люди не забыли тех, кто отдавал свои жизни за саму возможность их появления на свет. В самых темных и страшных вещах есть искра света, если они были сделано во имя любви. Это не оправдание - но зерно, из которого может вырасти понимание и принятие. Это урок - о том, что любовь бывает искренней, но слепой и жестокой. О том, что иногда любви не оставляют иного выхода и её не принимают иной, кроме как слепой и жестокой. Что с этим делать? Нет ответов, решать вам, чья жизнь начинается и пока еще длится.

– ...Здравствуйте, дети! - сказала учительница, улыбаясь.
– Здравствуйте, Аюми-сенсей! - хором ответили дети.

За окнами школьного класса светило яркое Солнце. Такое же яркое, как тогда, в последнее утро перед вылетом четверых. Пахло свежей листвой и детские взгляды нет-нет да и "сползали" с доски на то, творилось на улице, где звучали звонкие голоса, шумели машины и ворковали голуби. Но строгая Аюми, скрывая улыбку, вернула внимание школьников на тему сегодняшнего урока истории.

– Надеюсь, все вы помните, что сегодня мы делаем доклады по теме "Вторая Мировая Война: наши предки". Сора, ты готов?

Парень, которого учительница назвала по имени, встрепенулся, но не сразу ответил. Его толкнул в бок его сосед, давясь от смеха, а еще двое на задней парте зафыркали, словно все трое только что услышали какую-то отличную шутку. Заулыбался и сам Сора.

– Так, потише, вы, господа! - нахмурилась Аюми. - Особенно ты, Юичи! Имей уважение к своему товарищу! И вы двое там, Катсу и Муизяки! Вот все вчетвером и пойдете к господину директору!

– Не надо к директору! - попросил Сора, пытаясь защитить притихших друзей. - У меня всё готово...

Мальчик вышел к доске и повесил на ней портреты всех четверых. И, изредка запинаясь и поглядывая в текст, Сора стал читать доклад, посвященный "четверке из Кагосимы" - одному из последних подразделений тэйсинтай, успевших принять участие в великой войне и сумевших тяжело повредить один из сильнейших боевых кораблей неприятельского Тихоокеанского Флота. Учительница одобрительно кивая головой, время от времени шикая на отвлекающихся школьников - но когда Сора дошел до места, где говорилось о том, что все четверо были совсем молоды, почти дети, даже самые заскучавшие ученики были потрясены этим. Во взгляде Аюми больше не было веселья, только печаль и задумчивость. "Вот и мой прадедушка был таким же молодым, когда пропал без вести в Манчжурии... Каким же он был, каким мог стать? А эти четверо?...".

– ...Сейчас, через семьдесят лет после вылета "четверых из Кагосимы", мы должны почтить их память и поблагодарить их за урок для всех нас. Урок заключается в том, чтобы случившееся больше никогда не повторялось. - голос Соры понизился и задрожал. Чувствовалось, что мальчик едва сдерживает свои чувства: - Спасибо вам, четверо!...

Аюми ничего не сказала (только незаметно вытерла блеснувшую в уголке глаза слезинку), но весь класс дружно, хоть и не слишком организованно, встал со своих мест и поклонился фотографиям на школьной доске. И до конца своих дней каждый из тех, кто скучал в классе в этот теплый солнечный день, помнил четыре лица - в малейших подробностях, как запомнил их Дзиро, как помнили их до последнего своего дня их родители и все те, кто любил их при жизни.

Всё однажды заканчивается - но в наших силах помнить о тех, кого мы любим, и рассказывать о них, пока мы сами не станем лишь воспоминаниями.

Эпилог.

      Боевая группа уходила, не оборачиваясь. И вовремя — вскоре очередной каскад артиллерийского огня разразился на их бывших позициях, страшнее предыдущего. Но это уже не имело никакого значения. Оставшаяся у людей Олдерманна взрывчатка ушла на подрыв деревьев у дороги, и Кройц мог быть уверен в том, что их никто не догонит. Тем не менее, солдаты почти физически чувствовали, как клещи советских сил прижимаются к переправе, и это было более чем недалеко от правды. Проезжая деревеньку Вуст, которая выглядела точно так же, как и день назад, молодые вояки кампфгруппы забрали последних беженцев. Один из таких, ещё совсем молодой, обладавший характерной полосатой раскраской и длиннющими усами, сходу был назван Путлосом и определён Беку за шиворот.

      На поле у переправы открылась удручающая картина. В первые секунды могло показаться, что они опоздали, и большевики были уже тут, но обошлось. Повсюду горела брошенная техника, которую из принципа решили не оставлять на поживу врагу. Пушки, ещё не так давно утюжившие злопамятный холм, были подорваны и разворочены в хлам. Не получилось забрать и лошадей; теперь, встревоженные близкими артиллерийскими раскатами, сотни "ольденбургов" и "тракенов" носились по полю, почти как дикие. Вскоре Берте и Грете предстояло присоединится к ним, а машинам кампфгруппы — к коптившим остовам своих боевых братьев.
      Но не все ушли на запад. У самого берега расположилось то, что с большим трудом и натяжкой можно было назвать объединенным штабом 12-ой и 9-й армии. Генерал Венк, который намеревался оставаться на восточном берегу до тех пор, пока последний солдат не переправится через реку, лично поблагодарил командиров и солдат кампфгруппы. В последние часы он мог наградить их лишь словами. Тем не менее, моральная награда была выше любых орденов и красивых кусочков металла — благодаря им, сотни и тысячи людей оказались спасены от русского плена.

      А потом... потом они шли по мосту, бросая в воду оружие и бесполезное снаряжение. Срывали петлицы и погоны. Десятки блях "Gott mit uns" и "Meine Ehre heißt Treue" оказались похоронены на дне Эльбы. В чём-то им даже повезло — к тому моменту на западном берегу скопились десятки тысяч людей, и у американцев просто не хватало людей для внимательного изучения документов. В них тычили оружием, обыскивали, и быстро отправляли к остальным. В процессе сортировки и распределения по лагерям солдаты кампфгруппы потерялись, хотя отдельные отряды прошли плен вместе до конца.

      В дальнейшем их судьба сложилась по-разному. Кто-то вернулся к мирной жизни и никогда более не притрагивался к оружию. Другие же, такие как Штарк, оказались востребованным в новой Германии, после того как между западом и востоком начало тлеть новое противостояние. Маркус сделал карьеру в новой немецкой армии, дослужившись до высших военных чинов. Олдерманн и его люди долгое время участвовали в разминировании и ликвидации старых боеприпасов, а потом основали строительную компанию, которая восстанавливала разрушенную страну. Словом, для каждого нашлось дело. Их война закончилась, но впереди ещё было много работы. Долгие годы ушли на то, чтобы восстановить разрушенное за эти короткие шесть лет. Но въелись они в подкорку основательно, и забыть, выкинуть их из головы не получилось ни у кого. Уже седые и совсем постаревшие, они хорошо помнили те события. И другие тоже, помнили. Потом уже бойцы посетят те памятные места. Сухие руки в старческих пятнах вспомнят мозоли и черенки саперных лопаток. Альфред посмеётся и в шутках расскажет, как он судорожно вытаскивал из корзины стрелянные гильзы. Бауэр прослезится на могиле Шнайдера, когда ворох памяти захлестнет его с новой силой. Детсадовцы Зайера, теперь уже взрослые мужики с семьями и детьми, а то и с внуками, припомнят старину Йенса:
      — Помнишь? Мы стояли вот прямо тут, а он: «Вперёд, сосунки! Кровь за кровь!». Эх, господин обер-ефрейтор... — скажет Вагнер.

      Старик так и остался стоять на той дороге, глядя вслед уходившей колонне, цедя сигарету. Впрочем, одинокий выстрел Рольф так и не услышал. Кто знает?.. Орудия грохотали так, что с легкостью заглушали любой другой звук.
      «Понимаешь, Рольф, моя — наша — война окончена. Я чувствую себя как поезд, в топке которого закончился уголь. Я не могу и не хочу идти дальше. У меня не осталось ни семьи, ни страны. Я умер много лет назад, ещё в сорок втором»

  Вроде, все получается неплохо. Знать бы все-таки, откуда фрицы двинут... Но откуда ж узнаешь?
  — Валентайн, я думаю, они из-за шоссе, с юга пойдут. Немцы любят с разных сторон атаковать. Не получилось в одном месте — лезут с другого. "Ищите дверь", как один их генерал говорил. Нам рассказывали. С учетом этого пушку надо на востоке держать, на левом фланге, чтобы она им во фланг могла бить. А мы займем трехэтажный дом — оттуда и обзор и обстрел будет лучше. Я тоже там буду. Пулемет туда! Истребитель поставим поближе к центру, чтобы если что он мог и туда и сюда огонька подкинуть. А второй пулемет... второй пулемет во второй с краю дом на нашей стороне, одноэтажный. Который на проулок выходит. И сбоку, с правого фланга, в крайнем доме его отделением прикрыть. Танки пусть за домами прячутся. Так, что еще? А, вспомнил. Посмотри в ящиках зарядных, там могут быть подкалиберные снаряды к нашей пушке. M70 на них маркировка. Там сердечник твердый, "как сердце вашей бывшей", как говорил один капитан. Пехотинцы наши снаряды не особо различают. А это важно.
  Лейтенант вдруг чувствует, что не чувствует. Никакой неприязни к сержанту не чувствует. А наоборот, даже рад, что Валентайн сейчас рядом. Как тогда, в Белом доме. Хер его знает, почему. Хотя, отставить. Понятно почему. Предчувствие схватки — оно, знаете ли, сближает. Похрену становится, что боец рядом храпит по ночам или рассказывает тупые шутки или фальшиво поет или мать его метит в военные юристы. Важно только одно — можно ли ему доверять в бою. Валентайну можно. И это хорошо. А все остальное — для армии США и для лейтенанта Бейкера в частности сейчас неважно.
  — Что скажешь?

Почему-то я не могу удалить этот пост, хм. Видимо, когда-то его заплюсовали, и теперь всё. Короче, теперь здесь будет галерея мемов и шуток, а то я устал листать команду Снафу каждый раз, когда надо посмотреть, где сколько людей и т.д.

В штабе утром хмуро и глухо, не смотря на обилие света и звуков. Не ровные и не белые, но резанные занавесками и серые из-за облаков и тумана лучи солнца. Не хлопающие и не скрипящие, но щёлкающие как оружейные затворы двери, и топот ног как шелест сквозь ковёр из гильз.

Кто-то что-то сказал, словно рядом, но за стеной та комната, где разве что призрак Ричардсона жетоны солдат считать может.

Переворачиваешься на другой бок, Лейтенант, но противоположная стена не лучше. Пора вставать.

Германские метеосводки не врали ー на улице хоть глаз выколи, хорошо даже, что улочки тесные, хотя бы видно, где идёшь. Впрочем, это Бастонь в низине, полуокружена с трёх сторон холмами (прямо как Новиль неподалёку), а в районе Манд-Сент-Этьена, быть может, и поровнее местность. Чёртов туман. И ведь вроде даже уже постреливают, хотя кто его разберёт, где это конкретно, в лесах под Фуа или на полях у Люзери.

Бойцы наверняка скоро соберутся в соседнем доме на утренний приём пищи и брифинг, и хорошо бы проведать их, а пока можно и с Брауном ещё раз план действий обсудить, или же просто побыть в полутёмной комнате, где от тебя ничего не зависит. Как в детстве перед школой: "ещё пять минут".

А ведь впереди целый день борьбы. Сколько танков свезли крауты к подступам? Как далеко Паттон со своими полками? Насколько конкретно хватит припасов защитникам Бастонского перекрёстка? Неопределённости хватает и за пределами полутёмной комнаты.

Тем меньше смысла оттягивать неизбежное.

ー Умеешь ты, Сардж, в глаза-то людям смотреть, ух и взгляд у тебя порой бывает, была бы колбаса в кармане ー скормил бы с ладони!

Меня-то дохтур этот взашей выгнал, у-у, офицерский небожитель! Да и Панде тогда наподдал, неужто у нас наглость на мордах лиц написана? У Мамы-Утки бы наглость прятать поучиться, эх, да не поймёшь порой, есть ли она вообще в нём или по праву какому хитрому на всё претендует. Ишь какой мелкий, а всё туда же, боевой, удачливый. За удачу вояке многое простить можно, рост, вес, писк, наглость.

ー Эх, автомат ещё водиле возвращать. Руки на баранке, а туда же, доедем ー верни, однорукий ты больной ублюдок. Как так жить, без автомата? Я уж вроде на перевязь часть веса переносить научился. Ладно, ну его, пойдём в дом скорей, расскажешь, как прошло на складе. Лишь бы офицерьё не разобрало всё, "на чёрный день", тьфу. Куда уж чернее-то. Дайте вы людям хоть пострелять напоследок, да, Сардж?

Миг, и нет наваждения. А звуки ー грохотом резко начавшегося ливня разом покрывают всё пространство вокруг, шумят моторами разъзжающихся танков, ругаются устами отдавившего себе пальцы Майерса, шипят и визжат взвивающимися в небеса германскими осветительными ракетами.

И краут снова молодой, и голос его вновь хриплый. Не чувствуешь особой надежды в нём, Сержант, но вот благодарность, благодарность слышна и так.

Роняет паренёк почти безвольно руку на пол вдоль тела, нащупывает под штаниной что-то и извлекает на свет гранату-толкушку с уже отвинченной крышкой. Протягивает робко, не за кольцо её держа, а за ручку, до нелепого напоминая ребёнка в игре на улице, что отвечает на предложение обмена игрушками. Ты ему морфина, Сержант, он тебе гранату.

И все живы пока.

  К разработке брони имперского десантника были привлечены, пожалуй, лучшие инженеры и конструкторы. Она задумывалась таким образом, чтобы солдат мог не снимать её днями, и спать прямо в ней. Предусмотрели десятки мелочей, вплоть до специального воротника, дабы стоящий на часах десантник не погиб от ловко накинутой гарроты или клинка. Но самой важной и дорогой частью являлся баллистический комплекс, превративший боевое столкновение в подобие компьютерного шутера от первого лица, правда без возможности загрузить сохранение, увы.

  Но вот, прошел темный экран загрузка, и начался новый день.
"Время миссии: 16:23:44" — увидел вахмистр, разлепив глаза. Утро было настолько ранним, что еще могло считаться ночью. Встроенный будильник разбудил Оппландера аккуратно, но настойчиво. Встав с кучи лапника, заменившего кровать, Клаус первым делом смочил горло, плюнул, кинул в рот таблетку первитина, запил водой и закурил. Он спал всего два часа, которых совершенно не хватило. Отряд позволил себе передышку, но впереди была еще куча дел, так что белая таблетка без видимой маркировки стала настоящим спасением. Уставшие, не выспавшиеся, в разбитой броне, с пустым пайком и водой на донце гидратора...эпилог дневной операции оказался неважным. Как бывший штурмпионер "Викинга" (вот уж метаморфозы послужного!), Клаус был единственным в отряде, кто знал наверняка: всё не так уж и плохо. На Шератоне хотя бы было чем дышать. В конце-концов, несмотря на то, что пришлось "спрямлять линию фронта", никто не мог обвинить "вервольфов" в том, что те сбежали, поджав хвост. Скорее сделали шаг назад, чтобы позже сделать два вперед.

  Рота накануне покинула Намюр, скрывшись сначала в лесной чаще, а потом и в утыканных елками горах. Вот так просто часть батальона превратилась в партизан. Но иного выхода не было: захватившая Намюр группировка врага фактически рассекла позиции батальона, отделив первую роту от второй и третьей. Поэтому Ягер дал единственный вменяемый в данном случае приказ: уходим в горы. Ну, это были не те горы, которые можно покорить исключительно с альпинистским снаряжением, а скорее скалистые холмы. Удалось протащить даже технику, которой, впрочем, осталось не так уж и много. Благодаря электрическим двигателям она передвигалась настолько тихо, насколько это только возможно. Вот только электрической заправки не было на многие километры вокруг. Если не удастся развернуть соответствующую инфраструктуру, то технику просто придется бросить. Но всё-таки запаса хода оставалось еще прилично. Экономили жутко, отключая все электрические излишества, какие только возможно. Даже кофеварки.

  В целом дела у частей "Принца Евгения" складывались не то чтобы очень, но и не так, чтоб совсем уж дерьмово. Привести планету к покорности кавалерийским наскоком не удалось, и десант увяз. Численность противника недооценили просто катастрофически, не говоря уже про наличие первоклассного, пусть и не у всех, вооружения. Еще и техника. Имперцам удалось сильно проредить стан врага, но и сами понесли потери. Переломить ход теперь уже кампании могло только подкрепление. Но ближайшие части участвовали в боях на других мирах, а прибытие свободных частей затягивалось на слишком большой срок. Речь шла о неделях. Быстрее всех мог прибыть полк "Шарлемань", а также батальоны "Галичина" и "Руссланд" — "всего-то" две недели. Мамонтам вроде дивизии "Дас Райх" и "Великая Германия" пришлось бы добираться не меньше месяца.

  Короче, всей имперской группировке на Шератоне предлагалось разбираться со своими проблемами самостоятельно. Разумеется, на орбите висели корабли, и у них были неплохие ракеты и бомбы, но использовать их подобно попытке забить маленький гвоздик кувалдой. Большой такой кувалдой, с ядерной начинкой. Империи была нужна пригодная к жизни планета, а не радиоактивная пустыня. Пришлось привлечь авиацию двойного назначения, и она довольно больно жалила врага, но всё-таки захватить землю и города могли только солдаты.
Но чтобы осуществить это, пехоте необходимо всякое. Боеприпасы, провиант, медикаменты и так далее. Единственный пункт снабжения в данный момент располагался в космопорту, который удалось захватить и там закрепиться: на это выделили целый полк, и не зря. Так что капитан принял решение прорываться к нему. Ведь что-то нужно было делать с раненными. Речь шла о "тяжелых"; тот же Бурнейка со своей раной считался вполне здоровым. Многие перешли на резервный боекомплект. Банально было нечего жрать. Проголодавшиеся десантники давно умяли свой рацион, а запасных из оставшихся машин на всех не хватило. Пайки раздали раненным и десантникам с наивысшим Индексом Эффективности по итогам заварушки в Намюре. Вот тебе и мотивация.

  Что? Да, отделение Оппландера тоже получили довольствие. Один паек на троих. Всяко лучше, чем ноль на всех. Впрочем, как верно подметил Карл, бычков просто решили откормить перед забоем.
  — От лейтенанта, — вахмистр взял с места в карьер, построив бойцов, — отделению благодарность. У других хуже. От меня... ну-с... сработали грязно, aber das geht. Короче. Клейн, отныне и до конца операции считаешься ефрейтором. Моим заместителем, стало быть. Вы двое, — кивнул на Гицэ и Горака — Соответственно, именуетесь обер-десантниками. Пока всё неофициально, бумажки-хуяжки и другое говно — как снимемся с Шератона. Там и церемонии с поздравлениями — хоть на жопу аксельбант пришьёте. Сейчас — за работу. Карл убывает в "караван", там нужен водитель. Иди и доложись лейтенанту. Адам туда же. Поздравляю, тебе выписали билет на орбиту, — о том, что до космопорта еще нужно добраться, вахмистр скромно умолчал.
  — А мы с вами, господа десантники, убываем на пункт РАВ. У нас впереди еще много работы, — посулил вахмистр, явно дав понять, что мест на спасительный "караван" им не досталось. Они возвращались в Пятый Сектор, прямо к черту на рога. Но на этот раз играть придется по их правилам.

***

  В тёмном небе, среди россыпей незнакомых звёзд, мерцали огни. Орбитальный флот, полновластный хозяин стратосферы, разворачивал блокадные порядки. В мёртвой тишине космоса не существовало стрельбы или грохота взрывов. Там даже людей было значительно меньше, чем внизу. Огромные мониторы, похожие на плавучие цитадели из титана и цезиевых сплавов, выходили на автоматически рассчитанные траектории. Их магнит-гидродинамические генераторы гудели в тишине огромных отсеков, а маневровые двигатели плевались ионом и плазмой. Атомный флагман «Лауэнбург» — сотни метров легированной аэрокосмической стали, магния, меди и серебра — занял рейд на фоне восходящего спутника. Он казался крохотным, но был заметен с земли. На орбитах всегда совсем мало людей и много, очень много машин. Центр управления полётом, центр управления эскадрой, центр метеорологического планирования, астронавигационный центр, центральный центр...много всего. Всего три человека осуществляли непосредственное маневровое управление флагманом. Естественно, не абы кто. Один из лучших экипажей Солнечной. Сейчас они были совсем далеко от дома, как и многие другие — что здесь, на орбите, что там, на земле.
  — Если не дураки, то обязательно попробуют деблокировать орбиту. А что? Мы можем здесь висеть месяцами. Они должны понимать, что рано или поздно ОКВ перебросит сюда еще дивизию или две, и сотрет их с лица...Шератона, — рассуждал молодой офицер в серой форме Рейхсмарине.
  — Брось, — покачал головой другой. — Чем они будут с нами тут воевать? Голой жопой? У них нет флота.
  — А я слышал, что у них нет ни танков, ни прилично обученных бойцов, когда мы прилетели сюда, — хмыкнув, парировал первый.
  — Угу...снесут же кому-то голову. Если уже не снесли, — хлебнув кофе, офицер закурил и блаженно закурил трубку в нарушение всех правил. Но на это закрывали глаза. Им даже неофициально разрешали отпускать бороду на время похода, чем многие непременно пользовались. И какого же было его удивление, когда через некоторое время тревожный зуммер нарушил сонную идиллию вахты.
  — Да ты, блядь, шутишь!.. — старший офицер смотрел на экран системы дальнего обнаружения и не верил своим глазам.

И вот только сержант собирался отойти дальше по своим сержантским делам, как ответил до этого молчавший Чет. Робко, не со злости как хотелось поначалу. Угрюмо и тоскливо:
- Стой. Вот ты говоришь не строй героя. А вот почему тогда только что ты рассказывал как мы пополам порвёмся за.. тех двоих? Они строили из себя героев. Мы из-за них жопу рвем. *** я за дело и жопу рвать готов и пострелять за, но вот ты сам. Скажешь мне радоваться надо что они в героев играют а мы их выручаем? Ты сам рад был бы если бы из-за тебя под пули пошли?

      — Сержант! Что это за "ладно"?! По голове ударило?! — все-таки по привычке одергивает Валентайна Бейкер и показывает глазами на солдат вокруг. — Я тебя ценю, но сам не наглей, ясно? То, что мы на передовой, не повод делать мне тут гребаные одолжения. Все! Кругом-марш-выполнять.
      Вот за всеми надо следить! Вроде бы такой ответственный человек, как Утка, не ждешь от него подвоха, можно вроде и не придираться. Но это армия — тут очень много ленивых мужчин должны делать то, что не хотят, да еще и как следует. Аккуратных, старательных, честных — единицы. А на войне так: сегодня сержант при всех тебе свое "ладно" ввернул, завтра рядовой окоп не выкопал, послезавтра взвод погрузку-выгрузку вдвое дольше произвел. И все так постепенно, незаметно. Чисто по человечески: "Можно ему — можно и мне", "Все так делают, ну а я рыжий что ли". А потом однажды враг этим воспользуется. И ленивые солдаты превратятся в мертвые тела.
      Передислокация проходит без происшествий. Бейкер сидит, с часами в руках, отсчитывает минуты. Потерявшийся взвод запаздывает, люди мерзнут, лейтенант злится.
      И тут ему мерещатся хлопки вдалеке. По лесу звук распространяется с трудом, даже не очень понятно, где это. На винтовки вроде не похоже. Нет, померещилось.
      Нет, не померещилось! Протяжный свист — и на их прежней позиции грохают мины. Охренеть! Угадал! Вот ведь, не подвела интуиция! Ну наверняка те каракатицы бронированные из-под Белого Дома! Вот как пить дать!
      На втором залпе Ник пытается подсчитать разрывы — чисто для доклада начальству. Кто стреляет: батарея или просто пара минометов? Немцы быстро успокаиваются. Бейкер значительно смотрит на сержанта — типа вот, дивись силе моей полководческой мысли, сержант Валентайн, и радуйся, что нам не надо сейчас кого-то из парней с веток соскребать. Можно сказать, на шаг впереди врага, точно как во всяких дурацких фильмах говорят герои! Ну ладно, конечно, два минометных залпа — не бог весь какой обстрел. Но все равно! Вот как умные люди воюют.
      Вскоре выходят свои: те самые две дюжины заросших щетиной рож, из-за которых они тут воевали войну со взводом краутов. Лейтенант наконец-то вздыхает поспокойнее.
      — Рядовой Новак, выражаю благодарность, — говорит Бейкер. Везучий парень. Надо бы, наверное, его поберечь, а то если все время одного и того же везучего в каждую жопу пихать, то удача быстро кончится. Но Новак молодец. Это кажется, что ничего делать не надо было — просто сидеть и не отсвечивать. А на самом деле надо было не потерять голову при обстреле, не убежать, а дождаться своих и вывести. Когда ты привык, что вокруг взвод, сержант, танки, а потом оказываешься один, в лесу, рядом с трупами и брошенными окопами, а под боком рвутся мины — человек может сдать. Но вот Новак не сдал, и все сделал по-человечески.
      — Кавалерия, по коням! — командует Бейкер уже повеселее. Тут даже пулемет вынесли. О претензиях он и не думает — что уж, сами тогда их не дождались, когда когти рвали. Люди прошли через такое — замерзли, голодали, чуть не погибли, шли одни по лесу в неизвестность. Выжили — уже молодцы. — Раненых в бронетраспортеры. Харлок — осмотрите на ходу. Остальные, кто не поместился — на броню. Поживее, леди, а то опоздаем к ужину! Старший группы, ко мне бегом марш! Расскажете по дороге, сколько человек, в каком состоянии, с каким оружием.
      Тут у Ника на волне оптимизма созревает еще один "дерзкий" план. Чтобы не терять время, он перебрасывает тело через борт бронетранспортера и бежит к танку Гонзалеса, чтобы заодно согреться. Стучит прикладом по броне.
      — На ухо! — говорит он, когда голова танкиста появляется из люка. Все же не надо, чтобы по взводу ходили толки на этот счет. — Слушай, там на блок-посте наш танк, из "тигров". Мы сейчас до них доберемся, заделимся едой и я скажу, что передам в штаб, чтобы их сменили. А пока я буду с их главным общаться, ты перекинься парой слов с этим Брайном, и намекни ему, что если он хочет с нами воевать, а он, судя по всему, хочет, то когда их будут сменять (а это скоро будет), пусть как-нибудь там "отстанет", "поломается" или "заблудится", а потом поедет мимо магазина электротоваров. Нам всем, конечно, за это потом накостыляют. Но до этого потом еще дожить надо. Ну что, попробуешь?
      Ну, правда, если лейтенант Коглер не хочет иметь танк под боком — то его это даже обрадует. Ник удивляется сам себе: еще полгода назад подобный ход мыслей его бы глубоко возмутил, но тут, в окружении, голова начинает работать по-другому. И потому что не чувствует в всязи со своим планом никаких угрызений совести (слишком тут для них прохладно и темно), Ник чувствует себя не домашним ребенком из семьи белых воротничков, а детройтской шпаной, готовой отжимать и обжуливать. А вот так. Сам не заметил, когда произошла эта перемена.

      Ник смотрит на сержанта и делает лицо, которое без слов говорит: "Ты ебанулся что ли?" Ради чего подставлять опытного сержанта? Что, есть разница, кому ракетой пальнуть? Сержантская как-то иначе полетит, более интересными красками заиграет? Было бы ради чего. Капрал сходит, всё, отставить.
      Он делает рукой жест: "Забудь об этом". Показывает на глаза и на ту сторону прогалины. "Смотри!" А не со мной, блядь, пререкайся. Как говорил Па, "не будь таким умным, чтобы говорить такие глупости".
      Потом Бейкер задумывается, почему всё это он сказал не словами, а взглядами и жестами, как в гребаной пантомиме на каком-нибудь Бродвее. А черт его знает!
      И сам смотрит на лес, поглядывая иногда на личный состав. Солдаты перешучиваются. Господи, как бараны! Как дети! Тут же война. Тут же убивают. До Ника не доходит, что шуточки и нужны, потому что страшно, потому что убивают, и если серьезно относиться к тому, как людей рвут на части железные машины и взрывы, то можно рехнуться за час непрерывного думанья. Или перехерачить своих командиров из "Томпсона" и дезертировать ко всем чертям. Что, по мнению некоторых уебков, давно пора сделать парням по обе стороны фронта. Хорошо, что таких нет в его взводе.
      Ник сидит в БТРе. С заглушенным мотором бронемашина быстро превращается в холодную железную пещеру, от которой мороз идет по коже. Ник то и дело шевелит пальцами рук и ног, но не дышит на руки. Почему? Потому что дышащий на руки выглядит жалко. А тут вокруг солдаты. Пулеметчик хотя бы тот же. Командиру нельзя выглядеть жалко. И Ник терпит, перебирая пальцами.
      От новогоднего настроения не остается и следа. Ник вспоминает такой же собачий холод в Мичигане. Какой тогда был год, тридцать шестой? Он бродил по улице после школы, кутался в пальтишко: и домой идти неохота (провалился на экзамене по химии), и холод собачий. Под рождество под самое почти что. Слонялся по книжным магазинам. В кафе сидеть дорого было, Па много денег на карманные расходы не давал. Тем более если проваливаешься. Так было тоскливо, Господи. Так одиноко. Детройт и так нелюдимый город, а тогда казался просто нагромождением серых ледяных глыб, между которыми ходят и ездят на машинах безразличные, усталые, замерзшие горожане. Ник тогда простудился и слег с температурой под 39. Химию ему, правда, Па не простил.
      Но теперь другое дело. Теперь он командует взводом. Тут танк, самоходка, пулеметы пятидесятого калибра, радиостанции и куча других важных и интересных вещей. И много парней, которым не все равно. Тут мудрый и толковый сержант Утка, а где-то неподалеку надежный, как скала, рядовой Панда, и этот шустрый Саммер, и незнакомый пока, но уже видно, что исполнительный, Уайт. И все они заодно. А там, у блок-поста, еще минометчики, готовы любому, кто на него наедет, уронить мины на башку. И его там ждут, и верят, что он спасет этих ребят, раздобудет всем еду и сделает так, что тех ребят сменят. А эти ребята, которых он пришел спасать в лес, тоже ждут, и верят, что они не одни. Что придет кто-то и вытащит их. И вернет в те города, где в серых ледяных глыбах нет-нет да и зажигается уютное желтое окно. А за этим окном молодая женщина готовит стейк с бобами и кекс на десерт, играет джаз по радио, сидит на ковре ребенок и катает машинки, а в почтовом ящике лежит вечерняя газета. А ее муж (или жених, или вообще еще пока что незнакомый парень из соседнего подъезда, который один раз долго смотрел ей вслед на остановке), скорчился сейчас в сугробе между каким-то Фуа и какой-то Бастонью, о которой сейчас так много трещат, а через десять лет никто, наверное, не вспомнит. И вот он выберется отсюда, вернется в Детройт, в Нью-Йорк, в Чикаго, войдет в этот дом, в эту квартиру, обнимет их и пойдет принимать горячий душ. А потом они будут ужинать. И может, стейк будет пережарен, а она будет не очень весела, и под глазами у нее будут круги, и она будет усталая, а ребенок будет шалить или капризничать. А муж тоже будет не подарок. Но они поедят, он покурит, и где-то между мытьем посуды и чтением газеты они обнимут друг друга.
      И будут не одни.
      И Бейкер вдруг каким-то не отшибленным Вест-Пойнтом кусочком мозга думает, что без хотя бы одного такого желтого окна, за которым люди обнимают друг друга, чтобы хоть кто-то в этом мире был не одинок, вся его армия с ее пулеметами, пятидесятыми калибрами, лейтенантами, генералами, танками и бомбами — ненужная, бессмысленная и кровавая хуетень. Вот так.
      Но он верит, что окно есть. И потому ему не стыдно и не обидно, а нормально. Только холодно очень. Снаружи вот холодно, а внутри нет, так, неплохо даже. Даже про Ричардсона он что-то забыл, как про кошмар, который приснился на той неделе и уже не так ярко стоит перед глазами.

      Наконец, когда Бейкер уже собирается на все наплевать и начать дышать на руки, он замечает выходящих из лесу солдат. Нашлись. Фух. Он даже толком не успевает их рассмотреть. Собирается, но в последний момент кидает еще взгляд на ту сторону. Чисто для проверки. Для проформы. Привык уже все время в ту сторону посматривать.
      И видит пулемет. Крауты. Засада. Он даже не успевает подумать, что вышло и как.
      Он пришел сюда, чтобы вытащить ребят. Он должен. Он тут за этим.
      — ЛОЖИИИИИСЬ! ЛОЖИИИИСЬ! — орет он во все горло, как не орал уже не помнит с каких пор. Не как команду орет, а просто изо всех сил. — В УКРЫТИЕ!!!
      "Господи, если ты хоть на рождество слушаешь нас, сделай так, чтобы они залегли".

Скорей всего на какое-то время Риса потеряла связь с действительностью. Возможно, в тот момент, когда со всего размаху впечаталась в транспортник, разбередив раны заработанные накануне, или тогда, когда на теле появились новые.
Плавая в полутьме, где пока нет боли, но ты точно знаешь, стоит только вынырнуть - и она не заставит себя ждать, Миллер пыталась прикинуть, какого вида ранений ей не хватает для полной коллекции. Ожоги у нее есть, ссадин достаточно, ножевое - вот оно, и кажется зубы выбиты... точно, апогеем этой истории может стать парочка укусов или огнестрел.
- Боже, сука, упаси, - хрипло простонала охотница, пытаясь раскрыть глаза. Преодолеть пелену дикой боли ей помогало осознание того, что с потерянными зубами она будет выглядеть как минимум матеро... но кажется всё было на месте, за исключением крошечных деталей.
- Сука...

Врят ли, открыв глаза, Риса мечтала уыидеть физиономию доктора Грина, но, все же это было лучше морды мутофага (по крайней мере этот точно не сожрет, а, может, даже облегчит страдания по мере возможности).
- Можно просто доктор Грин. - Отозвался Лекс на красноречивое приветствие, склонившись над девушкой, выудив откуда-то жгут. Бегло оценив количество и качество повреждений на тушке девченки, док решил начать с наиболее серьезного.

В конкретно данном случае, никого иного увидеть над собой не могло быть лучшим вариантом, и даже охотница это понимала, но мечтала, конечно же, о другом. Хрен с ними с людьми, как бы поменьше болело... с возвращением реальности, вернулось и чувство опасности, заставившее резко дернуться в попытке осмотреться и убедиться, что все живы. Странно, да? Не смотря на всеобъемлющее желание не чувствовать свою боль, заботиться о благополучии других...

Резкое движение отдалось острой болью... неожиданно, в лице. Рука девушки в изодранной перчатке взметнулась вверх, чтоб обнаружить на щеках рваные раны, а взгляд отследил направление действий Грина, и что дыры в щеках, что любимый клинок в своем бедре, Рисе одинаково не понравились.
В который раз за сутки дар речи был утерян, и, вероятно, это было даже плюсом, учитывая тот факт, что вместо одного звукоиздающего отверстия, на лице образовалась еще парочка... взгляд девушки растеряно уставился на дока. Без слез, конечно. Свою десятилетнюю норму она уже исчерпала вчера... или позавчера.
- Жить буду? - прохрипела девчонка. Не жалобно, с вызовом и присущей ей задиристостью. Мол, шевели клешнями, док, нам еще воевать. Но глаза отвела, чтоб слишком не выдавать настоящие эмоции. Чтоб не заметил маленькую Марису, что сидит внутри, плачет и ждет, когда пожалеют и скажут, что всё будет хорошо... вот увидишь.

- Боюсь только лет пятьдесят, если не подцепишь от Жнеца его простуду. - Видок у девушки был совсем нелицеприятный, и Лекс, пожалуй, попытался бы удержать ее от поиска близжайшей зеркальной поверхности. На всякое доктор за свою практику насмотрелся и отлично знал что вид собственного изуродованного личика может принести куда больше боли девочке чем боль от распоротого живота и разбросанных по земле внутренностям. Лекс мог бы сказать что ничего страшного в общем то и не случилось, ничего такого, что не исправила бы игла с ниткой и медицинский лазер-даже шрамов не останется, вот только сейчас они не в развале и об оснащенности базы искателей Лекс был не очень осведомлен. Так что раз надежды подарить не мог, оставалось делать то, что умел куда лучше...
Ловко перетягув ногу, Грин вытащил клинок и отдал воину ее оружие, после чего принял из рук проскользнувшего мимо Пиро его "коктейльчик" и тут же вколол девушке в бедро, как буд-то все так и было задумано и сто раз отрепетировано.

С мыслями Лекса о том, что от зеркал стоит держаться подальше, Риса была вполне солидарна. И без того не любительница красоваться, теперь и вовсе предпочла бы ближайшие пару недель не встречаться со своим отражением. Прав ли был О'Коннор, предупреждая о том, что так рано или поздно случится? Ооо, даа! Перестанет ли она продолжать так делать? Пхах, ну-ну. Удобно же.
Предприняв слабенькую попытку саркастично улыбнуться доктору на его шуточку, Риса тут же зашипела от боли, и из-за ран на лице и из-за его проворных манипуляций с ее бедром, но надо отдать доку должное, действовал он как всегда без сучка и задоринки, и ни один нерв не дернулся на его уставшем лице, а клинок через пару мгновений вернулся в ладони девушки. Шумно и резко выдохнув, Риса пожала плечом и запихнула нож на место - в кобуру.
- А это? - грязная ладонь указала на щеку. Охотница понимала, что в таких условиях с помощью особо не разбежишься, но что-то нужно было предпринять, - я не хочу гангрену лица.
Шутка показалась девушке забавной, она даже улыбнулась, обнажив край уже не таких ровных зубов, но тут же об этом пожалела, почувствовав, как треснула какая-то коросточка.
- Фу...

- Шить будем в более... дружелюбной обстановки. Пока наложу повязки. Антибиоти есть, волноваться не о чем. - Отрапортовал Лекс и, выудив из аптечки Пиро бинтов с пластырем и порошком антисептика, принялся за дело. В результате у Рисы вышел тот еще видок- щеки были залеплены подушками из бинта и перевязаны в несколько туров через голову, что бы лучше держалось. Впрочем, кого волнует внешний вид?..уж точно не доктора, чья задача вылечить, а не забота о том, на сколько привлекательно пациент будет выглядеть в процессе выздоровления.
- Постарайся лишний раз не беспокоить лицевые мышцы. Прибудем на место, займусь тобой.

Для сохранения спокойствия лицевых мышц, охотница не долго думая остановилась на оптимальном решении - уснуть нахрен, чтоб доехать до места - дай боже - без новых приключений. Изможденность брала свое и хоть девчонка не была из хлюпиков, но и терминатором не являлась. Слишком уж многое свалилось на нее, да и на остальных присутствующих, словно все дерьмо мира вдруг резко обрушилось на маленькую группку искателей новоиспеченных и не очень. Последнее о чем Риса думала, проваливаясь в крепкий сон, это то, что агрария уж точно лишилась одного не очень славного своего представителя. И теперь она искатель... и похоже не простой, а самый настоящий искатель приключений на свою жопу. Пришла к выводу, что таким искателем она была с самого рождения, а потом вырубилась.

Проснувшись от того, что монотонный шум мотора стих, Риса нехотя подтянулась и выглянула в окно, ожидая увидеть очередное дерьмо, в которое они вляпались. Губы тут же скривились в гримасе, когда взгляд наткнулся на тварей, а вместе с тем раздалось шипение... в щеке снова что-то треснуло, и пока охотница отвлеклась на жаление себя, перед взором развернулась ожидаемая картина. Ну, конечно, почему и не приручить этих уродцев. Скорей всего они не слишком-то отличаются внутренним миром от домашних псов, если их во время кормить и не делать игрушкой для битья. Но, похоже, здесь было что-то еще... и почувствовав огромное желание узнать, и попробовать, Миллер с чьей-то помощью вылезла наружу, матерясь и кривясь от боли, но любопытство толкало раненую девчонку вперед. Пожалуй, она будет первой, кто воспользуется советом и присмотрит себе неведому зверушку.

Брауна не так просто отвести в сторону от его людей. Он делает руками знаки, показывая, что да, идёт, уже-уже, а сам переводит взгляд с одного пехотинца на другого:
"Не будем сбрасывать никого со счетов, Томас, понадеемся, что парни ещё выберутся. А насчёт еды вам вот Смит всё расскажет."
"Ой, ну как-как, Лойд! Тут отлежался, там притаился, больничка, линия Зигфрида. Через день они через Оур попёрли. Да такую же историю пол-полка рассказать может. Ну, могло бы."
"Судьба, планы, ну ты даёшь, Честер! Не надо из меня мессию лепить, хех. А с десантом поаккуратней, они, зараза, злопамятные, а нам ещё воевать вместе."

Всё же радость радостью, но дела насущные одними весёлыми разговорами не решаются.

ー Ладно, парни, ещё пообщаемся. Смит! У нас тут пополнение. Выдай всем сух-пайки и изложи заодно мысли насчёт горячего, ну те, что ты мне рассказывал, ー На призыв Капитана подходит, оторвавшись от диктовки каких-то записей своему помощнику, слегка полный и весьма сутулый лейтенант с правой рукой на перевязи. ー Лейтенант Элайя Смит у нас из 9-й Бронетанковой, и, кстати, оттуда он тут не один, так что не думайте, что за инвалида некому будет заступиться!

Усмехнувшись напоследок и хлопнув Смита по здоровому плечу (тот морщится, но криво ухмыляется в ответ), Чарльз, наконец, уделяет время и Бейкеру:

ー Давай на второй, Лейтенант, штаб у нас тут всё здание, только-только провода протянули, я себе-то кабинет ещё только выбираю.

На лестнице Капитан прокашливается и меняет тон на более деловой:
ー Я тут не только по снабжению. Полковник Робертс доверил мне и тактическое руководство, всё-таки большинство солдат в Команде из моей дивизии и из моего полка. Проблема только в том, что офицеров не хватает, вот мне и приходится сидеть на телефонах и картах одновременно, в одну голову изображать из себя штаб, склад, арсенал и какую-то бредовую помесь казармы и богадельни!

На втором этаже не так людно и больше комнат (первый-то по сути один большой зал с полками для электротоваров). Путь лежит в, вероятно, бывший кабинет бухгалтера. Стол, за ним кресло поудобнее, у стены сбоку три стула попроще. Капитан отдёргивает льняные зелёные шторы, освещая помещение остатками света уходящего дня.
ー Из лейтенантов есть ещё Хиллс и Престон из пехоты, и Ричардсон из бронепехоты, его-то знаешь, наверно?

Так и есть, Винсент Ричардсон тебе знаком, Лейтенант. Выжил, значит, в Новиле.

ー Ну и Смит из 9-й Бронетанковой, хех, я и не знал, что такая вообще есть. Вы же с ними нового образца, ну, по структуре? Команды Боевые, мобильность, оперативность, секретность, хех. Интересно. Однако, Смит со своей рукой не боец, потому тут по хозяйству и помогает. Хиллс и Престон уже под Сеноншамом, пришлось первую же партию самых боеспособных бойцов туда отправить, по запросу десанта. Ричардсон тут, на третьем отлёживается, и ты кстати сходил бы его проведать, а то на нём вроде ни царапины, но бледный весь, потерянный. Мне некогда разбираться, годен он к боевым заданиям или нет, а тебе как знакомому видней будет.

Браун отпирает откуда-то взявшимся ключом ящик стола и аккуратно расстилает по всей столешнице карту Бастони и окрестностей. По сути такая же как и та, что ты получил от Полковника, Лейтенант, только пометок где-то побольше, где-то поменьше.

ー Смотри, Бейкер, сейчас вся война идёт под Шамом и, ха, Сеноншамом, под Моном и вдоль трассы Е40, вектор наступления на Манд-Сэнт-Этьен. Ещё вокруг Фуа наблюдается серьёзная концентрация вражеских сил, много пехоты в маскхалатах, хм. Кстати, кроме разведки десантников про них ещё наши докладывали, и даже скорее ваши. Линию фронта в лесах около железки перешёл какой-то полузамёрзший парень, под Новилем воевал, говорит, прикрывал вашу эвакуацию в Бастонь. Пулемётчик, чёрт, имя забыл. Короче, по его словам, там в лесах осталось ещё пара десятков бойцов из разных частей, с ранеными и оружием, а он пошёл дорогу разведать да заблудился в метели.

Капитан мерно постукивает пальцами по столешнице, выбивая ритм, что для какого-нибудь гражданского было бы гипнозом и мукой, но для человека военного скорее всего что музыка планирования.

ー Я почему так распинаюсь, Лейтенант? Чтобы ты понял скорее, что у нас тут довольно мало сил, а с ожесточением боёв запросы на подмогу начнут поступать со всех сторон. Каждый человек на счету! При этом люди есть, но их собрать надо, воодушевить, а то многие хоть и не в медпунктах, но корчат из себя чуть ли не рабов египетских. Так что одной из первейших наших задач станет пополнение личного состава Команды SNAFU. Особенно артиллерией. Вообще, десант всё себе загрёб, нам артподдержку вызывать только через их Центр Управления Огнём*, вот их частота, запиши сразу. Но сам понимаешь, приоритет для нас околонулевой, так что вот что я думаю. Есть несколько подразделений, куда можно обратиться... без посредников. Но нужно контакт установить личный, качественный, понимаешь?

“10 снарядов в день”

У Чарльза выразительные голубые глаза и, когда надо, весьма проникновенный голос, что не может не способствовать пониманию.

ー Вот тут под Витримоном позиции 969-го артбатальона, там парни не робкого десятку, что бы про них ни болтали! Сохранили при отступлении все пушки и уже вовсю дают краутам прикурить, слышишь? Бьюсь об заклад, они, ー Браун сверяется с компасом и указывает на раскатистую канонаду через удобно выходящие на северо-запад окна, ー Их чернокожим собратьям, ну, ты же в курсе про эти батальоны, Лейтенант? Так вот их собратьям из 333-го повезло меньше, потери, говорят, немалые, но какие-то орудия вроде бы тоже вывезли. Они сейчас вместе с 775-м артбатальоном занимают какое-то поместье или чуть ли не замок, хм, я даже выписал... Isle La Hesse, во! Это вот тут, после крупного перекрёстка. Помяни мои слова, Бейкер, турнут их оттуда как только всё утрясётся! В общем, если поедете к чёрным пушкарям, проследи, чтоб среди "парламентёров" не было расистов. Такие хоть молчать в тряпочку будут, всё одно глаза их выдадут. Я серьёзно, чтоб без подъёбок всяких там, особенно с потрёпанными 333-ми. Все подъёбки для гражданки, а у нас тут война, и останемся без артподдержки, пускай даже чернокожей, поляжем быстро ー вот эту мысль до личного состава донеси, Лейтенант.

Растянутая пауза и поднятый вверх указательный палец Капитана дают понять, что для него нормальное отношение к соратнику действительно важно. Ну или он только так утверждает.

ー К тому же офицеры-то там всё равно белые. Так... Есть ещё артиллеристы из планерного десанта, 321-й артбатальон, эти базируются вот тут, около мили от Манд-Сент-Этьен. Скажу честно, с парашютистами у меня отношения не заладились, но вы там с ними под Новилем бок о бок воевали, попробуй навести справки, может у кого знакомые есть и в 327-м планерно-десантном? В любом случае, будете там, про меня ни слова, сразу пошлют.

Браун вздыхает и морщится, вспоминая о чём-то неприятном. В памяти его, однако, находятся мысли и явно более позитивные:

ー Так, а что это за броня под домом? Мне показалось, или траки одновременно с вашими грузовиками замолкли? Тебе удалось выцепить у десанта какую-то технику?!

***

Лейтенант Смит оказывается человеком основательным ー собрав вокруг себя разношёрстую толпу из пехоты и бронепехоты, быстро организует из усиженных на пол и оставленных стоять полукруг напротив одного из широких стеллажей, на который его молчаливый помощник споро прикалывает большую карту. Такую разве что в штабах генеральских увидеть можно! Видать, отступление оставляет не только шрамы, но и такое странное наследие, вывезенное кем-то в спешке, но не доставленное до изначальных владельцев.

ー Так, парни, собрались, если хотите ужинать из котла, а не крохи галет по полу собирать.

Голос у Смита низкий, грудной, а взгляд будто бы чуть исподлобья, это настраивает на серьёзный лад и быстро отсеивает разговорчики.

ー Раз уж наш разговорчивый Капитан нас покинул, я сразу перейду к делу. Ходить по гражданским, тут, в центре, или на якобы более зажиточных полуфермерских окраинах, и еду клянчить ー официально предложенный нам чуть ли не самим Маколиффом вариант добычи пропитания. Если кому по нраву напрягать несчастных бельгийцев, милости просим, только по пустым домам особо не шарьтесь, а коли занесёт, то чтоб лишнего не брали и мне адресок сказали. Компенсируем потом, кхм.

У кого-то отчаянно урчит в животе, но Смит в лице не меняется, лишь оживляется, переходя к, судя по всему, главному:

ー Но у меня лично идея получше. Вот тут, ー Он указывает пальцем здоровой руки на край западного выступа обороны, ー Под Фламизулем, последний раз на связь выходили снабженцы 101-й, те, что до Бастони не доехали. У самого десанта сил хватило только фронт выдавить на запад, вернутся для проверки не могут. Да, крауты могли всю колонну к себе завернуть, могли расстрелять, могли на месте всё сожрать, но я считаю, проверить стоит! Только если что найдёте, то придётся на обратном пути заскочить в Манд-Сент-Этьен, поделиться с планерным десантом. За наводку, так сказать, ну и чтоб не думали, что мы с трофеев одни жировать вздумали. Обоз-то их был изначально, ну, парашютистов, но не важно.

Смит прокашливается и тыкает на сей раз южнее под Бастонью, где-то между лесами и железной дорогой.

ー Ещё вот что от местных слыхал. Вот тут якобы поезд грузовой встал, не успел выбраться из Бастони. Чёрт его знает, что там, но может статься, еда тоже найдётся. Он там опасно близко к линии фронта, не ровён час его крауты залапают, так что мы можем успеть его спасти. Для самих же бельгийцев в первую очередь, ну а спасибо их на хлеб намажем, коли найдём.

Тем временем кто-то из солдат, куривших снаружи, возвращается в штаб, в тепло, присоединяясь к спонтанному военному совету. Военно-продовольственному, так сказать.

ー Была тут ещё у кого-то мыслишка поохотиться, хм... Коул, ты, да? Ну, я не охотник ни разу, но что-то мне думается, что зверей всех война распугала. Однако, если подумать, кого-то из них она же могла и убить. Слышите, как палят на северо-западе? Уж не знаю точно, что там, полноценная атака или контрбатарейная стрельба, но скорее всего второе, ведь до этого примерно оттуда наши палили. А теперь крауты прочёсывают леса своими длинноствольными граблями. Как стихнет, можно будет побродить там в поисках побитых зверей, но, думается мне, это для самых голодных. Давайте лучше сосредоточимся на разбитых снабженцах и вставшем поезде. Или у кого-то ещё есть идеи? Может, вопросы, уточнения? Ну и, конечно, добровольцы? Не боись, как Капитан вернётся, всё равно продотряды назначим, но самые боевые и рисковые получат добавку из котла, коли найдут чего, это я вам гарантирую.

Какбы невзначай Смит приоткрывает один из шкафчиков у стены, показывая плотно уложенные внутри пакеты с сухпайком. Намекает поди на то, что раздача еды начнётся только после окончания совета... и выполнения его требований по добровольному отзыву.

Вытер лицом белоснежно-белым платком из нагрудного кармана - крахмал делает свое дело. Словно в насмешку он тут же окрасился алым. За это прачки возьмут плату сверху...
И тут загремели кости. Будто в надежде, что все это лишь зрения обман, вновь вытер платком лицо, но видение не исчезло. Будто пахнуло падалью, гнилью. Смертью. Пробежал по спине холодок. И тут же, словно из протеста, нахмурились сами собой брови. Сверил часы - для будущего отчета.
- Согласно положения о захоронении от 15 февраля одна тысяча восемьсот семьдесят второго года, статья сто двенадцать, поправка тридцать семь от пятого мая одна тысяча девятьсот пятнадцатого года останки подданных британской империи, а равно жителей иных государств, погибших на территории Соединенного Королевства подлежит захоронению на территории кладбища либо кремации с последующей передачей праха родственникам усопшего! Немедленно прекратите проникновение на улицы города, либо в отношении вас будут применены соответствующие меры! - грозно прокатился по безлюдной улице голос Сидни, угрожающе подняв валик.

Он был готов сражаться, даже не смотря на всю свою усталость.

До последней капли краски.

Можешь не учитывать меня, Сержант.
Не обращай внимания, продолжай речь толкать, у тебя отлично получается.
Тебе же так легче: шутить, паясничать, давить память. Что ты пытаешься забыть?

      Бейкер трясется в кабине, на пассажирском сидении. И отчего генералы так любят открытый, продуваемый всеми ветрами джип? Додж с брезентовым верхом гораздо лучше, а еще лучше, наверное, бронетранспортер. Вот сам Ник, когда станет генералом, заведет себе бронетранспортер...
      Но Ник думает, что, наверное, не станет генералом. Это во время победы подвиги (впрочем, какой подвиг? Ну ладно, успешные действия) все помнят и видят, а во время поражения? Ну, хотя... Поражение ли это? Разобраться бы... Но в общем, при победах раненых майоров не бросают под носом у наступающего противника, а батарея, у которой ты запрашивал огонь, не погибает прямо в эфире.
      Ник не знает. И не хочет знать еще какое-то время. Все. Нервяк. Надо передохнуть, подышать. Ник поднимает ворот, закутывается в шинель, подтягивает колени к груди и упирается ботинками в переднюю панель, съезжая по спинке сиденья. Сначала он не думает ни о чем — мысли вязкие, скользкие, как угри, месиво мыслей — и ни одну не получается да и не хочется удержать в пальцах.
      Потом вспоминает дом. Комнату. Свой стол. Тетрадочки стопочкой. Ник всегда любил порядок, никогда его не надо было заставлять прибраться. Карандашик к карандашику. Солдатик к солдатику.
      Вспоминает ма. Па он сейчас не хочет вспоминать. Па был всегда прохладным, в своих делах, хвалить — хвалил, а ругать даже особо и не ругал. И вообще. Хорошо, что Ник выбрал армию. Там ему вправили мозги. А то бы и был размазней. Вот Па вроде сам по себе хороший управленец, а сыном не занимался особенно.
      Звонок велосипеда. И запах новеньких шин.
      Ник вспоминает ма. Конечно, вспоминает, как прощался с ней, но хочет побыстрее проскочить это, чтобы комок не начал набухать в горле. Такие руки у нее были... Она просто сложила их в замок, а столько в них было любви и бессилия. Нет существа в мире более беспомощного, чем мать уходящего на фронт солдата.
      Блядь, ну давай, в писатели-пацифисты запишись еще.
      Ник вспоминает ма на кухне, те же руки в муке. Лимонный пирог. И яблочный пирог. И котлеты. И бифштексы. И бобы. И все у ма было на кухне, как на хорошей батарее — все работало, давало огня, и на выходе получалась правильная каша. Ма любила готовить.
      Ник вдруг вспомнил блинчики, которые готовили в особняке солдаты. Брайт, кажется? Хорошо, что он жив остался.
      Что ж еще вспомнить-то, пока не приехали?
      Девчонки у Ника не было. Но он все равно вспоминает всех своих знакомых подружек. Черные локоны. Рыжие кудри. Водопады светлых волос. Платья в горошек. Платья в клеточку. Рисованные стрелки на икрах. Каблучки. А помнишь, из-под платья иногда видно край чулка, у кого они есть? А помнишь...
      Вот и Бастонь. Все, подъем. Ник хмурится. Сигарет больше, кажется, нету... А, черт.
      Он злится. Злится по-настоящему. Он офицер. Он гребаный лейтенант гребаной армии США гребаной десятой бронетанковой дивизии, сэр, блядь! У него винтовка тридцатого калибра и гранаты. У него рация. Его взвод покрошил роту краутов в соус болоньезе, ебнул два танка и остался жив. Он сам, наводя пушки и минометы, угробил половину этой краутской роты и бронемашину. Самый что ни на есть злобный вояка из десятой бронетанковой. Не какой-нибудь там десантник в огромных штанах и с дурацким ирокезом, не штабная цаца и не увалень из пехоты.
      Он настоящий боевой офицер. И его заметят. Его похвалят. Его повысят. И все девки будут выпрыгивать из своих хоть в клетку, хоть в полоску платьев, только бы он их заметил.
      Потому что только война делает из мальчишки мужчину. А он был на войне. Он из "тигров" и хватит об этом.
      Все, ушел нервяк. Можно спокойно воевать и спокойно размышлять. Да-да, рядовой воюет винтовкой или базукой, сержант — взводом, а офицер — своей головой.
      — Давай, давай, капрал, рули как следует! — говорит Ник водителю, собираясь. Винтовка на предохранителе. Бинокль. Блокнот. Вот и карта со складами Десобри. Все на месте, ничего не пропало.
      Вырывает пару листков, пишет там кое-что.
      Поправляет все ремни, проверяет все пуговицы. Побриться еще надо будет. Потом.
      Грузовик петляет по забитым техникой улицам, выворачивая на боковые. Руины, техника, солдатики. Как обычно, половина либо ничего не делает, либо делает не то, что нужно. Всегда при поражении бездельники бездельничают. Ух, как Бейкер не любил такого!
      — Валентайн! Ждите меня! Раненых в госпиталь, остальным отдыхать, но быть готовыми выступить.
      На доклад к полковнику Ник входит в меру собранным, в меру злым, с ясной головой.
      — Так точно, полковник, сэр, лейтенант Бейкер. Не просто оттянули роту, сэр, а уничтожили их роту, два танка и по мелочи там... Разрешите подать рапорт после. А вот тут на случай моего выбытия из строя... — Бейкер выуживает из рукава листки из блокнота. —Наградные на рядового Уиндера и сержанта Валентайна. На Серебряную звезду и на Бронзовую. Там все написано, сэр. Прошу принять, на случай моего выбытия. Сэр.
      Стоит Ник, слушает, кивает, где надо, где вопросы риторические — там с ответами своими не лезет.
      "Ровесники? Какие ровесники? Как может быть лейтенант ровесником майору? Чушь!" — думает Ник, не меняясь в лице. Да и какая разница? На войне нет возрастов, нет дураков и умников. Есть звания, есть те кто приказывает и те, кто выполняет. Всё.
      — Разрешите доложить, сэр! Майор передал мне карту с обозначением сделанных им складов. Один склад нам пришлось уничтожить, но остальные могут быть целы. Карта не должна попасть в руки к краутам. Разрешите отдать ее вам, сэр.
      "Заслужили свой участок фронта." Все так. И все же если генерал Брэдли так решил — так тому и быть. SNAFU... мда, название не из приятных. "Контора вы-срете-мы-подчищаем" прямо какая-то. Шутник какой-то, блядь, это придумал.
      — Плевать, как называется отряд, сэр! Лишь бы были патроны и горячая еда, а краутам мы покажем. Разрешите вопрос? Кому мы подчиняемся непосредственно? И в какой части встать на довольствие? Люди без горячей пищи, да и боеприпасов мало. Будут указания или все решать с капитаном Брауном, сэр?
      Бейкер ждет, как холодная готовая звенеть струна. "Винтик военной машины" — избитое выражение. А он не винтик, он — пружина. "Смотрите, как я пружиню, сэр."

Бастонь не радует ни чистыми улицами, ни радостными горожанами ー никаких отличий от то ли пригорода, то ли отдельной деревушки под названием Люзери, превращённой десантурой 506-го полка в свой командный пункт, суровый и деловито-мрачный. Там без задержек. Подождать отставших, уточнить направление у защитников, скурить их угощение ー минута, и снова в путь, но эта минута и становится границей между "там", где стреляют и взрывают, и "тут", где мило снег скрипит под ногами, а самый грубый звук ー шум моторов бронемашин.

Неужели всё-всё пережили? Который уже день-то, как завертелось?
Сложно вспомнить, но заснеженные покатые крыши, забитые грузовиками обочины улиц и суета солдат помогают.

...Из сна ー в ружьё, ночь ー под колёса, на рассвете быть во всеоружии. Долгий путь, поворот за поворотом, стук касок в темноте и тесноте грузовых отсеков длинной колонны машин. Кажется, знакомые места. Суматошные обрывки воспоминаний трёх-четырёхдневной давности, слепившейся под грохот постоянных боёв в едва ли не книжную древность. Суматоха на улицах! Гражданские бегут куда глаза глядят, кто на своём пежо, кто чуть ли не на санях, кто пешком со скарбом на ручной тачке, да и сама 10-я Бронетанковая тут не для поддержания порядка. В итоге ー затор за затором. Командиры кричат и ругаются, выясняя правильную дорогу, а остальные никак не насмотрятся на хрупкий уют бельгийских домиков и хмурые лица уносящих его с собой беженцев...

Сейчас всё почти ровно так же. Да, магистральная дорога прямо перед глазами, но с неё-то куда? Бастонь ー перекрёсток семи таких шоссе и поди все они загружены самой разной военной техникой до самого центра.

Регулировщики на въезде в город странные, вообще не из военной полиции, вроде штаны без широченных боковых карманов, значит, и не из десанта, но один в куртке с орлом на предплечье, зато без винтовки. Ни черта не знает, но важный как комендант, выезд у него, видите ли, в приоритете. Вы там со всеми ранеными постойте, пока пара джипов и тройка шерманов выруливают на передовую, навстречу новой канонаде.

Кажется, каждый взрыв там, позади, там, далеко, там, где кто-то ещё с кем-то воюет ー как ещё и ещё одна минута в бесконечной очереди. И всё равно "тут" лучше. Ждут терпеливо и молча на обочине десобристы, провожая тяжёлыми взглядами чьё-то подкрепление. Наконец, безоружного модника сменяет парень попроще, поразговорчивее и понаслышаннее.

Ага, значит, ближайший медпункт в местной семинарии, авеню-де-ль-индепенденс... рю-де-депорте... Это где? Так, пока что ярдов 300 прямо, потом налево, потом вообще-то направо, но там уже лучше спросить? Понятно всё с вами. А почему "остатки 326-й медроты"? Полевой госпиталь 101-й Воздушнодесантной под Сент-Од захвачен?! Ещё вчера... И... сколько?! Больше сотни?!

ー Стреляли, говорят, недолго, наверно большинство в плену. ー Пожимает плечами небритый простой парень с неуставным ярко-красным шерстяным шарфом на шее.

Льюис "Корсмэн" Харлок молча шуршит чем-то в кармане, уставившись в одну точку, и не сразу выкидывает на дорогу смятую пачку из-под лаки страйк. Остальные солдаты с ним солидарны: кто-то сплёвывает из кузова наружу, кто-то просто бросает на ёжащихся на холоде регулировщиков недобрый взгляд. Лучше бы этот беспечный болтун просто сказал, где сейчас командование.

Но нет, вот это уже вопрос на миллион долларов. Бригадный генерал Энтони Маколифф занял казармы бывшей бельгийской армии, это возле муниципального кладбища, прямо и направо, любого по пути спросите. Какой такой полковник Робертс? Кроме Маколиффа другого командования в Бастони нет, сами видите, вокруг на одного простого парня из пехоты, бронепехоты, артиллерии или инженерных частей ー по три-четыре красавчика из десанта. Если вам-недобиткам чего-то ещё надо, то дуйте к Маколиффу, направит куда-нибудь под Сеноншам, следом за предыдущими упоротыми-ненавоевавшимися.

Почти вежливо, почти чеканно и почти по уставу, но в глазах и паузах между его словами ー невысказанная суть происходящего. Вы разбиты и не лучше нас, расслабьтесь уже и не мешайте парням из десанта работу делать. Без толку. Видимо, придётся разбираться самим. М-марш, Рю-де-Марш, точно, рядом с центральной площадью ー хорошо хоть адрес старого штаба ещё в голове у Бейкера и, на всякий случай, в его блокноте тоже, как и должно быть у всякого хорошего офицера.

Над въездом между двумя крайними домами висит посечённый снегом транспарант-перетяжка, что-то про рождество то ли на немецком, то ли на французском, кто их тут в Бастони разберёт, какой язык им роднее. До Люксембурга и Германии рукой подать.

Какой-то скрюченный дед топчется на пороге своего дома, подслеповато всматривается во въезжающую в город потрёпанную колонну и мнёт в руках два полотнища, звёздно-полосатое и чёрно-красное. Наконец, разглядев серебряные звёзды на бортах машин, делает пару вялых взмахов первым флагом. Разочарование в его усталых голубых глазах.

***

Городок, на самом деле, небольшой. Около 4000 населения, несколько главных улиц, несколько сеток боковых. Проезжает мимо средневековых ворот Porte de Trevis колонна, равняется с Церковью Святого Петра.

Отсюда до улицы Марш ー всего десять минут, и то из-за гололедицы и тесноты, вызванной пародией на автопарк и весьма образцовыми разрушениями.

Да, Бастони тоже успело перепасть несколько снарядов. Думали, обороняя Новиль, что перехватили кулак, что весь удар приняли на себя. Да только у коричневого спрута ещё хватает щупалец, боксёрских перчаток и свинчаток для каждой. Соратники-десобристы из самого Новиля, кто нехотя, кто наоборот, стремясь выговориться, рассказывают об устроенном краутами аде. Неужели очередь за Бастонью? Такие разговоры можно пресечь в одном грузовике, но не во всей колонне, а потом слухи о танковых полчищах и бесконечных артобстрелах разбегутся по личному составу лесным пожаром. Флягу стресса нельзя просто закупорить или вылить наземь, но можно разбавить правильными акцентами, и тогда мерзкое липкое пойло паники станет приличной выпивкой настоящего ветерана. Если бы только все не были так подавлены отступлением.

Ещё пару дней назад в команде Десобри было 15 танков и самоходок да три сотни бронепехотинцев, а сейчас... Мало того, что самого майора потеряли, так из брони только 4 танка на ходу и ещё один на честном слове, пришлось оставить на окраине под церковью, а в пехоте в строю хорошо если две трети. Десантникам досталось ещё больше ー ЛаПрад привёл на подмогу Десобри 473 человека из 1-го батальона 506-го Воздушнодесантного полка, назад же из них вернулось чуть больше половины. С отрядом Бейкера вышли не все, большая часть отступала в Бастонь где-то под Фуа, но в дороге сопоставить сведения и дорисовать общую картину потерь труда не составило.

Смысла ехать на доклад полковнику всем вместе ー никакого, только пробки создавать, тем более, что раненым требуется помощь. Адрес мед-пункта перекочёвывает в блокнот Лейтенанта, и вот уже сворачивает налево с главной улицы колонна, а грузовик с Николасом Бейкером, тот самый, добытый на предпоследнем задании, устремляется дальше вперёд.

Перед разделением сил на команды Десобри, О’Хара и Черри, 2-я Боевая Команда (ССВ) 10-й Бронетанковой управлялась полковником Уильямом Робертсом из отеля ЛеБрун, но, похоже, события меняются быстро не только на фронте.

И тут всё в машинах. Только перед самым входом оставили проём, чтобы внутрь попасть, и то, придётся обходить додж какой-то фотографирующейся троицы. Нашли время, умники штабные, будто бы не про них стрельба в нескольких милях отсюда. Доберутся крауты, не ровён час, до пригорода, и этих под ружьё поставят! Или они вполне это осознают и пытаются хоть что-то от себя для потомков оставить? Хоть фотокарточку.

ー А вы куда? 10-я Бронетанковая? Полковник Робертс переехал в штаб генерала Маколиффа! ー С драной овцы хоть шерсти клок. Впрочем, быть может, такая штабная овца ещё покажет себя львом, если дело действительно дойдёт до городских боёв в Бастони.

Оказывается, родная дивизия теперь в прямом подчинении у десантников! Вернее, её остатки. И что же, полковник Робертс теперь что-то вроде начштаба при Маколиффе? Дела-а... А ведь лучший номер в этом грёбаном отеле под целый военный совет занимал.

ー Что же, поглядим тогда, как там десантура обосновалась, да, сэр? ー Радист Джонни, похоже, больше не грустит. Так лихо грузовик разворачивает, будто на гражданке только такие махины и водил. Странная до неуместности жизнерадостность, стоило только в сравнительной безопасности оказаться. Завидуешь, Лейтенант? Может, всё-таки пора расслабиться?

***

Месторасположение "малой духовной семинарии" ー настоящий лабиринт под названием латинский квартал. Магистрали в Бастони добротные и более-менее прямые, а вот боковые улочки извилистые и узкие ー танкисты разводят руками и встают на перекур на "рю-гранд". Протискиваются вглубь тихого района грузовики и бронетранспортёры, выпихивая встречные санитарные джипы на совсем уж крохотные переулки. Чёртовы регулировщики, направили в самые дебри, самих бы их в эту семинарию, годков на пять!

У широкого четырёхэтажного здания при маленьком костёле уже разгружают раненых бронепехотинцев. Вот так встреча! Эти парни, значит, из прорвавшихся под Фуа. Успели раньше бейкеровцев, что через Реконь вышли.

Во дворе следы крови, щепки и неровная стопка-горка грязных и истёртых деревянных дверей. Новые тащит из семинарии рослый детина в военной шерстяной рубашке с закатанными рукавами, швыряет свою странную ношу почти не глядя во двор, разворачивается и скрывается внутри здания.

ー Сержант Валентайн, сэ-эр! Здорово, что вы тоже выкарабкались! ー На ступеньках сидит, затягиваясь сигаретой, Пол Макмиллан, знакомый капрал из артиллеристов, такой же битый десобрист, за каких двух небитых десантников дают, если таковые ещё остались, конечно. Эх, где только твой Прист М7, Пол? А где твой взвод, Вудроу? Это все что ли? Садись, закуривай. Наша война кончилась.

Новая дверь, новый смачный шлепок, гулко пляшет волна эха по всему дворику семинарии. Скрипят криво торчащие погнутые петли. Здоровяк-грузчик не из "тигров", незнакомый какой-то, спешит, уходит, горбатится. Во дворе больше никого, морозить задницы желающих нет, это у Макмиллана тёплая зимняя шинель и вязаная шапка.

ー Двери-то? Да надо же было как-то раненых вывозить... ー Макмиллан вздыхает и прикрывает глаза, то ли предаваясь воспоминаниям о недавней эвакуации, то ли отрешаясь от них. Артобстрел за артобстрелом, и вот уже ни транспорта, ни носилок, трупы оставить на руинах, раненых ー на улицы. А дальше-то что?

Снова шлепок, и до невольной дрожи ー эта дверь вся в дырах и крови, в паре мест крепко сидят кривые металлические осколки.

ー Нэш, браток? ー Позади прочищает горло Монти Пайк, десантник, поодаль кучкуются остальные орлы, поглядывают на тигров чуть виновато и грустно, ー Ну мы пойдём, ага? Ты Лейтенанту привет передавай... да не-не, Сержант-то пускай курит, чего мы тут церемонии разводить будем, ему ещё в особняке будь здоров досталось, удивительно, что вообще ногами перебирает.

Замечаешь в руках одного из товарищей Пайка трофейный германский пулемёт, Рядовой. Твой трофей. Твой, Рича, Джо и Джека, впрочем. Только где те трое, и где ты? Им пулемёт больше не пригодится.

ー Вы ж нашим раненым поможете, да? А нам бы назад в часть, по-хорошему-то надо было ещё там в Люзери вылезти... ー Монти мнётся и поглядывает на базуку на плече Панды. ー Нэш, нам же это, ещё воевать, танки бить. Каждый ствол на счету, особенно такой, сам понимаешь.

Намёк ー яснее не бывает. И ещё ясно, почему тут вылезли. В Люзери Заводной Ник бы их точно без пулемёта и базуки оставил. А что базука, тоже не трофей что ли? Что бы по этому поводу сказал Рич? Вон, кажется, его из грузовика вытаскивают. Вроде в сознании, даже чего-то бормочет. Кевин, из снайперов, помогает ему, а "учитель" его Джармуш рядом стоит, следит со спокойным любопытством за разделением отряда, пляшут то ли блики солнца на стёклах его очков, то ли ироничные искорки в его глазах. Хотя какое уж там солнце по такой-то погоде? Просто старикан смакует сарказм ситуации перед собственным уходом, а тебе, Рядовой, то ли веселить его напоследок, то ли задуматься, зачем эти прыжки выше головы. Не навоевался?

***

Снова центральная площадь Бастони, так-то до казарм этих бельгийских и боковыми улочками добраться можно, но чем плутать, лучше по знакомой дороге. Да, вот бы где автопарк устроить! А то на улицах такой бардак, а тут на площади ещё полно места.

Сразу видно, что орлы пешеходы, когда без крыльев ー ни черта не соображают в ведении хозяйства бронетанковой дивизии. С другой стороны, все яйца в одну корзину, и радости германских бомбардировщиков и артиллеристов не будет предела. Может и правильно, что рассредоточились. А то погода хоть и нелётная по такому-то снегу, но крауты-то в просветы нет-нет, а летают, сукины дети. Аэродромы у них ближе что ли...

Бельгийская армия квартировать умеет, тут и какой-никакой простор, и удобства. Или это крауты всё облагородили во времена оккупации? Вряд ли стали бы на такой городок силы тратить, им поди и в голову не могло прийти, что война докатится аж досюда.

Часовой на воротах после проверки указывает на второй этаж крайнего дома, что у забора, по ту сторону которого через дорогу находится муниципальное кладбище. Не думал ты, Лейтенант, что именно его будет видно из окна кабинета полковника Робертса.

Лежат рядком покойные солдаты, роют им могилы то ли пленные крауты, то ли свои какие-то, отсюда через окно не разобрать.

Может действительно пора успокоиться? Вид кладбища сбивает и самое сильное боевое похмелье, но не дисциплину. Ты заканчиваешь свой доклад, Лейтенант, и явно застигнутый им врасплох обитатель невысокого теперь кабинета невольно усмехается.

ー Бейкер, верно? Последний по порядку, но не по значению, прямо как капитан тонущего судна!

Какой он, полковник Робертс? Сейчас, во всяком случае, раздражённый, но точно не тобой, Лейтенант. Ты вряд ли общался с этим ветераном ещё 1-й Мировой вот так, наедине, но наверняка слышал его обращения к солдатам 2-й Боевой Команды, быть может, видел на отдельных военных советах.

ー Вольно, Лейтенант. Просто перед тобой как раз с Хастедом общался, буквально полчаса назад.

Майор Чарльз Хастед принял командование бронетехникой Новиля после ранения Десобри, если верить словам солдат, из Новиля отступавших. Кажется, какой-то сержант ворчал, что общее командование взял на себя другой майор, из десантников. И ведь не ошибся сержант.

ー А этот, как его, Роберт Харвик, даже не удосужился позвонить! Видать, теперь это я к нему на доклад являться должен!

Полковник Робертс делает глубокий вдох и рассеянно смотрит на заваленный картами и донесениями стол. Где-то в отдалении, на периметре обороны, бьёт в барабаны артиллерийской канонады смерть. На плацу под грозное тарахтение моторов неслитным маршевым шагом выбивает ритм сопротивления жизнь. Тут в кабинете тихо как в монашеской келье, почему-то больше похожей на тюремную камеру. У человека перед тобой больше нет власти принимать важные решения, Лейтенант. Это тяготит его.

ー Да ты уже наверно слышал, раз тут меня нашёл. Вокруг Бастони теперь оборону держат тысячи десантников и ещё тысячи всяческих оборванцев сидят в самом городе и окрестных деревнях, тут в округе с десяток-другой самых разных частей, и вот Маколифф заявил, что у него нет времени читать ворохи одинаковых докладов по каждой горячей точке. Так что теперь я часть его штаба, сынок, а вся наша Боевая Команда ー в его распоряжении. Все танки сведены в единый мобильный резерв, бронепехота на периметре вместе с десантниками, О'Хара откатился под Марви, Черри ー под Бизори, Десобри... ты наверняка тоже слышал...

Он встаёт из-за стола, оказавшись выше ожидаемого, и, порывшись в бумагах на столе, находит карту местности. Короткая пауза, наполненная сосредоточенным сопением, и наконец уста полковника трогает слабая улыбка:

ー Да, Десобри молодец, вовремя выскользнул, продумал всё наперёд, словно даже своё ранение предугадал, прозорливый сукин сын! Вы же, кажется, ровесники? Он упоминал о тебе, Лейтенант. Говорил, дескать, за эвакуацию можно не беспокоиться, что один из лучших его командиров держит ключевую точку. Вы там одним взводом оттянули на себя почти роту, я слышал! Городок этот, Фуа, стоял полупустой, вот большая часть там и проскочила, хахах. Да, молодец, молодец...

"Даром, что не из Вест-Поинта... не то, что мы с тобой, Лейтенант" ー в красноречивом взгляде полковника и не такое прочитается, но вслух он этого никогда не скажет.

ー Знаешь-ка что, Лейтенант. Я тебя по-хорошему ведь должен отослать обратно под Люцери, кхм, или Люзери? Вы же её с севера проезжали? Вот Хастед и все боеспособные остатки нашей Команды переведены туда, в усиление 506-го Воздушнодесантного полка, матьихтак. Не пойми меня превратно, Бейкер, эти орлы как никто другой заслужили подкрепления, это ведь именно их мне выделил Маколлиф для вашего усиления там, в Новиле. Так что теперь вернуть долг ー дело чести, конечно. Но вот отношение... Мы тоже кое-что заслужили, например, свой кусок фронта под нашу собственную ответственность, но ведь нет!

Робертс, кажется, вот-вот вмажет кулаком по столу, но сдерживается. Вместо этого манит пальцем приблизиться и, понизив голос, продолжает:

ー Так что вот тебе мой настоящий приказ. В виду твоей полной, хахах, небоеспособности по причине тяжёлых потерь, ты со своими людьми переводишься в нашу новую Боевую Команду... SNAFU. Да, я бы и сам предпочёл R ー за Резервную, но тогда десантура бы прибрала к рукам и её. А так, учитывая полный пиздец, что творится вокруг, на SNAFU просто махнули рукой. Они видят в этой сборной-подзаборной простых подносчиков патронов и сторожей, едва пришедших в себя после череды поражений, и, врать себе не будем, по большей части так всё и есть. Там эти побитые ублюдки из 28-й Пехотной и 9-й Бронетанковой, сапёры 8-го корпуса и ещё несколько частей, даже пока официально не вошедших в Команду. Хотя какой уж там официоз! До многих и связь-то не провели ещё, сидят себе как те же нигеры из 969-го артбатальона, и знать не знают, что вокруг творится. Короче, первое время тебе придётся побегать. Главный в Команде ー капитан Чарльз Браун из 110-го полка 28-й Пехотной, он вроде парень боевой, но ему пришлось взять на себя вопросы по оргчасти и снабжению, так что на боевые будешь выходить сам. По сути-то задачей Команды является купирование критических ситуаций на периметре обороны, так что основные удары краутов принимать не тебе. В общем, найди Брауна возле центральной площади в магазине электротоваров, там вывеска неказистая, но людей много, по людям найдёшь...

Похоже, полковник так увлёкся, что и мнения твоего спросить забыл, но разве ты способен затушить угли военной страсти, Лейтенант? Неужели согласишься отойти в сторонку, под крайнее перо безразличного к чужим птенцам крыла, в безымянные окопы посреди заснеженных полей и лесов? После того, как побыл у истоков обороны и оправдал доверие своего командира? Жаль, но в кабинете нет зеркал, и если для того, чтобы собраться с мыслями, тебе надо увидеть своё отражение ー загляни лучше ещё раз в глаза полковника-без-полка. Здесь и сейчас ー ты его полк, а значит и гордость, и если этот перевод в команду растерзанных войной несчастных недобитков не есть повышение по службе, то что тогда им является?

С самого попадания в аномалию, Риса заметно притихла. Нет, не сразу конечно. Сначала девчонка с окраины охренела, а потом уже от всего этого охреневания попритихла, и как бы охреневала сама с собой, что ей было абсолютно не свойственно. Но в оправдание Миллер, можно сказать, что и по аномалиям она бродила не каждый день.. раньше.

Риса боялась вдохнуть лишний раз, то ли от страха, то ли от удивления. Но холодные капли пота, предательские бегущие по спине, как бы намекали на причину. Взгляд охотницы то и дело обращался к Джерри. Возможно, потому что она пыталась найти рядом хоть кого-то, кому могло быть тоже страшно, но парень никаких признаков солидарности не подавал, поэтому очень быстро был мысленно послан нахер, потом еще раз... девчонке нужно было хотя как-то воплощать свои эмоции, хоть и мысленно.

Что-то брать в доме, Миллер не посчитала нужным, хотя, возможно, зря. С собой, благодаря О'Коннору и Дженкинсу, у нее были неплохие запасы. И дай, конечно, Бог, сохранить и не просрать это всё раньше времени, но лезть в экстренную нычку коротышка не стала. Да и слова Жнеца возымели эффект - кому-то будет нужней.

Из аномалии Риса летела первая. Да и вообще, шагать в сторону выхода девчонка начала еще в тот момент, когда дедуля решил рассказать свою историю, приправив это спецэффектами собственного... эмм... производства. Подумав "ну, его к едрене фене", охотница потекла по стеночке да в сторону лестнички, мечтая лишь о том, как бы оказаться подальше от всей этой аномальщины, хотя, само собой, знала, что теперь это часть её жизни... пока смерть не разлучит их.

Оказавшись в спасительной гудящей тишине машины, охотница еще какое-то время пыталась отряхнуть с кожи липкое ощущение чего-то непривычного, что-то бурча себе под нос и чертыхаясь, но потом резко и как-то скромно свернулась калачиком и направилась досыпать, надеясь, что когда проснется, мандраж куда-нибудь сам собой улетучится... Перед сном она подумала, что ведет себя, как глупая соплячка и для полноты картины осталось только всплакнуть и признаться, что хочется к мамочке, но поспешила успокоиться, убедив себя, что никто кроме нее ничего не замечает...

И мандраж улетучился!
- Твою мать! - смачно ругнулась охотница, отлетев от места своей дислокации и хорошенько впечатавшись во что-то. И пока кто-то выбирался наружу, кто-то суетился внутри, Риса пыталась собрать растекшиеся во сне мозги в кучку и даже не глядя в окно осознать, что они перешли дорогу очередному представителю местной фауны.
Наружу повылазили ребята с пушками, и когда желающие закончились, девчонка высунулась из люка, ровно на столько, чтоб и как бы вылезла, и как бы еще внутри, и привычным движением вытащила большой клинок, зажав рукоятку в зубах,

- Ефли фто, я на штвеме, - громко оповестила охотница, будто показатель громкости мог исправить показатель понятности, но и как бы фиг с ним, в любом случае, кому-то надо пялиться по сторонам на случай очередных гостей.

На стеллажал, полках и в ящиках было множество всевозможных вещей, совершенно различного назначения. Были тут и инструменты и оружие, какакая-то одежда, упаковки лекарств, приборы, запчасти и бог весть что ещё. Складывалось впечатление, что подвал дома использовали как нечто среднее между складом и помойкой. Большую часть вещей отвозили в Развал, а какие-то мелочи оставляли здесь, чтобы использовать их в дальнейшем. Чисто теоретически, покопавшись в барахле, можно было найти нужный предмет, вот только отвечая на заданный Джерри вопрос Жнец дал понять, что не стоит выметать всё под чистую, поскольку на основной базе можно будет разжиться всем необходимым, а если что-то и брать, то по минимуму.
- Видишь ли, Уилсон, изначально это место я использовал, как перевалочный пунк, позволявший накопить ресурсы, чтобы из-за каждой гайки не дергать барьер. Со временем, другие искатели тоже стали использоваться это место, свозя сюда найденные вещи. Были найдены и другие подобные аномалии. Сейчас, формально, всё что тут находиться принадлежит нам - искателям. Всем сразу и никому конкретно. Это перевалочный пункт, который позволяет добраться до основного места дислокации... ну то есть базы, дома... Если есть возможность потерпеть и обойтись подручными средствами, то лучше так и поступить, в противном случае, сам подумай. Ты оставляешь что-то на черный день, приходишь в схрон и не обнаруживаешь нужного тебе предмета, поскольку кто-то его прихватил только по тому, что он ему понравился и показался полезным. Для тебя предмет был критичен, а для кого-то просто потенциально полезен. Улавливаешь разницу? Если бы у нас сейчас была ЖОПа - Жизненно Опасное Положение, то другое дело.
Жнец весело фаркнул, закашлялся и посмотрев на Лоу, неспешно снял лицевую маску, а за ней маскхалат и часть верхней одежды, показывая разваливающееся тело, грубо стянутое нитками и кусками армированной изоленты. Вообще, тело искателя больше походило на тело гуля из одной древней постапокалиптической игры, которую ещё можно было запустить на одном из нескольких сохранившихся игровых терминалах. Разница была лишь в том, что в районе солнечного сплетения у Жнеца была неровная голубоватая пульсирующая сетка, тянущаяся своими лучами в разные стороны и уходящая своими "корнями" в глубь организма. Нечто подобное Разводник уже видел возле вышки ГСМ, когда вытаскивал кокон.
- Всё дейсвтует, как плохое, так и хорошее. Заражение крови, малокровие, цирроз печени, рак крови, опухоль головного мозга, некроз мягких тканей и это далеко не полный список. Если бы не аномалии, я бы уже давно превратился в гниющий кисель органики. Но... У всего есть обратная сторона. На южном побережье я угодил в так называемую медицинскую аномалию. Не самый приятные воспоминания, но если кратко, то мне оставалось около пары недель и я полез в здание в поисках обезболивающего или наркотиков. Старый бетон не выдержал и я рухнул вниз, был насажен ан арматуру и пока я подыхал, местные крысы жрали меня каждый день. Удачно свалился, нечего сказать. Почти бесконечный источник еды. Они жрут, а мед аномалия меня восстанавливает. Выбрался я где-то через месяц, но вот эта дрянь из-за постоянной цикличности, проросла в меня. Да, сейчас она не даёт мне развалиться на части, но она не может излечить меня полностью. Мед-аномалия лишь возвращает моё состояние на момент первой смерти, и как только я её покидаю, все описанные ранее болячки начинают меня пожирать вновь. В начале я думал, что полностью исцелился, но, как оказалось, это лишь отсрочка. Через год, мне пришлось вернуться. С каждым посещением срок моего автономного существования сокращается и сейчас я могу уходить только на месяц. А это значит, что две недели пути в любом направлении, чтобы успеть вернуться. Настанет момент, когда я уже не смогу покидать аномалию на неделю, потом на день, а в конце и вовсе не смогу покинуть её...
Жнец вновь принялся одеваться, повернулся к Грину.
- Док, догадываешься, почему я не хочу привести в эту аномалию Белую Леди? Она восстановит её, но не излечит. Сначала нужно найти лекарство, вылечить, а уже потом восстанавливаться. Пока вы не больны смертельными и неизлечимыми болезнями, мед-аномалия восстановит ваше тело, но не более того. Чуть позже, вы это увидите. Через четрые дня я должен вернуться в неё, за очередной отсрочкой... Теперь вы понимаете, почему я такой красавчик...
Искатель застегнул маску на лице, взял одну из канистр с топливом и передал Разводнику.
- Заканчиваем здесь и на выход. Аномалии это всегда игры со смертью и не стоит её дергать за усы.

Лирой рассматривал, возвышенность, прикидывая, чем он сможет помочь. Выходило не очень и много. Но всё равно больше, нежели ничего. Его размышления прервал голос единственного не пострадавшего члена экипажа, если не считать приданного стрелка на пятидесятке, раздавшийся сбоку.

- Сержант... ты уверен, что стоит испытывать судьбу еще раз? - мехвод кивнул на поврежденный, но еще способный вести бой танк. - Но если ты готов, то и я тоже, - Моралес выжидающе смотрел на Дженкинса.

Рядом с ним стоял и упомянутый стрелок-пехотинец, оставивший на время своё место.

- Сэр! Танк идёт в бой? Если нет мне стоит догнать своих.

-Идёт, идёт. Готов я. Можно конечно было сослаться на раненные, и выведенных из строя парней. Но это слабость, а учитывая, что фрицы сами себя не застрелят, как бы за эту слабость многократно платить не пришлось. Кровью. - Мрачно выдал Лирой. - Помоги переставить курсовой на турель -- от башни сейчас будет мало проку: в одиночку о нормальной скорости стрельбы из орудия останется только мечтать, и с пулемётом не лучше, попробуй найди еще цель без корректировок с таким обзором. А так в два пулемёта может что и получится. Хотя для той сковородки я бронебойный заряжу. За дело!

- Есть! - Хором был ему ответ.

***

Поставить пулемёт в крепление в конечном счёте удалось, Даниэль в очередной раз доказал, что носит свои лычки техника четвёртого класса не напрасно. Сам он получил оставшийся временно бесхозным трофейный МП-40. Гранаты положенные на весь экипаж были распределены на троих, включая стрелка. В орудие был заряжен бронебойный.

Стрелком был среднего роста полноватый парень с намечающейся залысиной, родом из далёкой Шотландии, оказавшийя владельцем на удивление заковыристого имени -- Абрахам Джей-Джедидая Эйб Симпсон. Эйб Симпсон если коротко.

Наконец все заняли свои места и Дженкинс попытался связаться с командиром.

- Один-два. Один-два, это один-три. Танк условно в строю. На плотный огонь из главного орудия можно не рассчитывать, но изредка пальнуть можно. Запрашиваю указания.

- Всё в порядке, я помогу, - бросил Разводник, разминая плечи - всё тело затекло за часы сна в неудобной позе. Маску тем не менее мужчина принял, а окинув взглядом салон, убедился, что ничего серьёзного за время пребывание в царстве снов не случилось. Ким и сама крепко дрыхла, но ей и положено было с учётом ранений.

Отливая за "танкеткой", Алекс размышлял. Размышлял обо всём подряд и не мог не отметить, как легко идут мысли здесь, за периметром, когда нет постоянного ощущения, что находишься в постоянно сужающейся консервной банке, когда нету рядом Импа с его вечными "Аааа, блядь, всё разваливается! Чиним-чиним-чиним!". Когда не было напоминаний о потерянном - сами воспоминания никуда не делись, но именно за периметром они стали "действительно прошлым", а не "якорем-прошлым". Что бы не говорили искатели и Жнец в частности, но Лоу справедливо воспринимал своё пребывание здесь, как отдых. По крайней мере до очередного забега от толпы мутантов.

Окинув уже более придирчивым взглядом машину, Разводник сам себе пожал плечами - нестандартный гусеничный аппарат, но в плане техобслуживания никаких проблем быть не должно. Даже за советами к Дизелю обращаться сильно не придётся. К слову о Дизеле... он не нравился Разводнику. Уж слишком смазливый и чистенький для касты ремонтников. Однако, Лоу понимал, что эта неприязнь основана на первом впечатлении и - как меканик - Диз наверняка способен преподать урок кому угодно. Так что возможное напряжение Лоу постарался скосить всяческими вопросами типа "Крышка к топливному баку здесь? Ещё топливные есть? Маслобак где? На этом датчике цифры стёрлись, он под что? Ещё смазка есть?"
Короче говоря, Лоу углубился в обслуживание техники. Пусть он и был больше по работе со сваркой и электрикой, но мек - это ведь состояние души, так что и с техникой совладать способен. Залезть в движок, проверить смазку и топливо, промыть тем же топливом фильтры двигателя, затянуть болты - это всё основное. Вскрыть трансмиссию, проверить крепления на разболтанность, смазать подшипники, проверить уровень масла в картере, убедиться, что никакого мусора не валяется - это вторичное. Вдогонку можно заценить натяжение гусениц - тут без помощи Дизеля не справится - и уже самостоятельно проверить проводку в салоне - хороший электрик всегда найдёт, к чему придраться и что улучшить. Но это уже всё зависит от того, как долго остальные будут гулять.

- Как порой говаривал старик Сервантес сидя в алжирском плену между битвой при Лепанто и написанием своего бессмертного романа: "Ничто не дается нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость", Эстер Давидовна. Он знал о чем говорил, потому что когда вернулся домой, все пальцы на его руках и ногах были целы, и ни одна из трех ранивших его в бою пуль не ударила в спину. Правда потом его дважды сажали в тюрьму за растрату казенных средств, но всегда отпускали.
Юлий ослепительно улыбнулся, откровенно наслаждаясь привычной ему многословной ролью. Признаться честно, ему совсем не хотелось переходить к официальной части, продемонстрировав наконец "маленькую красную книжечку", тем более будучи немного параноиком, он совершенно не мог предсказать реакцию, и оттого раз за разом отодвигал заветную секунду. Которая неумолимо приближалась...
Взять хотя бы заказы. Конечно, это совсем паранойя, но вдруг Эстер Давидовна назвала одно или оба имени неверно, или сделала какую-то ошибку, на которую должен попасться незадачливый шпик?
Как-никак фильтрование мусора - одна из главных задач бизнеса, а мусора твари такие, всегда пролезут за входную дверь...
И пакет на голову накинут раньше, чем успеешь бумажку показать.
Одним словом - тот редкий случай когда проще сказать правду, чем выдумать достаточно убедительную ложь.
- Так о чем это я, Эстер Давидовна. Ах да. Разумеется я Вас понимаю. Нынче молодежь совсем растеряла понятия об уважении, о том, что у каждого своё дело и свой каравай ешь, а на чужой рот не разевай. Не беспокойтесь, проблем я Вам не доставлю ровным счетом никаких. Моя подруга - Светлана Пецеш. У нее скоро день рождения и мне очень, очень хотелось бы успеть подарить ей подарок.
Вот такой маленький ва-банк.

Риса очень скептически, но не без иронии наблюдала за наркозом Ким, да и вообще всем происходящим внутри транспорта. Да, Миллер и сама часто полагалась на народную медицину, но вот как-то без пепла мутантов обходилось, да и вырубать никого ради блага раньше не довелось.

- Ага, - совсем не по заговорщицки усмехнулась девчонка, на предложение Дрейка стать лжесвидетелем, - я лучше взгляну на пиздюлей охапку, которую она тебе пропишет, если что, но стучать не буду, не парься, - Мариса взяла бутылку и отхлебнула, довольно много по меркам таких коротышек, как она, - Надо ведь учиться, как можно делать, а как не стоит, вот и узнаем, голову тебе за это оторвут или яйца, а, может, это у вас в порядке вещей, тогда я буду в курсе наверняка, что если тебя ранят, то есть шанс проснуться дебилкой, - охотница снова усмехнулась, воспроизведя свое фирменное грубоватое "гы", и уставилась на Ким. Теперь до нее наконец добрался Грин, мастерски орудуя всеми своими инструментами и приспособлениями. Мастерство Риса ценила и очень уважала, какой бы сферы оно не касалось, и теперь этот странный светловолосый человек занял очень прочную позицию на очень покатой шкале тех, с кем в общем и целом хотелось бы иметь хоть какое-то дело.

- Лучше его пока подержать. Ради его собственной безопасности.
Царевич пожал плечами. В армии его всегда поражала склонность военных изъясниться короткими фразами. Оно и понятно, в бою время отдачи приказов решает многое. Если ты скажешь "Огонь!", а враг "Не соизволите ли..." то ты уничтожишь врага прежде, чем он закончит фразу. А все-таки умом понимаешь, а душа восстает против такой прагматической языковой кастрации. Это как убрать предварительные ласки за ненадобностью - вроде и то же, а совсем, блин, не то!
- Есть наводка. Псионическое воздействие было, но псиоником в равной степени могла оказаться как сама Светлана, так и кто-то еще. Возможно как-то связано с той-самой детской площадкой. Стоит поехать туда. С Орловой, она может провести необходимую экспертизу.
А дальше - хуже. Вернее для самого Закатова-то лучше, а Могилевичу придется отчитываться перед Гудерианом. А "фошисты" они такие, помешаны на доминировании, то бишь субординации.
- Я кажется взял след. Уверен на 90 процентов что на площадке мы обнаружим идолов, замаскированных под детские фигуры. Хуже - другое. Если Светлана часто посещала площадку, и в деле замешаны псионики, идолы могут оказаться непростые. Там может быть спрятан пси-генератор. Источник массовых протестов граждан и все такое. Ты это не почувствуешь, а вот я почувствую. Могу начать свергать советскую власть если не успею защитить голову. Так что если начну себя странно вести - выруби меня.
И как тактично обошел самую неприятную часть...
- Идолы или генератор - нужно будет понять, кто их поставил. Сюда бы Вжика с Вещим, но придется работать самим. Понаблюдаем за местностью, посмотрим на пример признаков религиозного поклонения всех, кто туда приходит. Если гипотеза подтвердится - можно уволочь кого-нибудь из язычников в уголок и расспросить, какого он роду-племени, выйдя на всю организацию. Орловой лучше всего этого не знать, для нее мы просто ищем Светлану и отрабатываем версию с сектой. Но если вдруг это действительно сектанты и мы выясним какие - наша работа окончена, дальше делом займется спецназ. Что скажешь, напарник?

Приземлились хорошо, хотя последние полчаса не оставляло некое де жа вю. Но Гудвин неким усилием заставил себя отвлечься от неприятных мыслей и прочесть досье. Ничего нового он оттуда не подчерпнул, кроме того, что надо бы пообщаться с этим Леонидом Рудным.

Вообще было непонятно, зачем на дело о пропаже (даже о похищении пока было преждевременно говорить) собрали такую группу. Два Альфа-псионика! Агапов никогда не слышал, чтобы в одной группе их было несколько. А еще этот боевой робот, как из фанатстики. Зачем это все? Руководство ожидает войны? Почему тогда не поделились информацией? Ладно, черт с ним, будем выяснять на месте, нечести в местных горах всегда много, это мы еще в прошлый раз убедились.

У трапа ждал старый знакомец, который в прошлую командировку здорово помог. Пожали руки.
- Да, давай на базу. Сейчас день, пусть опергруппа располагается и распаковывается. А мне надо сгонять начальству представиться, обновить связи так сказать. Кто там вместо Лисовчука сейчас? Гусальский в должности остался? Кстати, по транспорту. Пазик это хорошо, но нам бы еще пару разъездных автомобилей, типа уазиков или нивы. Не везде автобус уместен.

После представления начальству Агапов планировал пообщаться с Орловой, хотя больше для очистки совести. То, что она сделала все возможное в ее силах, Борис верил. Единственный его козырь были псионики. Вот и надо было понять куда их применить.

Кадр из фильма. Мужчина умывается, видны только его длинные, после сна разбросанные как попало, волосы. В зеркале - молодая девушка с красивыми светлыми волосами. Безупречный макияж скрывает неестественную бледность ее лица, смягчает тот факт, что кожа как бы обтекает череп. И лишь пустые глазницы, подведенные в стиле "смоки айз", мешают обманчивой женской природе скрыть истину... На фоне играет магнитофон с новомодной песней Cat people Дэвида Боуи, одна и та же мелодия играет раз за разом, видно действительно много значит для еще одной шестереночки советского общества. Закатову шел двадцать седьмой год, огромный срок, пока тебе не исполнилось тридцать. Огромный срок...
Девушку звали Маша. Она - "Допустимое безумие". Первая, но далеко не последняя жертва, и единственная, на которую не было санкции государства. Американцы часто создают "клюкву", не вызывающую ничего кроме смеха. Реальность... Куда хуже.
- Вам наверное интересно, что происходило с ним этот год? Ах, это грустная история. Потому что псионикам не дают орденов, не дают громких званий, не жмут руку большие начальники. Каждый псионик это собственность государства, которая служит, пока может служить, а потом доживает под бдительным надзором, регулярно бывая в спецсанаториях и принимая специальные же таблетки для подавления псионического потенциала. Каждый псионик - оружие. И чем оружие опаснее, тем осторожнее с ним ведут себя все вокруг. А ты, Юлечка, САМЫЙ СИЛЬНЫЙ. Они никогда тебя не отпустят.
Человек поднимает голову. Все тот же Закатов. Или нет? На лице - небритость, а в глазах... Слезы.
- See these eyes so red
Red like jungle burning bright
Those who feel me near
Pull the blinds and change their minds
It's been so long.
- Но это я вычислил предателя! Я придумал план и выполнил его, практически в одиночку!
- И где твой орден? Твое звание? Смирись уже. Ты особая боевая единица, навроде самолета или танка. Ты когда-нибудь видел, чтобы награждали самолет или танк?
- Меня уважают!
- Тебя боятся, потому что каждая машина может что-то выкинуть. Поэтому тебя чинят, когда начинаешь потрескивать, и смазывают, подсовывая симпатичных комсомолок. Но однажды появится новая модель. Более управляемая. И знаешь что тогда бывает со старыми танками?
Я смотрю на свои руки. Дрожащие ладони, нежные, практически женские, никогда не знавшие физического труда. Сколько лет я хожу по грани? Сколько лет мне прощают то, за что остальных лишают званий и расстреливают? Я вспоминаю кладбище... Ряды списанных танков, покрытых снегом. Раз в час подъезжает погрузчик, одну из машин увозят в плавильню, а остальные остаются стоять на морозе, тысячи и тысячи... Их двигатели сняты, орудия запаяны. И понадобится на то один день или десять лет, но всех нас ждет плавильня...
- Я человек.
Женские глазницы в зеркале смеются.
- Я человек! Я личность! Я ЛИЧНОСТЬ!
Звон стекла. Несколько осколков остаются в кулаке. Падают стеклянные слезы. Падают капли крови.
- Я ЧЕЛОВЕК! Я ЖИВОЙ! ЖИВОЙ!
Обеими руками обрушился на раковину, керамика не выдержала удара и сорвалась. Брызнул фонтан воды, горячая и холодная, вместе, прямо в лицо.
- See these tears so blue
An ageless heart that can never mend
These tears can never dry
A judgement made can never bend.
Сажусь. Обхватываю колени руками. Не хочу чтобы она видела моих слез, даже в одном осколке из тысячи. И только тихо шепчу пол нос, одно и то же, раз за разом...
- Я человек... Человек... Человек...
"Они никогда тебя не отпустят"

- Still this pulsing night
A plague I call a heartbeat
Just be still with me
You wouldn't believe what I've been thru
You've been so long
Well it's been so long
- Здравствуйте. Я к товарищу Ржевскому. Меня вызывали.
Сказал безупречно одетый молодой человек в черном пальто, с наушниками на плечах и с большим розовым пакетом в руках. Аккуратно уложенные волосы, небольшая, скорее декоративная бородка, и ослепительная улыбка.
- Что в пакете?
Спрашивает горилла на входе. Показываю несколько перевязанных бантиком коробочек.
- Подарочки моим братьям-коммунистам.
Пришлось подождать, пока проверят коробки, опершись на стену. Мало ли, вдруг псионик захочет пронести в здание бомбу? "Иногда машины ломаются..."
Наконец, пакет вернули.
- Спасибо, товарищ. Передавайте привет дочери.
Что тут началось. Псионик прочел мысли сотрудника! Скандал, позвали какого-то начальника, который долго объяснял, что в здании установлена вся необходимая аппаратура. Я признался сразу.
- У него на пальце кольцо. Я говорил наугад...
Чудом отпустили. "Иногда машины ломаются..." - И они боятся. Боятся, что однажды я посмотрю одному из них в глаза и заставлю съесть собственные пальцы. Особенно потому, что перед ними тот-самый Юлий Закатов. Один из сильнейших псиоников Союза. Танк рядом с БТРами.
- Они никогда тебя не отпустят.
Сказало зеркало в коридоре. Я только улыбнулся и осторожно поправил волосы. Под пальто оказались черная рубашка и пиджак. "Новый Закатов" - Ха, это даже звучит смешно!
- Товарищ Павел Петрович. Товарищ Гудериан.
Поздоровался с начальством, полупоклонившись. Только потом обратил внимание на остальных.
Могилевич. Вяземская. Чернов. Смирнов. Старые друзья. Здесь должны быть большие описания и признания в любви, но они остались в пакете.
И несколько новых друзей! Вот это уже интереснее! Еще одна горилла. Еврей-псионик, еле светящийся. Не ровня.
А вот последние два кандидата едва не заставили Царевича измениться в лице.
Альфа. Еще один. "Новая модель" - Тут же хихикнуло подсознание. Самойлова я не знал, хотя слышал о нем. Мы ровесники, обоим по двадцать семь лет, оба альфы, но на этом сходства заканчиваются. Меня забрали. А он говорят сам пришел и во всем признался, сам согласился на службу. Идеальный совок, знаменитый среди псиоников тем, что занимался не разведкой, а контрразведкой. И пока я носился по заграницам, этот мудак находил тех, кому в стране не нравится жить, и выставлял их мыслепреступления на всеобщее обозрение. От одной мысли тошнит. Что до кукол, я их просто не заметил. Не счел чем-то важным, чтобы отметить в мозгу, хотя пожалуй и счел бы отличной метафорой. Все мы куклы. Нами играют. А потом какой-нибудь Самойлов залезает кукле в голову, сообщает об антисоветских настроениях... И кукле обрезают ниточки.
Но даже это меркнет... Просто угасает рядом с...
"Юлий внезапно присмирел, стих и как-то бесшумно поспешил оказаться где-то поближе к Вяземской" - Так это наверное выглядело. По правде сказать, так оно и было.
Здесь омега. Мерзкие твари.
- А я... Подарки Вам принес...
Сказал Одноногу и Осе как-то тихо, подавленно, отстраненно...
Я ждал новую модель. И плавильню тоже ждал.
Не ждал только их вместе.
И не думал, что это случится сейчас.
Под перчатками ноют перевязанные бинтами руки.
"Они тебя никогда не отпустят"
Надеваю наушники. Что надо - товарищи расскажут. Я так устал от этого дерьма...
- And I've been putting out the fire with gasoline
Putting out fire
With Gasoline

Стыр сдвинул расшатавшуюся плитку, и мыши высунули головы наружу. Перед ними простиралась кухня, посреди которой, нервно подобрав подол, переминалась с ноги на ногу тётушка Мэгги, невероятно аккуратная, не терпящая грязи и беспорядка старушка кухарка. По всей видимости, она как раз собиралась мыть полы, но в данный момент ее любимую кухню заполонили полчища отвратительных тараканов.
Не успели герои обсудить свои дальнейшие действия, как раздался оглушительный визг, и над их укрытием нависла огромная тень. Мыши оцепенели:
- Мы-ы-ы-ы-ыши!!! - закричала тётушка Мэгги.

Карта ссылка

Даз-Кузнец строго погрозил пальцем своему сынишке-мышонку.
- Ну-ка живо в постель, малыш, – хрипло проговорил он. Маленький мышонок по имени Хвостик широко зевнул, потянулся и, забравшись в свою соломенную кроватку, свернулся там калачиком. Снаружи домика-дерева завывал ветер, и снег наметал сугробы. Но внутри было тепло и сухо, и Даз заботливо поправил толстое одеяло Хвостика.
- Спокойной ночи, сынок, – тихонько сказал он и потрепал взъерошенную шерстку между ушек Хвостика. - Пусть тебе приснится весна и цветочки.
Он уже было собрался задуть огромную свечу, что стояла в углу спальни, но Хвостик привстал с постели.
- Пап, не уходи, – сказал он. – Снаружи жуткий ветер, и мне немного страшно. Останься со мной и расскажи мне сказку.
Даз приподнял бровь:
- Сказку говоришь? И о чем же ты хочешь послушать?
Хвост у малыша задергался от волнения.
- Расскажи мне историю про храброго принца Коллина и Королевство Людей.
Даз усмехнулся и уселся в кресло-качалку из скорлупки грецкого ореха рядом с постелью Хвостика. Пламя свечи отблесками плясало на взволнованном лице его сына.
- Ладно, сынок, – вздохнул он. – Ложись обратно в кроватку, и я начну свой рассказ… Наша история начинается с повествования об одном юноше. Но начинается история эта не зимой, о нет. То было время щедрого и прекрасного лета.
Так Даз начал свое повествование, рассказывая слово в слово с надлежащим выражением историю, точно так же, как рассказывал ему его собственный отец много ночей тому назад.

Когда-то давно было Королевство Людей, и управлял им добрый король Эндон. Король Эндон был хорошим и щедрым человеком, и был любим и уважаем всеми своими подданными. Но, к несчастью, он рано овдовел, и ему приходилось растить своего сына, принца Коллина, в одиночестве.
Принц Коллин вырос и стал прекрасным молодым человеком, которым отец столь же безмерно гордился, сколь сильно скорбел по давно умершей королеве.
Король Эндон много времени проводил со своими советниками в заботах об управлении королевством и защите его народа. Они руководили строительством важных зданий, следили за тем, чтобы еды для всех было достаточно, и создавали союзы с соседними королевствами, такими как богатый Некстор.

Но одним летним днем в замок прибыла гостья из далеких земель. Приезд этот предзнаменовали грозовые облака и пронизывающий ветер. Этой гостьей была Ванестра – прекрасная королева из неслыханного государства Даркленд. Она путешествовала в сопровождении нескольких сотен солдат, закованных в черные доспехи, и в компании давнего друга короля Эндона, человека с острыми чертами лица и необычно закрученными усами, капитана Шкверна. Шкверн утверждал, что встретил королеву во время своих путешествий и настоял, чтобы она обязательно познакомилась с королем.
Визит Ванестры, казалось, избавил короля Эндона от его меланхолии, что искренне порадовало всех обитателей замка. И всего две недели спустя после приезда Ванестры король заявил, что влюблен в нее. Это очень встревожило Коллина и советников короля. А еще через неделю король объявил о своем намерении жениться на Ванестре, что только усилило беспокойство советников и принца.
Сразу же после объявления свадьбы для королевства настали темные дни. Король Эндон заболел. Его болезнь в начале не казалась серьезной – всего лишь хриплый кашель и усталость, но вскоре бледный король не мог даже подняться с постели. Тильда, семейный лекарь,использовала все свои знания, весь свой опыт, но ни одно из известных ей средств не могло излечить короля. Она лишь качала головой и говорила: “Тут происходит что-то странное".
А королю становилось все хуже, он уже был не способен управлять королевством даже из собственных покоев и решил передать власть Ванестре. Темная королева назначила начальником стражи Шкверна, а тот заменил большую часть гарнизона жестокими солдатами Ванестры, нагоняющими страх на домочадцев замка. Вскоре большая часть прислуги покинула замок, остались лишь немногие, в том числе и добродушная кухарка Миз Мэгги. Прислушиваясь к странным ночным звукам в опустевших коридорах замка, она только качала головой со словами: “Тут происходит что-то странное”.
В течение дня Ванестру можно было увидеть в коридорах замка, постоянно ругающую своих солдат, которые, казалось, были неспособны ни на что большее, кроме как устраивать потасовки и громить мебель. Вечерами же королева надолго скрывалась в кузне, откуда доносились стуки молота и шипение пара. Слыша эти звуки, королевский мистик Магикус неизменно поглаживал бороду и приговаривал: “Тут происходит что-то странное”.

Вскоре терпение принца Коллина лопнуло, и, собрав ближайших советников короля, он устроил в лаборатории Магикуса тайную встречу. Туда был приглашен ремесленник Нэз, недавно выгнанный из своей кузницы, в которой он трудился в течение многих лет. Там была также целительница Тильда, был и сам Магикус, служивший королевской семье в течение нескольких поколений. Вместе эти четверо придумали план, как выгнать Ванестру и ее солдат из замка обратно в те ужасные земли, откуда они явились.

Но они опоздали.

Дверь в лабораторию распахнулась от удара ногой, и на пороге показался капитан Шкверн со своими солдатами. Четверо друзей были арестованы за заговор против короля, и безжалостная ухмылка капитана Шкверна была последним, что они увидели, когда их бросили в темницу замка, в которой содержались лишь самые отъявленные преступники со всего королевства.
Когда заговорщиков оставили наедине, лишь Магикус не выглядел напуганным. Он сложил пальцы в странном жесте, набрал в грудь побольше воздуха и подул в свои руки. Раздался громкий свист, и несколько минут спустя появился питомец Магикуса – Уф, крошечный красный дракон. Уф незамеченным пролетел над головами охраны, проскользнул между прутьями решетки и опустился в ладони Магикуса. В его маленькой пасти была прядь черных волос. Магикус погладил дракона по голове и высоко поднял прядь, чтобы все могли ее увидеть.
- Это прядь волос Ванестры, – сказал он. – В жилах этой женщины явно течет магия, и она безусловно обладает огромной силой. Эта прядь содержит достаточное количество энергии для нашей трансформации, которая предоставит нам возможность для побега. Но в какое из земных существ нам обратиться? Кого бы мы ни избрали, у нас не будет возможности вернуть свое человеческое обличье.
Коллин и его спутники притихли, подавленные идеей перестать быть людьми.

- Мыши, – сказал голос из темноты. Это был Стыр, печально известный в королевстве вор. Большую часть своей жизни он обворовывал честных жителей, пока шерифы короля Эндона наконец его не поймали. Теперь же он делил с неудавшимися заговорщиками тюремную камеру.
- Мы могли бы сбежать отсюда через сточные трубы, – сказал он, указывая на маленькую решетку в каменном полу соседней камеры.
- Тебя никто не спрашивал, вор, – прорычал Нэз. В это время из комнаты охраны послышался шум.
- Нет времени на споры! – прокричал Магикус. Он поводил свободной рукой над прядью волос Ванестры, бормоча при этом слова заклинания на давно позабытом языке. Светящиеся синие искорки, как капли воды, стекли с пряди и начали кружиться по полу, словно подхваченные невидимым вихрем. И вот тюремная камера заполнилась сверкающим водоворотом магических энергий, но через секунду он вспыхнул и исчез. На том месте, где в камере находились пятеро заключенных, теперь были пять крошечных мышат.
- Ну ничего себе! – пропищал Нэз.

На ушибы и ссадины охотница перестала обращать внимания еще несколько часов назад. Когда потребовалось снять майку для того, чтоб Грин мог обработать раны, и верно подметил, что терпеть она умеет. Кажется так. И тем более... тем более! Когда смердящая пасть норовит урвать сочный кусочек тебя, дела до таких мелочей совсем нет. Вероятно, позже, когда можно будет позволить себе расслабиться, Риса распластается на горизонтальной поверхности и прочувствует каждое самое мельчайшее напоминание о пройденном этапе огромного приключения, начавшемся еще до выхода за барьер. Но только, когда такая возможность предоставится. Если предоставится. Если она добежит.

Стиснув зубы, кажется, в сотый раз за сутки, охотница рывком приблизилась к твари, впервые с момента старта оказавшись лицом ко всей группе, и резким движением руки, уже сжимающей большой клинок, покончила с собачьими мучениями.

На мгновение девушка окруженная трупами мутантов застыла, возвращая себе фокусировку на основной цели. На вновь покрывшейся пылью коже блестели капли, местами собирающиеся вместе, размывая дорожку, словно подчеркивая всю бесполезность проведенных в душе последних минут в Развале. Небрежно охотница смахнула пот со лба и сплюнула, что не слишком-то помогло избавиться от кучи песка во рту. Рука в перчатке продолжала слишком сильно сжимать клинок, каждая мышца была напряжена в ожидании очередного рывка, чтоб продлить одну незначительную жизнь хотя бы еще на несколько шумных ударов пульса, бьющих по ушам.

Охотница воспользовалась заминкой, чтоб осмотреться. Кажется, все живы, если Мариса удосужилась верно прикинуть общее количество участников процессии. Посторонний шум слился с общей суетой, но когда все стихло, уши зацепились за чью-то реплику, сулящую скорую передышку. Осталось совсем немного. Ноги девушки сами понесли ее вперед.

Ким готовится сама и одновременно наблюдает за тем, как готовятся другие, еще незнакомые ей, чужие.
Снимает винтовку со спины, куртку, надевает разгрузку прямиком на майку, в разгрузку сует гранаты, по паре справа и слева, на шею вытащенный из рюкзака старый-добрый акм, на грудь — нож, на лицо — тактические очки, больше ничего, все остальное будет мешать, и все остальное, включая сигареты, маскировочный костюм, куртку и винтовку с любимой оптикой, отправляется в заплечный рюкзак, который стремительно распухает.
Она делает это виртуозно и не глядя — настолько привычно, что тело ведет само себя.
Потом выдох, путь сквозь и мимо всех к Дизелю, взгляд глаза в глаза, прикосновение лба ко лбу, щеки к щеке, еще более глубокий вдох носом — тянет запах, забирает себе — губами к волосам и наконец к губам, требовательно тронуть пальцами живот — пообещать жестом, потребовать им и уверить им тоже. Там много в одном коротком миге, весь мир... Наплевав на переговоры новичков со Жнецом — он тоже любил, он поймет. Всё — не важно, важен — каждый миг, и тот выживет в Пустоши, кто это осознает.
Отлипнуть.
Отпустить.
Отступить, чтобы потом взять больше.

Взгляд прямо, сквозь всех:
— Искатели своих не бросают, так что как минимум ваши трупы я до базы допру, но если, суки, из-за вас хоть кто-то из парней...
Не договаривает, все как-то и без финала понятно.
И понятно, что "мамочку Ким" она простит только искателям, но никому из новеньких.
А еще через мгновение она смеется, ярко и весело, и — о, как это чудовищно и удивительно! — восхищается каждым новичком этим смехом, не изничтожает, а провозглашает жизнь и каждого из присутствующих, провозглашает величие их всех, словно они бессмертны, неубиваемы, невозможно красивы и сильны, и становится ясно, что простит-не простит — слишком человеческая мысль, и такой не место здесь. Эти — не люди. Нечто в них, готовых к выходу, смеющихся перед ним вот так, нечто глубоко в солнечном сплетении и во взгляде, вязкое и огромное, то, под чьим напором они все уступают, они становятся этим сами, это нечто... Оно завораживает. И оно же пугает.

Это море.
Плещется, мечется, бьется, шепчет, зовет домой.
Это притяжение.
Это связь.
Это жизнь, настоящая.
Это страшная истина пустоши: ей безразлично, убьешь ты другого или поможешь ему, ей только важно, вложил ли ты в действие всего себя, ей все равно, что ты делаешь, важно с сердцем или нет.
У этих пяти — одно сердце и одни выборы, только и всего.
Оценить, глядя сквозь тактические очки, периметр. Заключить: чисто.
— Три, два... — голос Импа тонет в плеске волн.
— Бегом!



Их машины ждут в пустоши, сытые, абсолютно готовые и любовно укрытые, словно невесты. Нужно лишь добежать, каких-то двадцать — тридцать, учитывая подготовку и темп новичков — минут, а там — привычно руль в руках или прицел винтовки у глаз, или плечи Дизеля под ладонями и — всегда! — жадное до зуда в паху желание когда-нибудь вскочить на пулеметную платформу и ощутить всю силу и мощь, которой они могут управлять, желание, которое Ким удовлетворить не светит никогда, просто потому что отдачей утеса* отбивает пальцы и руки, а им нужны именно ее пальцы и ее руки, ведь она женщина и грош им цена, если они ее не уберегут.
И грош цена ей, если она не убережется и не убережет, у нее двойная вахта.
И у Марисы теперь тоже. Мужчины похоронят мужчину, скрипя, злясь, горюя, горча, скалясь и рыча, но похоронят и смогут идти. Если они похоронят женщину, смогут ли они идти дальше?
Ким не думает, знает ли об этом Мариса, Ким ставит ее рядом с собой, чуть впереди, чтобы видеть каждый шаг, читать девушку по спине.
Остальные рассредотачиваются кругом.
Меки курочат Барьер, бросая прощальный взгляды в спины выходцам, разные взгляды, любопытные и завистливые — если захотеть, эти взгляды можно прочувствовать, распознать в них даже оттенки и цвета, но те, кто умеют чувствовать взгляды, не пускают к себе эти.
Они видят пустой периметр и бегут. Эта пустота ненадолго.

Бег, стремительный и упорный, неосторожный, но въедливо-внимательный. Простые движения. Тело уже любит их, телу в них хорошо, как хорошо во всем и всегда, тело дышит, чувствует, говорит с землей, тело дома. Дома тепло и тихо.

— Спереди! — не понятно, кто прокричал, возможно, они закричали все вместе.
Они закричали, потому что впереди, метрах в пятидесяти, заметно и резко вспучился в пяти местах песок, если через эти точки-барханы провести линию, получится симметричный полукруг, перекрывающий путь.
Ким не сдерживает смешок: Дома всегда ждут.

Появление Жнеца присутствующие встретили тихим перешептыванием, за которым слышался страх и волнение. Каждый понимал, знал или чувствовал что за привезенные товары этот человек может запросить любую цену и становиться этой ценой никому не хотелось. Для кого-то из присутствующих было странно видеть искателя, которого они помнили ещё с детства и с тех самых пор нисколько не изменившегося. Хотя в душе многих и зарождались сомнения, а тот ли это человек под маской, но стоило ему заговорить, как все сомнения улетучивались.
Голос мужчины звучал жестко и властно, словно не он был связан по рукам и брошен на растерзание Совета, а весь Совет спеленали, как маленьких детей и бросили на растерзание Демону пустоши.
- Вижу все в сборе... - маска дернулась из стороны в сторону, оценивая всех и каждого из присутствующих.
-... тогда не будем тянуть кота за яйца и перейдём сразу к делу. Полный список вещей вы найдёте сразу, как только распакуете ящики. Продукты, лекарства, инструменты, радиодетали, два восстановленных довоенных транспортника, украшения, одежда, обувь, несколько ящиков оружия в масле, механизированные инструмены, средства защиты. Несколько коробок с семенами, но за давностью лет не могу ручаться за их урожайность. Ящик с электроникой включает не только детали для ПК, но и телефоны, планшеты, рации и тому подобное. Что-то исправно, а что-то на запчасти. В общем, всё как обычно, каждой из каст свои преференции...
Блейд стоял равнодушно прислонившись спиной к стене и продолжал вещать.
- Сегодняшний инцидент в очередной раз показал зависимость Развала от технологии Древних. Больших потерь удалось избежать только благодаря мобилизационным мероприятиям и наличию запасной мачты ГСП. В следующий раз так может не фортануть... Вы не хуже меня знаете, что вымирание Развала неизбежно. Невозможно бесконечно поддерживать прежний уклад вещей. Пока вы сидите за барьером, окружающий мир продолжает развиваться, эволюционировать, мутировать, подстраиваться и развиваться. Вы не приспособлены к жизни в Пустоши и, когда защитный периметр сожмётся до размеров вашего трусливого ануса, сколько людей погибнет? Что останется от того, за что вы так усердно цепляетесь?

Воцарилась короткая пауза и было слышно, как представители каст набирают в грудь побольше воздуха, чтобы ответить Искателю. Но он их опередил.
- Да нихрена не останется! Из десяти тысяч населения Развала в лучшем случае смогут выжить две сотни. Через неделю за барьером из них останется два десятка. И я сильно сомневаюсь, что среди них будет хоть кто-то из вас! Мне знакомы все ваши ответы и отговорки, они звучали в этом зале ещё за долго до вашего рождения... Но судя по вашим лицам, мало что изменилось за прошедшую сотню лет. В этот раз вы так же не пришли к единому мнению, разменяв отведённое вам время на пустоту...
Резко отстранившись от стены, Жнец сделал несколько шагов ближе к собравшимся, чем заставил первые ряды пошатнуться.
- Это не последний мой визит. Придёт время и я вернусь. Вернусь чтобы забрать людей и увезти в мир, где они смогут жить, а не выживать. Можете считать меня безумцем или мессией, мне плевать, но я найду людям "Землю обетованную", даже если на путь к ней уйдёт сорок лет...
Последовал тяжкий вздох. Мало что изменилось за столетие, подобные речи звучали в прошлом и неоднократно будут звучать в будущем. Искателей слишком мало и их положение слишком шаткое, чтобы поднимать бунт. Даже в случае успеха, искателям пока было нечего предложить людям. Нужна была цель и нужно было место, куда можно вывести десять тысяч человек. А это ведь необходимость обеспечить транспорт, отдых, воду и еду, безопасность. Слишком много сложностей, которые предстоит решить прежде, чем жители смогут покинуть умирающий оплот человеческой цивилизации.

- Что же, я всё сказал и мне нечего добавить. Можете проваливать и наслаждаться своей марионеточной властью, пока у вас есть на это время. Всё, что будет происходить в этом зале касается только касты Искателей и кандидатов.

- Блейд, что ты себе позволяешь!? - Возмутился Сид Рок, за что моментально был сбит Жнецом плечом на пол. Нависнув над Генералом, Жнец прорычал:
- Малыш Сид, ты ещё в пелёнки срался, когда мне приходилось решать проблемы с твоим дедом. Возможно, для присутствующих ты что-то и представляешь, но для меня ты лишь сопливый мальчуган, который любит пострелять из дедовского оружия. Хочешь командовать - валяй, у тебя целая коробка с солдатиками, а у меня на пути лучше не становись. Для меня все делятся на друзей и мертвецов. Тебе какая группа ближе? подумай, я не тороплю с ответом. А теперь все вон!
Жнец отпрянул назад и кивком головы указал на дверь.

Первым поспешил покинуть "заседание" Президент Мерчанты, следом за ним вышли Имп и Носорог, от решения которых мало что зависело. Они бы и рады что-то сделать, но их дело обеспечение продовольственной и технической безопасности, если будет приказ, они готовы в любой момент погрузить вещи и отправиться в путь. Представитель Социума немного колебался, но пойти против Мерчанты и Милитари было делом неблагодарным, поскольку люди в пути нуждаются в защите. Последними зал покидали Фарма и Милитари, и то только по тому, что Кайри хотела обсудить возможные последствия такого перехода "за барьером", а Генерал распоряжался снять конвой и покинуть зал.

Когда помещение опустело, Дизель, Дрейк и Пиро встали со своих мест и направились к Жнецу и стоящей рядом с ним Ким.
- Брось, Блейд. За годы тут нихрена не изменилось. Стоило в очередной раз рвать глотку? На что ты надеешься? Откуда такая уверенность, что мы сможем найти эту твою "Землю обетованную"? - Рука Дрейка похлопала Жнеца по плечу.
- Да шеф, плюнь ты на них и забудь. Ну передохнут, так они сами выбрали свою судьбу... - поддержал товарища Угрюмый Дизель.
- Точно-точно, кэп. Ты же знаешь, что это невозможно. Сигма компонент в их крови привлечёт мутофагов со всей округи едва они только покинут периметр. Это же не один человек, а десять тысяч, ты представляешь себе, сколько мрази они будут привлекать со всей округи по пути движения? Я вот ещё не придумал, как можно нейтрализовать сигмалокацию... - вклинился в разговор Пиро и только ким продолжала хранить нейтральное молчание.

- Всё верно. - Со вздохом отозвался Жнец. - Но у меня есть невыполненное задание. А как известно - только смерть может служить оправданием невыполненного приказа. И потом, вы сами слышали трансляцию с восточного побережья. Вашингтон не Лос-Анджелес, там и ресурсов больше и технологии обороны были передовые. Там должен был остаться оплот человеческой цивилизации. Нужно лишь добраться до них, сообщить, что ЛА ещё существует и нуждается в помощи...
Ким положила руку на плечо Искателя и успокаивающе провела по спине.
- Наверняка мы этого не знаем. Чтобы добраться до Восточного побережья нам нужны люди. Вон, гляди... - женщина указала глазами на верхний ряд кресел, где сидели "сливки общества".
Маска повернулась в направлении арестантов. Голос звучал тихо и спокойно, не так, как минутами ранее перед собравшимися представителями каст.
- Раньше в Искатели отбирали лучших и подготовленных бойцов. Это было почетным и престижным занятием, а сейчас нам подсовывают преступников и умалишенных... В прочем, добро пожаловать в клуб умалишенных преступников. Нормальному человеку в пустоши попросту не выжить.

Жнец сделал приглашающий жест, а другие Искатели чуть расступились, позволяя подойти новобранцам.
- Ну что же, давайте знакомиться. Из этого зала у вас два пути, в пустошь и на тот свет, причём один путь лежит через другой. Ким, помоги снять маску...
Протянув руки куда-то в область затылка, Искательница ослабила ремни и защелки, стащила маску.



Под маской оказалось изуродованное шрамами и болезнями лицо человека, больше похожее на маску живого мертвеца. Один глаз был с бельмом почти во всю радужную оболочку, другой был посажен глубоко в глазницу. Часть щеки и челюсти была стянута капроновыми нитками, сквозь которые виднелись пожелтевшие зубы. кожа была сухой и больше походила на довоенную пересушенную бумагу, что вот-вот рассыпется. Удивительно, как это всё ещё держалось вместе и не рассыпалось в пах.

- Не самое красивое зрелище, правда? Доктор Лекс, теперь вы понимаете, почему Кайрин должна была вас предупредить и почему самостоятельно отработать анализы? Во мне слишком много разной дряни, которая давно должна была меня убить. И убила, сотню лет назад, вот только одна из аномалий пустила в меня свои корни, пока меня пожирали крысы... - Блейд кривовато усмехнулся.
- Меня зовут Найтан Блейд, позывной Жнец, капитан корпуса морской пехоты США, военная разведка, отряд КРЫСЫ*. Это наш штатный механик Дизель, немного сумасшедший в своей гениальности учёный-пироман Пиро. Здоровяк Дрейк у нас самый младшенький, с нами он менее пяти лет и сегодня у него совершеннолетие и выпускной экзамен. Ким - глаза, уши и неожиданная смерть из-за холма, стрелок, наставник и... и просто хороший человек, которому удалось выжить в пустоши. А кто вы и каким хером вас замело под нашу дверь? Вы к нам со всей серьезностью или за барьером каждый сам по себе?

Ролевые игры "Вконтакте". Хаос и содомия.

Dungeonmaster. Сколько скандалов и интриг он видывал, сколько персонажей и модулей воплотил в жизнь, объединив множество игроков и читателей. Когда-то я пришёл сюда зелёным новичком без всяких знаний и опыта, но зато с огромным желанием учиться. ДМ дал мне всё, о чём только можно мечтать, а потом предложил внести и свой вклад в развитие сайта.
В редакции журнала "PLAYGOBLIN" у меня есть свой виртуальный офис, обставленный в красных тонах. Сейчас журнал переживает не лучшие времена, он остро нуждается в корреспондентах и инновациях. Предаваясь унынию, я гляжу на главную страницу нашего сайта. Здесь всего 8400 игроков, часть из которых уже давно нигде не играет, а журнал наш насчитывает всего 100 с лишним читателей. Не так уж и страшно, если не переживать из-за факта, сколь малы эти цифры по сравнению с теми, что фигурируют за пределами сайта.
Я всё чаще подхожу к окну моего виртуального офиса и смотрю вдаль. Нигде, кроме ДМ-а, я не играл и не мастерил, ведь он меня всем устраивает. Однако я не могу игнорировать те сотни тысяч людей, которые живут где-то там далеко и тоже называют себя ролевиками. Они живут по совершенно другим правилам и законам, даже не уверен, знает ли кто из них такие слова, как мастер, кубик, система, модуль и т.д., и т.п. Есть ли в мировоззрении этих людей что-то, чего нет у меня, и я просто не вижу этого, потому что никогда не знакомился ни с чем, кроме ДМ-а?
Стены офиса стали слишком тесны для меня, я захотел узнать правду и отправился в путешествие.

Прибыв в чудесную отечественную социальную сеть, я сразу зашёл в единственное сообщество, о котором знал из информации в интернете. Самое большое сообщество ролевиков Вконтакте насчитывает примерно 100 000 человек.

Сообщество устроено довольно просто. Человек, пришедший с ДМ-а, сразу видит принцип работы этой группы: её контингент, популярные игровые жанры, гласные и негласные правила. Правда, мне пришлось-таки потратить некоторое время, чтобы вникнуть, каким образом проводятся большинство игр.
В основном люди ищут в группе одного единственного соигрока.

На стене сообщества народ выкладывает свои объявления:
1) Обязательно пишут теги (кидаю с первого же попавшегося поста):

2) Пишут крааааатенькую преамбулу о том, что будет происходить в игре, а точнее, что бы они хотели, что бы происходило в игре. Понятное дело, никаких многостраничных сеттингов они не прописывают, и большинство заявок являются лишь кое-как сформированным призывом удовлетворить потребность самого автора (даже не мотив или цель). Не сказать, что это целиком вина авторов, ибо сам формат поста, который кидается на стену, не позволяет расписать огромный сеттинг. Как правило, автор заявки пишет, кого будет отыгрывать он сам, а также – в каком образе хотел бы видеть партнёра. Уже после того, как игрок найден, автор может что-то рассказать и пояснить, но зачастую сеттинг берётся либо готовый (Гарри Поттер, Ведьмак, Mass Effect), либо даётся в виде затравки, которую игроки будут развивать самостоятельно.

3) К соигроку предъявляются требования: грамотность, кросспол/не кросспол, размер постов, частота отписи и всё в таком духе. Абсолютно каждый хочет, чтобы у его партнёра также были: фантазия, энтузиазм, коммуникабельность, активность, желание работать, целеустремлённость, быстрая обучаемость, исполнительность, стрессоустойчивость, ибо, ясное дело, никто не хочет тянуть всю игру на себе.

Игры в "отношения" являются самым популярным видом ролёвок, и подавляющая часть публики предпочитает именно их. Собственно, поэтому 90+% игр разделяются в первую очередь по типам отношений персонажей ("гет", "инцест" и прочее), а не сюжетно. Вы можете запустить игру по вахе, подразумевая, что игра будет о чем-то мистическом и крутом, вписать соответствующие теги, но вы, так или иначе, будете обязаны упомянуть тег "#джен", который обозначает "отыгрыш сюжета, где любовная линия отсутствует или малозначительна, «просто приключения»" © сообщество.
Типичную игру в отношения начинают у кого-то в личной переписке. Инициатор задаёт место действия, даёт небольшую рекомендацию к отыгрышу, после чего оба игрока с ходу начинают вживаться в роли. Развитие персонажа происходит в процессе, детальная пропись персонажа с "характером, историей, инвентарём и навыками", как отдельный этап перед началом игры, не нужна и делается по-минимуму, только для того, чтобы влиться в игру. Кто-то делает это с большим старанием, кто-то – с меньшим.
Как правило, все подобные ролёвки являются камерными и быстро скатываются в вирт. Оба игрока своими силами двигают сюжет игры и на ходу придумывают все действия, которые с ними происходят. Я довольно долго привыкал к такому подходу, ибо у нас игрок никак не руководит игрой без мастерского разрешения, но народ, кто давно во всём этом варится, в общем-то, шарит, как это делать. Расскажу на наглядном примере.

Для правильного отыгрыша надо чувствовать тонкую грань между произволом и органичным повествованием. Никаких роялей в кустах, никаких слишком натянутых и необоснованных событий. Сюжет должен подаваться мягко и плавно. Например, если граф хочет, чтобы в комнату тут же зашла охрана и привязала девку к стене, то граф должен предварительно расписать: про то, как он готовился к этой встрече, про то, как взрастил и воспитал каждого из своих охранников, взяв их из неблагополучных семей, про то, как сказал охране тайно следовать за своим графом и по его приказу сразу же вломиться в комнату для выполнения его воли. Точно также и в других случаях. Действие не берётся откуда попало, а плавно продвигается в диалогах. Например, граф говорит: "У нас завтра званый ужин в семье Гукиных. Приходите, леди". И вот, действие уже переходит в званый ужин.
Очевидно, что никаких эпохальных событий с таким раскладом не устроить. Боёвка тут примитивна в силу отсутствия систем, кубов и сводится к самодурству, да и вообще игра может длиться бесконечно, если у игроков нет ну хоть какого-то плана, в какую сторону танцевать. Все понимают, что такой жанр (словески), хоть он и самый распространённый, также является и наименее жизнеспособным в силу засилья его множеством девочек-подростков, явно повёрнутых на фикбуке. Простого безвкусного вирта девочкам-подросткам недостаточно, и они нуждаются в какой-то прелюдии. Другая половина игроков, наоборот, сильно скучает по вирту, но под видом благообразности все же старается вести себя более-менее прилично.

От тех и других игроков страдает третья сторона адекватных людей, которым ничего более не остаётся, как плакаться в паблике "Подслушано у Ролевиков" с очередной вариацией очень символичного для таких сообществ маскота. Проблемы "вконтактовских" ролевиков понятны и нам: безответственность, бездарность и безынициативность игроков, которые гробят игры, в которые же сами играют. Эпидемия "недоигр", "недоигроков" и "недоперсонажей" достигает "Вконтакте" просто невероятных масштабов и является любимой темой для написания анонимок и разговоров под ними. Истории про то, "как школьница влюбилась в персонажа своего соигрока, а соигрок оказался из одного с ней города, но не таким, какой он есть в игре", занимают второе место по популярности. И тех, и других авторов успокаивают доброжелательные пользователи, методы успокаивания которых разнятся в зависимости от того, как долго они там сидят.

В ролевом мире ВК активно процветает воровство чужих сеттингов, персонажей, аватарок, а также непонимание игроками правил и приличий в общении друг с другом во время игры. Виновато во всём этом, по моему мнению, отсутствие какой-либо власти, регулирующей взаимоотношения участников ролёвок. На нашем ДМ-е в каждом модуле есть мастер, управляющий своей игрой. Кроме него есть еще администрация и немного общественности, которая тоже читает модули. Во всяком случае, я не видел, чтобы у нас кто-то без спроса крал чужого персонажа или модуль. Если такое и происходило, то уж точно не оставалось незамеченным.

Люди, которые могут хоть как-то влиять на игры в социальных сетях (как правило, это админы сообществ), пытаются структурировать игры по жанрам и правилам. Помимо стандартных игр "отношалок" существуют также "игровые конференции", отличающиеся от первого случая тем, что в них участвуют несколько человек. Больше людей – больше возможностей, правда? Игровые конференции могут проводиться в общей конфе или в отдельном обсуждении фендомной группы, которая предусматривает возможность таких игр. Ещё один тип игр, наиболее приближённый к нам, проводится в "ролевых заведениях". Создаётся частная группа, куда приглашаются все участники. Мастер-админ нанимает людей для оформления группы, как надо расписывает в отдельных обсуждениях сеттинг, историю и генерацию, а игроки, в свою очередь, прописывают персонажей. Такие игры – "слабосюжетки" в силу их вечной непроработанности, очень редко "взлетают", несмотря на огромный энтузиазм участников. В них царит кошмарный мастерский произвол, да и сам мастер часто довольно далёк от понимания цели собственной игры и того, что он хочет добиться от своих игроков.

В главном сообществе ролевиков существуют обсуждения, где каждый может повесить рекламу своего "ролевого заведения" или "игровой конференции". Одно из обсуждений предназначено для поиска новичками "учителей", которые научат их всем премудростям ролеплея, а также для поиска людей, желающих помочь какой-то ролёвке.

Основное ролевое сообщество создало несколько сторонних групп, призванных отвадить на себя часть заявок. Примерно половина участников состоит в дочернем сообществе с уклоном в жанры "слеш" и "фемслеш", где тоже публикуются заявки на игры, но уже не для "традиционного" ролеплея. Меня весьма заинтересовала третья по счёту группа, которая позиционирует себя как "Ролевой хост-клуб". Что-то красивое и элитное, подумал я. Может быть, там я найду спасение от бесконечного графоманства и увижу людей, действительно знающих своё дело?

Лучше всего будет посетить такое место лично в своём виртуальном образе, дабы получить полный спектр эмоций и впечатлений. Надев свой лучший красный доспех и вооружившись средствами защиты от критического провала, я выдвинулся к этому заведению. Рекламка, выданная мне каким-то мужиком в котелке, которого я встретил в переулке, пробудила во мне неприятные подозрения.

Я открыл дверь и вошёл внутрь здания. В фильтры шлема ударил спёртый прокуренный воздух. Холл был освещён тусклыми красными лампами, а стена заклеена множеством вульгарных и пресных эротических изображений с мужскими и женскими задницами в приглушённых тонах. Мне предложили ознакомиться с договором. Он содержал в себе правила съёма "хостов", работающих здесь, время сеанса, организационные моменты, гарантию конфиденциальности и оплату, которая осуществляется посредством написания развёрнутого отзыва о работе хоста. Мужик-админ за стойкой, выглядящий как Бред Питт, принимал заказы.
– А кроме вас ещё кто-то есть? – спросил я его. Он показал на другую стойку с Натали Портман и ещё одну – с Робертом Паттинсоном. Выйдя из виртуальной реальности и взглянув на их страницы, я обнаружил множество гламурных чёрно-белых фотографий с сопливыми цитатами и философствованиями. Но ладно, это их дело.
Для того, чтобы оформить заказ, оказывается, мне необходимо заполнить анкету:

Хорошо, а кого предлагают на выбор?
Я взглянул на список доступных хостов. Ну, что ж, вместо Натали Портман мне предлагают Киру Найтли. Кира Найтли согласна на БДСМ с "мужским доминированием, слегка грубым хамоватым заигрыванием, продолжительными ласками и демонстрацией страсти и чувств", и прочим сексуальным сексом.
– Я могу заказать кошкодевочку? – спросил я у Бреда Питта.
– Можете. У нас есть услуга под названием "Спецзаказ". Но надо будет подождать, – ответил мне он.
– И сколько мне надо будет ждать? Вы даже не представляете, что я хочу сделать с кошкодевочкой. Мне не нужны эти ваши сторонние проститутки, они тоже люди и делают только то, что приносит удовольствие и им в том числе. Даже если кто-то из них нарядится в кошкодевочку, она всё равно останется Кирой Найтли. Я хочу человека, который будет разделять мои интересы.
– Тогда какого хрена ты здесь забыл, пацан? Иди и ищи человека по интересам в "Знакомства ролевиков". Здесь развлекаются взрослые люди и взрослые ролевики, которые умеют вживаться в любую роль и знают, как реализовать свои желания, доставив удовольствие и себе, и хосту.

К стойке подошёл какой-то человек неопределенного пола в капюшоне, чтобы оставить отзыв в качестве оплаты. Я заглянул ему через плечо с целью посмотреть, что он пишет.

Сука, может, я что-то не понимаю!
Я залез в книгу отзывов и пробежался взглядом по списку из сотен восторженных критических комментариев.
Ладно, что там сказал Бред Питт? "Знакомства ролевиков"? Пошли туда!

"Знакомства ролевиков" – ещё один паблик от предприимчивых организаторов всего ролевого сообщества в ВК.

По сути, это обыкновенная группа для знакомств, но с некоторыми ролевыми наворотами. Здесь не проводятся игры, а целенаправленно ведётся поиск собеседников, с которыми можно будет говорить о многих сторонних вещах, а затем подружиться или вступить в отношения. Особенность состоит в том, как именно будет происходить общение. Обозначается всё с помощью тех же хештегов по шаблону:

Ну, что ж, ладно! Попробуем с кем-нибудь поговорить. Опуская все подробности, я узнал довольно печальный факт. Все люди, с которыми мне довелось пообщаться, довольно сдержанно отзываются о всех играх, в которых они участвовали. Если у нас, на ДМ-е, у качественного игрока что ни персонаж – личность с частичкой души автора, что ни модуль – откровение, то там эти матёрые игроки вообще не помнят, во что и за кого они играли. Некоторые рано или поздно бегут на сторонние ресурсы, но, кажется, многие о таких ресурсах просто не знают. Так как в ВК играют сплошь одни словески, тру ролевики-системники собираются в профильных группах типа "НРИ", "Dungeons & Dragons", где есть несколько групп мастеров, которые даже пишут статьи с советами по мастерению. Игры в соцсети ролевики-системники не проводят и играют либо на дискорде, либо где-то ещё. В одной из групп, где я состою, админ временами стримит с друзьями какую-то ролевуху. Вникать особого желания не было.
Если снова вернуться к теме словесных игр, можно сказать о том, каких игроков ценят в ВК. Игрок считается хорошим при условии, что он способен качественно отыгрывать рефлексию своего персонажа. Если в конференциях и группах позволительно писать мало, но часто, то в большинстве приватных игр желательно писать очень много и очень грамотно. Эта тема является краеугольным камнем для многих, и народ сильно обижается на ленивый отыгрыш, ошибки и прочее.

Насколько приятно было снова вернуться на родной ДМ! Структурированный и дружелюбный островок, он уже кажется каким-то курортом в сравнении со всей этой кипящей жизнью в социальной сети.
Люди приходят на Dungeonmaster с разными целями. Совсем зелёные новички стремятся узнать для себя что-то новое, новички с опытом приходят на ДМ в поисках места, где они смогут реализовать себя, как творца. Dungeonmaster предоставляет все условия, которые только необходимы для качественной ролевой игры. Он содержит в себе множество знаний и множество людей, готовых принять и оценить творчество другого человека, а взамен предложить своё собственное. Пусть уровень мастерства и душевного вклада некоторых модулей, персонажей и пользователей несколько разнится, но он всё равно не идёт ни в какое сравнение с хаосом, что творится за пределами сайта. Лично я уже давно считаю ДМ своим домом. Местом, куда мне хочется возвращаться снова и снова.
Вконтакте таких мест нет.

P.S. В заключение, предлагаю почитать официальную миссию бренда "[поиск ролевиков]" и понять, почему она является полной туфтой.

- Все порядке... Следую за тобой, - отозвался Алим, ведомый Нестеренко, татарин. Он недавно только в полк перевод получил, кажется и налета особого у него не было. Так, учебка, полигон и на фронт. Но, вроде бы, уже летал на штурмовку пару раз, взлетать и садится умеет.

Волга осталась позади. Внизу тянулись длинные, льнувшие к реке, кварталы города. Удивительно целые, видимо не добрались сюда фашистские бомбардировщики. Многоэтажные дома сменились зелеными пригородами, потом на какое-то время и они спрятались.

Мессеры появились с севера, сзади-справа, пошли на перехват, нагло, не набирая высоты, одним рывком сократили дистанцию. Один в последний момент набрал высоту, пошел навстречу ишаку Ржавых, а второй, круто повернувшись, поднырнул ниже ила, ушел в мертвую зону, где не мог его достать стрелок и на подъеме расстрелял практически в упор штурмовика.

Пулеметы прошлись по илу на манер дождя, не причинив особого вреда, но пушечные снаряды легли точно в цель. Взорвался топливный бак, самолет, сгорая и распадаясь, полетел к земле.

Оуэн

Моряк лезет за носовым платком сорок пятого калибра...

Он слабо осознает где он, что он здесь делает. Пол под его ногами качается, словно палуба во время шторма в том году. Только теперь вместо мичмана почему-то красотка, которая никогда не достанется такому пьянице и ублюдку, каким был он. Может, поэтому она тоже вскинула пушку? Становится больно в груди и мир на какое-то мгновение очерчивается яркими цветами и резкими линиями. Вспыхивает, как никогда прежде, и затухает во тьме.

Моряк вспоминает, что так и не отправил маме письмо, глупое, почти бессмысленное, которое лежит в ящике комода. Она не назовет его "Джерри" больше никогда.

Больно...

Руби

Никогда прежде она не чувствовала себя такой живой, как на грани смерти. Она играла всеми этими мужчинами, словно куклами в маленьком детском театре. Маленький "Браунинг", покоившийся прежде на соблазнительной подвязке, выплюнул огонь уродливому моряку прямо в лицо. Странная штука, судьба, что раскрашивает брызгами крови молодое девичье личико, которое все никак не перестанет улыбаться, не смотря на то, что уже мертво. Она выбрала его, Оуэна, выбрала своим последним кавалером, и не кольцами, а свинцом они скрепили свой союз. Молчаливо принесенная клятва "до конца наших дней" была исполнена быстро.

Рэймонд

Клокочущая злоба переполняет молодого детектива. В этой девушке, кажется, воплотилось все, чего он желал, но не мог достичь, но что было у Феликса. В нее же Дэй вложил все злокозненные мысли и темные планы ночных улиц этого города. В ту, которой не обладал. В ту, которая улыбалась ему, обольстительно и насмешливо, прежде чем спустить курок в неповинного гражданина. Из рукава Рэймонда "выстреливает" "Дерринджер". Сперва - прыгает ему в руку, повинуясь хитроумному механизму, а затем -палит ей в лицо. Пуля разбивает девушке висок. Она мертва - но все также красива. Рэймонд не может заставить себя прекратить думать о ней. Когда ее тело содрогается от новых выстрелов, он думает лишь о том, как она могла бы изгибаться в его объятиях.

А потом его голова превращается в кашу.

Мэтью

Он был Синглтоном, черт бы побрал этот гребаный мир, и он всегда был один! Все, что случалось с Мэтью, всегда происходило вокруг него. Сам же он предпочитал оставаться как можно более непричастным. Но в такие моменты, когда ты сидишь голой жопой на пороховой бочке с подожженными фитилем, нужно сделать правильный выбор. И пердеть от страха - явно не лучший вариант. А вот обрез под стойкой - очень даже.

Мэтью попросту снес башку молодому детективу, пальнул в затылок, почти что в упор. Сейчас не те времена, чтобы говорить о чести. Единственное, что важно - остаться в живых. Поэтому как только один из служителей закона "потерял голову", Синглтон рыбкой отпрыгнул в сторону. Через несколько секунд его уже никто не увидел: бутлегер скрылся через люк, который вел в подземный ход, который, в свою очередь, выходил в ливневку.

Его убили месяц спустя, когда Синглтон пытался перейти границу Канады.

Патрик

Ты умел крутиться, выживать. И это была далеко не первая твоя перестрелка. Твой выстрел в Красавчика был точным расчетом: если победит полиция, можно будет подмазаться к ним, а если мафия - всегда можно сказать, что капо замочили копы. Но если хоть кто-то заглянет в его автомобиль снаружи...

Поэтому Патрик действительно торопился. Надо отдать ирландцу должное - он действительно попал макароннику в живот. Теперь спагетти будут вываливаться. И госпожа удача вновь помогла Маккалагаху: он сумел затеряться в общей суматохе, вывалиться из чайной и свалить к чертовой матери вместе со своим муншайном.

Позже полиция объявит его погибшим в перестрелке, но настоящая судьба этого человека остается неизвестной.

Массимо

Будем честны: Красавчик устал. Устал играть в гангстера, устал купаться в деньгах, устал от перестрелок и стычек с полицейскими, устал командовать солдатами мафии и выбивать деньги с упрямых лавочников и банкиров. Не этого он хотел. Не это ему было нужно. Для него, для Красавчика, одной Руби на свете больше, одной меньше - все едино. Он надеялся этим выстрелом убить что-то в себе. У него не получилось.

Зато получилось у Патрика, хотя и не совсем. Массимо бы выжил после той раны.

Но у Феликса получилось тоже.

Феликс

В тот момент показалось, будто ты незаметно для себя спустился в ад. Умирает красавица Руби. Умирает твой помощник - еще совсем парнишка. Умирает Красавчик, уже от твоей руки. Умирает пьяный моряк.

Потом ты садишь с обеих рук в итальянцев, которые сторожили снаружи и кинулись внутрь, заслышав стрельбу. Затем угоняешь автомобиль мафии и едешь в особняк Дона. Там что-то празднуют.

Ты врываешься туда с Томми-ганом и понимаешь, что у семьи действительно крутые пушки. И убиваешь там всех. Дона Барлоне. Его жену. Его детей. Его старую маму. Его подручных и их семьи. Всех.

Когда приезжают твои коллеги, ты просто стоишь посреди всего этого бардака. Твои бывшие друзья смотрят на тебя с ужасом.

А потом тебя казнят на электрическом стуле.

Вертеться и подставлять спину голодной твари оказалось не самой лучшей идеей. Припав к земле, зверь резко оттолкнулся передними лапами и отстранился, пропуская ногу и тяжелый ботинок мимо. В следующее мгновение, задние лапы оттолкнулись от земли, бросая животное вперед.

Всё могло бы обернуться гораздо хуже, не подоспей Рокот на помощь своему подопечному, а так Джерри отделался лишь прокушенной филейной частью. Думать о том, что псина могла порвать задницу в лоскуты совершенно не хотелось.

Увлеченная поверженным противником, тварь не заметила приблизившегося Рокота и первый же удар лишил её перспектив дальнейшего существования. Всё происходившее далее свелось к катанию по земле и многочисленным ударам, достигавших с разной степенью успешности жизненно важных органов. Заварушка продолжалась не более минуты, но за это время Джон успел изрядно вывозиться в крови и пыли, от чего стал похож на немытого бродягу с окраин. В прочем, Джерри выглядел не многим лучше, но зато оба были живы и, почти, без повреждений, если не считать прокушенной задницы Уилсона.

Марко нигде видно не было.

Всё плывёт. Всё вдребезги. Всё серым-серо.
Не совсем, Сержант.
На руках бордо, и это чужие руки в твоих руках.
Руки Хендерсона, Сержант.
В трещину-щель под щекой, ребром, бедром и коленом ー стекает кровь.
Твоя кровь, Сержант.

Усеянной игрушками и гильзами детской комнаты больше нет, есть коридор между свинцовым небом и тьмой в земле, с входом в потолке, пробитом миной, с выходом в проломе в полу, куда течёт и течёт кровь, пополняя красное в бутылках в погребе.

Я помогу тебе подняться или спуститься, Сержант, куда хочешь?
Это не нож в моей руке.
Не дёргайся.

Люблю самолеты. Эхо людских мыслей затихает, а вглядевшись в иллюминатор можно явственно разглядеть как проносится под стальными крыльями земля... Совсем не красная, к слову, как на старались сделать ее таковой власти войнами, террором и идеологией. Небо не дает им солгать, оно всегда будет голубым, облака белыми, а леса - зелеными. Даже за застроенными массивами, ярко выкрашенными домами, желтыми школами проглядывала тщательно замазанная краской серость крыш. Я вижу это. На самом деле я люблю СССР. Но я помню слова Микояна, пережившего трех генсеков. Он как-то сказал одному украинскому парню.
- "Никита, ты же понимаешь что в партии только два человека помнят, ради чего все начиналось - ты и я?"
Я помню как в детстве пел Интернационал. Когда все изменилось? Когда СССР стал миром голодных рабов куда больше чем всё, что его окружало? И могло ли быть иначе. Я не политик, от политики у меня болит голова, но эта боль - всего лишь укол иголки в палец по сравнению с людской безысходностью которую я слышу каждый день идя по улицам Москвы. Небо дает мне покой. Позволяет закрыть глаза без опаски что из под ресниц потекут слезы. Спать.

Кажется, сейчас я источаю покой. Мне снится лед. Москва, погружённая в него, замерзшие люди и сердца. Я на скамейке в Парке Горького, перед замерзшим фонтаном. Голос Джона Леннона поет "Because". Больше голосов нет. Я гуляю, любуюсь ягодами, замерзшими на ветке... Срываю небольшой сучок чтобы посмотреть поближе... Английские слова сменяет сюита Чайковского. Лед тает в руках медленно, обдавая их холодом, но ягод уже нет, вместо них - кровь. Ее не смыть, не сбросить. Треск. Белые разводы трещин бегут за мной, куда бы я не бросался, от них не уйти, и только слышится в пустоте звук... Стук сердца. Другого. Третьего. Падают осколки, люди и машины оживают, а с ними и гул, гул... Расходятся льдины, эмоции толкают вниз... Я падаю. Падаю. Падаю.

Пилот что-то орет. Он и разбудил меня. Но мы не прилетели. Зато где-то рядом - кровь и смерть. Их запах бьет в ноздри так, что я чуть не закашлялся. Ругань. Это скучно. Неторопливо надеваю наушники, заменив кассету в плеере, теперь - это Бетховен.
- Радость! Дивной искрой Божьей
Ты слетаешь к нам с небес!
Мы в восторге беспредельном
Входим в храм твоих чудес!
Ты волшебно вновь связуешь
Всё, что делит мир сует:
Там мы все — друзья и братья,
Где горит твой кроткий свет!
Тот, кому дано судьбою
Друга, как себя, любить,
Кто нашел с женою счастье, —
Может в этот хор вступить!
Улыбаюсь как ребенок. Возможно даже капельку подвываю, из под полуприкрытых век лениво глядя в иллюминатор. На земле что-то горело.
- Злых и добрых, без изъятья‚ —
Всех влечет твой светлый путь!
Нам даны вино, веселье,
Ласки жен, друзей сердца…
Червь в земле находит счастье,
Ангел в небе зрит Творца!
Приятно смотреть на огонь. Он согревает. Музыка ласкает слух. Чужой воздух точно дышащий розами эфир после Москвы. Самолет садится. Музыка играет. Ступаю на трап.
- Есть у нас Отец небесный!
Ниц вы пали, миллионы?
Ты Творца постиг ли, свет?
Выше солнца и планет
Он хранит свои законы!
Музыка заканчивается. Сдвигаю наушники на шею как раз вовремя чтобы услышать все самое важное. Настроение - скорее поэтическое. Отпроситься что ли у командира в ночной лес дабы заняться развитием советской поэзии? А, да что с этого сапога Гудериана взять, не поймет. А я понимаю.
- Вот что значит горячий прием. Как чувствовал что надо было ставить Шопена...
Бормочу под нос. У меня нет сомнений что сбить хотели нас и лишь случайность уберегла, не факт что заслуженно, нашу маленькую ячейку государственного террора от проверки гипотез научного атеизма и сравнения их с буржуазной философией и народными опиатами. Нет-нет, только не депрессия! Выбрался из Москвы в командировку в кои-то веки. Даже "та женщина" доберется сюда лишь с первым зеркалом. Свобода. Лепота.

И будто утверждая меня в этой мысли звучат первые в Черноруссии дельные слова.
- Благодарю! Вы очень любезны.
Сую Федорову свой чемодан. Что? Каждая идея имеет инициатора. А к моему костюму от бронежилета и фиолетовой рубашки до белого пиджака и серого пальто поверх него - чемодан не подходит совершенно. Как хорошо, когда есть такой сообразительный малый, который это сознает. Неторопливо, но без остановок, спускаюсь по трапу и сажусь. Молча. Пытаюсь просканировать воздух вокруг на предмет опасности, запоздало понимая, что стоило бы выходить последним... Ах, музыка-музыка, доведешь ты меня до встречи с Творцом! Ну хоть чемодан всучил. Уже счастье.

Вера расположилась спереди, вполоборота, сев так, чтобы все видели её, а она видела всех. Максимально непринуждённая, открытая, но при этом сдержанная поза с прямой спиной, словно говорящая: «Я от вас ничего не скрываю, смотрите, а всё же вы обо мне ничего не знаете». Китель строго по фигуре и форменная юбка чуть за колено выглажены идеально. Изредка покачивающаяся нога открывает вид на чёрную, до блеска начищенную туфельку. Одним словом, внешность женщины выдаёт в ней человека пунктуального, педантичного и внимательного к деталям, если дело касается работы.

За время инструктажа она не произнесла ни слова, не задала ни единого вопроса. Пока что. Зачем? Речь, как ни парадоксально это звучит, говорит о людях не так много, как хотелось бы. Гораздо больше может поведать другой язык, филогенетически первичный, как сказали бы коллеги-нейропсихологи, — язык тела. И в отличие от речи, в большинстве случаев он скажет о владельце правду, ведь подделать его практически невозможно. Если вы не специалист по невербалике, конечно. Нет-нет, да где-нибудь проскочит нежелательный жест. Вера любила их коллекционировать, эти маленькие людские секреты.

Сейчас она как раз занималась своим любимым занятием (не забывая, впрочем, слушать инструкции) — знакомилась. Собравшихся в комнате коллег она знала постольку-поскольку. Шапочно, так скажем. А новые лица всегда так интересны для изучения! Попеременно внимательный взгляд тёмно-карих глаз женщины останавливался то на одном мужчине, то на другом, скользил по фигуре, немного задерживался на руках, затем резко падая на носки ботинок. Финальным аккордом этого личного молчаливого знакомства был прямой взгляд прямо в глаза «собеседнику». Если, конечно, он их не прятал и не отводил в сторону. Вере нравилось смотреть на человека и улыбаться, чуть склонив голову на бок. Но не каждому человеку, в свою очередь, нравилась эта её манера. Что ж, такой «ответ» тоже о многом говорит…

Вера взглянула на ‘Вещего’ и улыбнулась чуть шире, так, что ему стало понятно: она знает. «Я тоже люблю так делать, — говорила эта улыбка. — Пусть это будет общим маленьким секретом. В конце концов, ничто не мешает делать это вместе, правда?». Секунда — и женщина смотрит уже совсем в другую сторону, будто ничего и не было: её внимание привлёк… кажется, его называют ‘Царевичем’. Гудериан, обращается он к руководителю — и Вера прячет смеющиеся глаза, чуть отвернувшись: ей ужасно нравится эта шутка, построенная на языковой игре. Псионик, конечно. Вера никогда не испытывала к подобным людям отвращения, в отличие от многих сослуживцев. Скорее, напротив, было здесь какое-то профессиональное любопытство. По первому образованию она — медик, а по второму — психолог со специализацией «нейропсихология».

Ещё в университете Веру заинтересовало влияние анатомии и физиологии участков головного мозга на особенности психического поведения людей. Работы Лурии* она читала залпом. Особенно пришлась по душе «Мозг и психика», надолго захватившая мысли студентки-третьекурсницы. Уже тогда она поняла: это — её. И не ошиблась, через пять лет экстерном защитив диссертацию по данной теме. После заседания учёного совета в числе прочих поздравлявших юную диссертантку с успешной защитой к ней подошли двое мужчин с хорошими манерами и скупыми, точными, выверенными жестами. Службисты, поняла Вера, вмиг похолодев от головы до пят и уже рисуя в голове красочные картины своего пребывания в местах, не столь отдалённых.
Однако «гости» просто поздравили девушку, к сдержанным словам одобрения присовокупив предложение, от которого невозможно отказаться…

— Ваша тема представляет особый интерес в довольно… узкоспециализированных кругах.

Так она попала «Ледоруб».

«Водитель, силовик, псионик, следователь — у каждого своя миссия, взаимодополняющая задачи всех остальных в отряде. У каждого — природная склонность к своей профессии, к тому занятию, которое он избрал. Что же влияет на этот выбор, какой участок нервного волокна или коры отвечает за «специализацию»? Ах, если бы можно было увидеть это, просто вскрыв черепную коробку…», — мелькнула шальная мысль.

Но вслух Вера озвучила совсем иное:

— Разрешите дополнить, товарищ майор, — мягкий голос женщины звучал тихо, но был хорошо слышен. — Полагаю, для успешного внедрения в ряды радикальных националистов неплохо бы прихватить несколько коктейлей Молотова или ингредиенты для них. Чтобы выглядеть... натурально, так скажем. Какой же настоящий националист и без коктейля, — она улыбнулась одними губами. — Да! И несколько копий «Поваренной книги анархиста»** в её неофициальном переводе пришлись бы весьма кстати. Я одолжу из архива?

______________________
* Лурия Александр Романович — советский психолог, основоположник нейропсихологии. Сотрудник другого выдающегося психолога — Л.С. Выготского.
** «Поваренная книга анархиста» — работа Уильяма Пауэлла, изданная в 1971 г. Посвящена раскрытию вопросов использования обычных исходных материалов, веществ и предметов для изготовления в домашних условиях наркотиков, оружия, взрывных устройств, ядов. В 1995 г. Была переведена на русский (но ингеймово у нас ещё не то время, поэтому Вера говорит про неофициальный перевод). В 2014 г. решением Предгорного районного суда Ставропольского края включена в Федеральный список экстремистских материалов, но, как говорится, это уже совсем другая история.

13:10

…Сражение догорало, словно пожар, превративший в обугленные головешки все вокруг и своей прожорливостью уничтоживший себя сам. Когда адреналин схлынул, красноармейцы вдруг посмотрели на Яблоновку другими глазами, нежели во время боя. Во время боя любая кочка и дерево виделись как укрытие, вырытые траншеи – как спасение от артобстрела и бомбежки, дым от горящих изб – маскировка от противника. Теперь же бойцы видели разорение и опустошение, которое принесли фашисты на Советскую землю. Многие из них подумали о том, сколько слез прольют жители Яблоновки – женщины, дети и старики, - сколько труда придется вложить мужикам с мрачными лицами, когда они вернутся сюда, на пепелища своих домов.

И эти мысли заставляли красноармейцев еще сильнее сжимать в руках оружие и чувствовать еще большую холодную ярость к фашистам и самому фашизму. Идеология злобы, высокомерия, насилия и разрушения – это чудовище будет повержено. Любой ценой.

…Рванувшие в атаку немецкие пехотинцы оказались зажатыми с двух сторон. В самой Яблоновке они напоролись на прицельный огонь пехотинцев Оноприенко – первый же выстрел снайпера пробил голову фашистского унтера вместе с каской, а пулеметный и автоматный огонь вкупе с залпами «мосинок» оставили двоих фрицев убитыми и еще двоих раненными. Отступая, немцы нанесли потери и красноармейцам – пулеметчик Игнатенко был ранен и его заменил боец Шаров. Был убит наповал боец Петров и ранен Мурзабаев.

Сержант Максимов страдал от того, что со своей позиции он уже не мог повлиять на исход боя. Серые фигурки фашистской пехоты слишком быстро промелькнули в просветах между подбитыми танками и скрылись в деревне – поэтому ему оставалось лишь наблюдать за происходящих и по звукам догадываться о развязке.

Где-то восточнее фрицев прогремели разрывы минометных мин – разрушенные избы и клубящийся над деревней дым сильно затрудняли корректировку, поэтому первые залпы ложились с сильным недолетом. Впрочем, свою лепту минометчики Шматкова внесли – грохот взрывов поблизости от себя недвусмысленно намекал немцам на то, что «сейчас нас будут бить, возможно даже ногами». То есть – утрамбовывать в землю артиллерией.

Но грозящая перерасти в длительную и кровопролитную перестрелку стычка резко завершилась с появлением советского танка. Т-26 лейтенанта Владимирова вышел во фланг немцам, по сути отсекая им путь к отступлению и не позволяя им перегруппироваться в бою с пехотой Оноприенко. Удачное попадание осколочного снаряда контузило фашистского пулеметчика, а хлесткие пулеметные очереди обожгли одного из стрелков. Видя столь плачевную обстановку и отсутствие всяких намеков на помощь со своей стороны, фрицы пали духом. Большая часть их, отстреливаясь, рванула на юг, пытаясь укрываться за подбитой бронетехникой. Несколько наиболее растерявшихся затянули необычную для воинственной «высшей расы» песню - «Нихт шиссен, битте!». Брошенное на землю оружие, поднятые руки и бледные лица врагов поневоле заставили схлынуть ярость и адреналин у советских солдат. Вот вам и первые пленные, встречайте и рассматривайте со всех сторон. Кто бы мог подумать, что они будут выглядеть столь жалко?

«Куда, черт возьми, подевался Шнеерзон?» - думал Зырянов, с удовлетворением рассматривая поле боя. Слишком интеллигентный связист чем-то бессознательно раздражал лейтенанта, но Зырянов не мог не признать, что парень искренне старается сделать все, что в его силах. Через несколько минут Зырянов услышал какой-то шум в ближайших кустах и рефлекторно схватился за «ППШ» - но с удивлением обнаружил как раз «потерянного» Шнеерзона в весьма странной компании. Бледный, с сочными синяками на лице и разбитым носом, Шнеерзон тащил за шиворот такого же «отбитого» немца в униформе танкиста. Точно такого же молодого, как и сам Шнеерзон – вот только в отличие от типично еврейской внешности красноармейца тощий немец был белокурым и голубоглазым, словно с фашистской агитки. В белесых глазах немца читалась смесь ярости и изумления – видимо от того, что не ожидал он, солдат элитного рода войск под знаменами Фюрера, что будет захвачен в плен каким-нибудь советским… Шнеерзоном. Мысль эта заставила Зырянова невольно улыбнуться.

- Товарищ лейтенант, виноват! Задержался по пути от артиллеристов, наткнулся вот на этого… - Шнеерзон тряхнул немца за шиворот, - Пытался скрыться в лесу. Без оружия сидел. Я не смог его застрелить и вот… Пришлось драться. Не поверите, никогда не дрался раньше! А тут как-то само собой…

Зырянов рассмеялся и выдохнул - по-настоящему, как после завершения тяжелой работы. Беспорядочное бегство фрицев говорило о том, что раньше чем до подхода свежих сил атаковать они не смогут, а значит день для отхода дивизии выигран. Значит - боевая задача выполнена и не будет "котла". Дивизия выберется на новые рубежи, залечит раны, пополнит потери и снова крепко даст по зубам немецкому блицкригу. "Повоюем еще!". Столько, сколько будет нужно - и не остановимся раньше чем на пепелище Берлина. Будет так - почему-то вдруг подумал Зырянов.

… - Закурить бы… - бойцу Котенко казалось, что он выкрикнул эти слова, а санитар услышал только шепот и наклонился ближе. Василий повторил. Внимательным взглядом посмотрел в сузившиеся зрачки и спокойно, но твердо сказал: - Потом покуришь, отбой!

И Василий сам не заметил, как провалился то ли в полусон, то ли полубред, в котором он вновь вольной птицей летал над Днепром и все смеялся над фразой из учебника литературы про «редкую птицу», которая только и долетит до середины – и мелькали яркими теплыми вспышками дом, дворик, друзья, первая любовь… И вновь на время забылись горечь отступления и бессильная ярость на силу и мощь немецкой машины смерти. Будто и не было этого лета 1941 года.

Вновь пришел в себя боец Котенко уже в открытом кузове «полуторки», которая тряслась на ухабах и тащила его вместе с другими раненными в тыл дивизии в городе Березове. Перевязанное плечо, конечно, адски болело, но боль эта была уже более-менее терпимой. Только сейчас он смутно, будто через туман, припомнил, что еще в Яблоновке, во время очередной перевязки, видел рядом с собой товарищей из своего отделения. Они просто молча стояли рядом, но в их молчании было столько дружеского тепла и уважения, что и говорить ничего было не нужно. И Василий был уверен, что среди них были лица и тех, кто уцелел в жестоком бою, и других – чей земной путь завершился в тот длинный жаркий день. Они стояли вместе – как товарищи, как равные, будто бы и нет смерти. А может и правда нет её.

…Шматков мысленно примерял награды, наверняка положенные – лейтенант невольно вздохнул, - танкистам да пехотинцам. Ну может еще расчету «сорокапятки», которая сегодня била чуть ли не белку в глаз. Но что-то в душе Шматкова примиряло его с такой вроде бы «несправедливостью». Сколько еще потребуется? Лейтенант думал, что год или полтора – это много. Знал бы он, какими наивными будут казаться потом эти мысли… И не то поразит лейтенанта потом, позже, когда на построении героям Яблоновки капитан Василевский будет вручать «предсказанные» Шматковым награды – Владимирову, Оноприенко и раненному Котенко и Максимову медали «За отвагу», а Зырянову орден «Красной Звезды». А другое – что вызовут и его, Шматкова, чтобы вручить его первую боевую медаль «За боевые заслуги».



- За умелые, инициативные и смелые действия в бою, способствовавшие успешному выполнению боевых задач воинской частью, подразделением… За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками… - Шматкову даже не верилось, что все это говорят о нем. Но наградной лист он видел своими глазами и медаль – вот она. Так что, наверное, не было никакой ошибки в том, что он стал артиллеристом. И какая-то сжатая пружина в душе Шматкова – разжалась.

      Шматков думал не больше секунды. У него было два связиста — Сергеев и Шнеерзон.
      Один был простой рязанский парень, с детства увлекавшийся радио и по ступенечке пробиравшийся наверх — упорным трудом, зубрежкой и так далее. Радио-дело он осваивал при заводе, в порядке личной инициативы, потихоньку-помаленьку. С огромными усилиями поступил в электронно-технологический техникум. А потом началась война, и стране понадобились все, каждый, в силу своих умений. Его судьба напоминала лейтенанту собственную судьбу.
      Второй же с детства знал, что будет принят в институт, что ему не придется работать руками, радио-дело для него было больше забавой, перед ним, как думал Шматков, были открыты все дороги.
      И вот теперь они сидят тут, в одной избе, у одной рации, равные перед войной, долгом и перед ним, лейтенантом Шматковым. И одному продолжать сидеть внутри, отстукивая ключом сообщения в батальон, а второму носиться по улице под бомбами и снарядами, под пулями с самолетов.
      Кого же выбрать?
      Шматков не сомневался.
      — Шнеерзон! — скомандовал он. — Возьмите винтовку. Поступаете в распоряжение лейтенанта Зырянова. Выполнять!
      Вот так вот решаешь, кому жить, кому умереть. Хотя кто наперед знает? Но война уравнивает то, что недоровняла революция.
      — Есть принять командование в случае твоего выбытия из строя, — ответил он командиру. Уставное "есть" и образение на ты как бы показывали, что он считает Зырянова равным, но признает его безоговорочную военную власть в этот момент.
      Как же иначе. Война.
      Эх, вот бы сюда, хотя бы тройку наших МиГов...

Котенко быстро вернулся к окопу. Фрица вместе с Панюхиным в тыл отправили. Одного на допрос, второго в сан.часть. Или что там организовали в тылу Яблоневки.
Пулеметчик же, сдав реквизированное добро, вернулся за свой дегтярев. В родной окоп, где его покорно ждал Ваня "три короба". Его второй номер. Чувствовать в окопе живую душу у себя - это счастье. Нигде, пожалуй, не сможешь так по-настоящему оценить человека, друга, как здесь. После короткой боевой вылазки, после того неопределенности, адреналина боя и после боевого колебания, этот глубокий, потому как Ваня рыл на славу, окоп казался таким уютным, таким надежным, что не нужно никакой мебели. Просто опрись на одну из "стен" и все. Ничего не нужно.
Хорошо здесь, пока никто не тревожит. Земля, правда, за воротник сыплется, и ноги млеют, никак их не выпрямить, но и теснота здесь не теснота совсем. На миг даже показалось Котенку что, никогда не чувствовал себя так свободно, оградившись насыпью окопа от всего тревожного мира. Так вот бывает, что настоящим дворцом может обернуться для человека этот тесный фронтовой окоп.
Отдых был не долгим. По ту сторону гуща берез и прочего верболоза все еще была полна дичи и неизвестности, когда сквозь ее покой и непринужденность прорвался тяжелый, давящий на все вокруг рокот. Вцепился в свой пулемет Василий, ощутил неожиданно дрожь по всему телу. Чего он дрожит? От прохладной земли окопа? Или, может, в дрожь вгоняет его тот грохот, зловеще, методично приближающийся со стороны леса? Пулемет был готов. Готов был и Котенко и его второй номер. Они с этого места не отступят, не потеряют самообладания, не поникнут перед той черной силой надвигающейся опасности. То надвигался фашизм, его вероломство, кровавая жестокость, дикость. Был в том грохоте сейчас для Васи и Лейпцигский процесс, и окровавленная Испания, и растоптанная Чехия, то сунули из-за расплакавшихся ив концлагеря, смех и смерть - все то, что он не мог принять. И не собирался.
Всматриваясь в горизонт, ожидая врага, пулеметчик сам про себя шептал.
— Когда к Вене подходил Кара Мустафа, у нас была вера. Когда в Киев входил Хмельницкий, у нас была надежда. Теперь, когда к Яблоневке подходите вы, у нас есть любовь. Грязные свиньи, не хотящие становиться людьми. Хотите только комфорта, а за душой ни крошки. Ни милосердия, ни совести.
Вытер со лба очередную струйку пота. Волнение? Или злость? Кто его знает.
— Но плохо для вас не это. Плохо то, что я еще хуже. Потому что понимаю. Понимаю и не принимаю.
Палец лег на спусковой крючок.
Фронт медленно но уверенно ссовывался от неизвестности к их маленькой деревушке. Вокруг все еще было молчание, стрельба еще не началась, а в воздухе висело напряжение. Скрежет железа, гул моторов, шепот смерти насовывался медленно, грозно и неумолимо. А потом в небе показались черные точки.
Василий грязно выругался.

Полгода... Казалось бы, ничтожный срок для истории страны. Даже для жизни человеческой невеликий срок. Начнись эта история на полгода раньше или полгода позже, все могло обернуться совсем по-другому. И те шестеро, кто искали немецких диверсантов, наверняка бы оставили свой след в истории. Но март 1917 года оказался тем самым распутьем, тем самым перекрестком, на котором судьба России сделала резкий вираж - от Империи в пропасть гражданской войны. Последующие события своим кровавым безумием затмили краткий миг Временного правительства, и редко кто вспоминал месяцы, предшествующие безумному лихолетью.
И те, кто не смотря на тяготы переустройства страны, честно и до самого конца выполнял свою работу, остались в тени истории: где-то между Великой и Гражданской войнами. О них забыли, но сами они - помнили. Помнили свое первое задание на контрразведку так отчетливо, словно оно завершилось вчера.

Таврин Дмитрий Максимович... Надежный, честный, прекраснейшей души человек, он, не жалея себя и сил своих, проводил все время в Архангельском торговом порту, мало-помалу завоевывая если не дружбу, то, по крайней мере, уважение местных чиновников и работников. Будучи поначалу лицом чуждым, он сумел доказать свою правильность и принципиальность, свое глубокое чувство совести и справедливости. Те, кто добровольно стали помогать ему, работали не за страх, а за совесть - все подспудно чувствовали, как подло и низко будет подвести такого Человека.

Александр Николаевич Ганурский и Василий Корнеевич Карпицкий... Из чиновника МВД и офицера кавалерии получился безупречный тандем. Острый ум, напористость и изобретательность позволили им не только провернуть мистификацию с документами, но и проверить действия норвежца и американца, да и уговорить местных чиновников и военных замучить двух подозрительных персон проверками, держа их в постоянном напряжении, заставляя рано или поздно ошибиться. Этим двоим действительно удалось на какое-то время всколыхнуть тихое болото местечковой бюрократии и чинопочитания для оказания содействия контрразведке, и результат превзошел все самые смелые ожидания.

Молоствов Вадим Владимирович... Революционно настроенный прапорщик не только умудрился отличиться на ниве контрразведки, но и стать весьма активным участником политической жизни города: на стороне партии эсеров, само собой. Став достаточно быстро одним из партийных активистов при армейских частях, он не забыл и о своей основной задаче. Перлюстрация писем иностранцев, инициированная им, хоть и была донельзя незаконна, зато весьма и весьма помогла в контрразведовательной деятельности, облегчив, после расшифровки текстов, доказательную базу против замаскированного немецкого агента.

Анна Безфамильная... Очаровательная и бойкая девушка смогла в поразительно короткий срок втереться в доверие к американцу, и вскоре городские кумушки уже судачили о том, куда мир катится: "Мало того, что анператора свергли, так еще и какая-то кокотка, ничуть не стесняясь, ходит под ручку с мериканцем, да еще и (срам-то какой!) прилюдно с ним цалуицца!""
Худшие подозрения девушки действительно оправдались: лже-американец действительно общался с ней на исключительно чистом английском, да еще, считая, что его любовница спит, беседовал с подчиненными на немецком языке. Итак, неприятель был ясен: оставалось только поймать его с поличным.

Идея Карпицкого и Ганурского пришлась впору: конечно, диверсант не мог пропустить такой лакомый куш. А стараниями Таврина весь порт втихую судачил о том, что скоро тайно прибудет важнейший и опаснейший груз. Кроме того, Дмитрий Максимович сумел договориться с главами местных рабочих артелей и с людьми Богданова о том, что они всячески постараются не препятствовать наружнему наблюдению немецко-финской группы, при этом активно изображая нерасторопную и неумелую бдительность. Анна же, проявив чудеса изворотливости, смогла подслушать переговоры "инженера" со своими подручными, и узнала точный день и час диверсионной операции.

...Все прошло как по маслу: неудачливые подрывники были взяты на месте с поличным, и вскоре уже давали показания. Беда была лишь в том, что новой власти они были уже не нужны. Немца экстрадировали в Аргентину - согласно представленному паспорту, финнов же отправили на строительство Муржелдора. Сами же контрразведчики, которых ныне возглавлял эсер прапорщик Жидков, больше заинтересованный политикой, чем службой, были вынуждены потуже затянуть пояса: и без того невеликое жалование стало просто смехотворным. Работы не было - в поитических пертурбациях страны всем было наплевать на действия вражеских, нейтральных и союзных секретных агентов.

Приближался восемнадцатый год, ставший для архангелогородцев и наших героев переломным. Но это уже - совершенно другая история...

Итак, детки, полюбуйтесь. Перед нами невероятно талантливая инсталляция сегодняшнего дня под названием "Горе интроверта". Исполняется профессионалом своего дела - Палкиной Евой Анатольевной. Поаплодируем ей дружно, но, прошу вас, дети: издалека и негромко. Не мешайте человеку страдать в заслуженной тишине внутреннего диалога и наслаждаться своим социофобством с воображаемым стаканом виски в воображаемой руке.
И тут Вы, вероятно, спросите: если для девушки это такая проблема, почему же она сейчас здесь, а не дома, в уютной постельке, рядом с безгранично любимым интернетиком и, что важнее, при полном отсутствии людей? Ответ невероятно прост и состоит он всего из пяти букв. Костя, этот человек с невероятно высокой эмоциональной const, был настолько воодушевлен идеей подобной встречи, что возражений от Евы он не только не выслушал, но и даже не дал им право быть высказанными. Девушка просто заглянула в его горящие глаза и вместо привычного "ублюдок, мать твою", Костя имел счастье услышать лишь полный безграничного отчаянья, страдания и муки предсмертный всхлип.
И вот теперь, благодаря господину Разумовскому (дружненько кланяемся ему в ножки), Ева сидит и практикует древний магический ритуал, по сжиганию взглядом окружающих предметов и людей. Пока, к великому сожалению Палкиной, никто не сгорел. Все сидят на своих местах: веселенькие и здоровенькие.
Компания, кстати, набралась весьма любопытная и разномастная, хотя саму Еву никто из этой компании конкретно не интересовал. Какой-то не в меру болтливый мужик, от которого Ева успела устать еще с момента, когда впервые на него взглянула (вроде учитель литературы, до тошноты интеллигентный на вид); модная девица, не заслужившая, но заработавшая фейспалм Палкиной еще в самом начале знакомства; какой-то бородатый Марти Сью; молчаливый парень (Как там его? Петя? Павел?), вызвавший тем самым малую толику интереса и подозрения со стороны девушки; забавный ушастый парень и, наконец, девочка 15-ти лет, непонятно как попавшая в эту компанию, где каждый третий "мужик за 40" (с математикой у Евы не ок, да). Не-не, не поймите сейчас превратно. К людям, младше себя Ева относится нормально, а детей она бы даже любила; но каннибализм - вопрос этически не решенный, а законодательством и моралью человеческой вообще запрещен, поэтому и любить детей Палкина пока способна исключительно на расстоянии.
Но вернемся к насущному. Когда пришло время (наконец-таки!!) расходится, на улице начало происходить нечто фантастическое и по общему решению компания зашла в книжный магазин, дабы укрыться от этих чудес небесных, чему Ева, разумеется, была "несказанно рада".
Если Разумовский не соизволит унести отсюда свою царскую задницу в течение получаса, я просто вырублю его и утащу насильно, - решила для себя девушка и немного успокоилась.
Палкина сняла шарф, пнула чью-то сумку и только после этого решила подойти к стенду, возле которого уже толпились и что-то оживленно обсуждали так горячо полюбившиеся ей за этот славный, но короткий вечер люди.
Книги с именами, фамилиями, фотографиями и воинскими званиями. Лол. Ну. Оригинальненько. Не так оригинальненько, правда, как на выпускном 9 класса, когда любимые хулиганы из параллельного подложили Еве в сумку голову манекена, искусно изображавшего ее саму. Вроде как, она и сейчас валяется у нее в комнате среди прочего бардака, часть которого составляют вот такие вот экспонаты увлекательного прошлого Евы Анатольевны.
-Зато я, безусловно, красивее. И вообще, ты видел, что со мной сделали? Я седая, Карл. С-е-д-а-я.
С фотографии на Еву и вправду смотрела она сама, только с седыми, действительно белыми волосами. Такого же цвета волосы стали у ее матери, после того, как от них свалил отец, которому, очевидно, не очень-то хотелось ухаживать за больной женой и бешеной дочерью.
Девушку невероятно раздражала пустая болтовня окружающих, но рядом с ней был Костя и, в общем-то, представляя, как она потом посмеется вместе с ним с глупой реакции людей на этот днищенский розыгрыш, ей было не так-то уж и плохо.

Эта заметка должна была быть неделей раньше, но...


На нашем сайте существует игрок по имени Вилли. В принципе, активно играющий, водящий модули, не замешанный ни в чем особенно ужасном. Разве что, последнее время его мало было заметно. Хотя, погодите, неделю назад, 22-го числа, его забанили демократическим баном на три дня, и он уже четыре дня как разбанен. Ничего особенного. Кроме одного момента - если мы попытаемся разобраться, за что его забанили, мы не найдем никаких его противозаконных действий. По крайней мере, за последние пару месяцев. Так в чем же дело?
Все очень просто - Вилли был забанен потому, что старшие гоблины наконец-то заметили, что у него набралось 6 баллов. Последнее предупреждение он получил за то, что излишне экспрессивно делился своими впечатлениями о фильме Kingsman в чате (фильм вышел в Российский прокат в феврале) - законные два балла. Которые, с учетом тех четырех, что у него были до этого, довели его до получения бана... и никто этого не заметил. Кроме, наверное, самого Вилли, потому что, повторюсь, с тех пор он не был замечен ни в чем, нарушающем правила ресурса. В этом явно есть некая мораль или урок.
Впрочем, всему хорошему приходит конец и, продержавшись в подполье несколько месяцев, Вилли был замечен и забанен. Три дня бана против, наверное, сотни дней жизни на краю. Можно сказать, что это явный успех, и поздравить Вилли с тем, что ему снова можно нарушать правила без лишних опасений.

Удивительно. Бывший убийца с презрением смотрит на стервятников, дорвавшихся к свободе. Как бы сильна не была твоя злость на парня, что пытался вас застрелить, она не может перекрыть твое отвращение поведением людей, сорвавшихся в сию же секунду, как мужик в каске перестал дышать. Ты пытался не обращать внимания на происходящий беспредел, но страсти накалялись, речи становились все темнее. Будешь ли ты противостоять людям, которые, казалось, все больше плевали на моральные ценности человечества.
Хотя что считать моральными ценностями? Такие же моральные ценности у убийцы, как у нянечки в саду? Такие же моральные ценности у европейцев, как и у арабов? Что насчет христиан и мусульман? Моральные ценности придумали люди, и люди же их меняют в зависимости от своих желаний.
Готов ли ты пойти против моральных ценностей остальных?
Ты спрыгиваешь с пикапа, чуть поднимая пыль. Твои руки сжаты, губы стали тонкой белой ниточкой. Ты зол. Зол на всех, кто быстро забыли, что они люди.
- Похоже, что вас амнезия задела сильнее меня,- начинаешь ты тихо,- потому что я еще помню, что значит быть человеком. Что вы делаете? Что творите? Знаю, что вам не стыдно грабить мертвеца: мертвец не возразит. Да, он напал, мы защищались. Я не осуждаю убийство. Это была вынужденная мера, даже несмотря на то, что мы не знаем о его реальных мотивах. Но это...
Ты показываешь презрительно, как один из мужчин отрывает куски одежды с окровавленного трупа.
- Вы обуждаете, как будете нападать, как будете ловить кого-то. Да вы ведь даже не знаете, как вы здесь оказались и что значит "здесь", но уже думаете об убийстве.
- Вы забыли о том, что вы люди.
Плюешь на землю.
- Клюйте дальше. Стервятники.
Отворачиваешься. Выдыхаешь.

Сергей продолжал ждать, притаившись у угла склада, в темноте. Парни исчезли за складом, а майор Морозов остался там где был и его дуболомы тоже. Чего они ждут? Им же склад нужен. Так идите. Или не склад? Хотели бы все положить уже положили бы. Как бы там не было три Серёгиных мишени не двинулись с места, только смотрели в ту сторону, куда пошли Стриж с Стреличем. Своих однополчан Сергей, конечно же, не видел. Наверняка их до сих пор держат на прицеле. А значит ждём. Ждём когда начнётся хоть какое-то движение. Майор со своим пойдут куда или еще что-нибудь. А до тех пор держим лжемайора на прицеле.

Ждать пришлось не долго. Вскоре в поле зрения появился Стриж, тащивший на себе Стрелича к хоз блоку. Похоже ребята что-то придумали. Сергей приготовился спустить курок при любом резком движении. Напряжение нарастало, от него сейчас зависела жизнь Жестоканова, а то и всего квада. А резкие движения не заставили себя ждать. Стриж толкнул Михайло на одного из солдат, а сам бросился на майора, прямо на Серёгину линию огня. Да ёпта, Стриж! Майору хватит секунды, что бы вышибить Лёне мозги. И столько же, что бы мне вышибить мозги майору. Только у меня шансов больше чем у тебя. Мог бы и догадаться.

Сержант тоже начал борьбу за свою жизнь и ему это пока удавалось, раз выстрела не было. Стрелять в Морозова было уже слишком сложно и слишком опасно. Сергей прицелился во второго солдата, избежавшего нападения и нажал на курок.

Ночь - это долго. Уже через час Патриарх знал каждый кусок рубероида на этой крыше. После смены постов и еще один час - каждую дырку в крыше складов напротив. Если кто-то вам скажет, что караул - это ведь просто, то плюньте тому в лицо. И ни ощущение опасности, ни важность занятия, ни недавнее происшествие со кладом ГСМ не умоляло той сильной тяги - ночной тяги к кровати.

Сначала свет от фонарей немного размылся, и Кирилл уже собирался протереть глаза, но рука почему-то не поднялась до уровня глаз. Затем белый свет залил все вокруг, съев остатки темноты, и откуда-то из-за периферии зрения выскочила маленькая цветная говорящая пони:

- Ой, Патриарх, а что ты тут делаешь? - спросила пони.
- Стою в карауле, - ответил Патриарх.
- А не тяжело? - спросила пони.
- Тяжело, но я ведь служу в армии! - ответил Патриарх.
- А если бы ты спал, что бы тебе сейчас снилось? - спросила пони?
- Наверно, дотка... - мечтательно ответил Патриарх и сладко подтянул ноги к груди, скатываясь калачиком в своей мягкой постельке на простынке с цветными корабликами...

Что-то написано, что-то забыто,
Каждому, точно, придётся стрелять.
Если на Марсе все шито-крыто,
К чему на Земле нам горевать?

[28 Days Later - Save The Alice! - ссылка]

19 Января, 2022 года. Земля. 10:38 по МСК

Новостные каналы с самого утра показывают одни и те же сюжеты: взрывы и убийства, что вторые сутки к ряду шокируют обывателей. Паника охватывает города, и ужасы недавней войны, вновь будоражат умы населения.

Сегодня кое-что изменилось.
Сегодня появилось объявление о Всеобщей Воинской Мобилизации всех совершеннолетних жителей Земли, не взирая на происхождение и гражданство. Каждый ответственный Землянин должен прибыть в сборный пункт своего города для прохождения воинской подготовки для отражения угрозы от Марсианского агрессора. Любые попытки уклониться от прохождения воинской службы будут признаны попыткой подорвать обороноспособность планеты и нарушители будут автоматически осуждены решением ОСЗН. По улицам русскоязычных городов повсюду развесили древние агитплакаты, а за призывниками и уклонистами уже выехали.

Ваш город. Ваш район и улица. Ваш дом. Во дворе останавливается машина, из неё быстро выгружается отряд полиции, озираются, проверяя адрес. Видимо удовлетворенные, входят в ваш подъезд. Спустя пять минут на улицу выходят трое парней с сумками, а ещё одного выводят под руки, скрученного. Вы глядите из окна, понимая, что спустя какое-то время придут и за вами: десяток минут разницы не сыграет - повестка пришла ещё вчера. Мимо дома курсирует патрульный глайдер полиции - для поимки особо ретивых и свободолюбивых, не иначе.

На площадке слышен какой-то шум - за соседом, видимо, уже пришли.

Самое время решить что делать....

Инстинктивно вжавшись в землю, когда над головой пролетели пули. Кот на некоторое время впал в ступор. Стреляли. По настоящему. По настоящему хотели убить. Но на раздумия и страх времяни не было и поэтому Вася начал стрелять в ответ. Вервая очередь была направленна наугад куда то в сторону врага. Вторая уже прицельнее.

Сержант Харт исчезает на несколько секунд, и возвращается так же незаметно и внезапно. Хотя тут нет ничего удивительного, людей вокруг море и человека легко могут закрыть спинами, прикрыть от глаз, сделав ниндзей. Вооруженным автоматом, обвешанным патронами и гранатами ниндзей.
-Дирк, Фаст, Ништяк, Тимбелл, Апхэм, ко мне. - И, дождавшись когда бойцы подойдут к нему, продолжил. - Вы не пойдёте на Эйдховен. Точнее пойдёте, но не со всеми. Вы отправитесь с небольшим отрядом командо, и зайдёте в город с фланга. Бриты объяснять вам подробнее, мне самому больше ничего не сказали. Я вас отправляю, потому что Фаст не сможет бежать, а под пулемётами сложно идти прогулочным шагом. Ништяк за старшего. Вперёд!
Сержант указал направление по карте, и товарищи двинулись в путь, наслаждаясь последними приятными вздохами провожающего их Сона. Им махали девчёнки, проснувшиеся в такую рань, что бы посмотреть на бравых десантников, а кто-то даже пару яблок сунул. Герои-освободители! Да и сам город резко преображается, становится оранжевым от вывешенных из окон флагов, раньше запрещённых фашистами. Жаль что нельзя тут остаться, а можно только смотреть на бойцов роты H, готовящих укрепление в городе. Они остаются в Соне.
Через пару минут солдаты достигают места рандеву, и находят там троих британцев.
-Ои, 'арни! Шо там стали, салаги! Дить сюды, хло'цы! - Кричит им здоровенный мордоворот и машет рукой. Рожа его напоминает запечённую картошку, получившую лопатой от неумелого копателя. Рожу командо пересекал застаревший шрам, от правого глаза, через нос и губу, до левой части подбородка. - Чё вы, 'арни? Вас палкаш прислал, га?
Два оставшихся бойца молча стояли и о чём-то перешептывались, иногда посмеивались. Место встречи - загородная дорога, огибающая Сон дугой.
-Мя звать Эрн Маккой, лейтенант. То, - здоровяк указал на первого бойца, высокого, худощавого и с холодными глазами убийцы, - Милфред Макдугал, 'ержант.. А это, - тыкает пальцем в сторону второго, жилистого, коренастого белобрыса, - Курт Авеню, тож 'ержант.

Постучав новой пачкой по каске и вдавив ее в затвор винтовки, Ништяк мысленно посочувствовал четырем салагам, которых кинули на фланг. Немцы перенесли на них и подставились под огонь основных сил. А что они могли сделать? Иначе те четверо зашли бы с фланга. Сержант все правильно сделал. Салаг, конечно, жалко, но лучше, если бы все в лоб поперли и передохли под снарядами и пулями.

К тому же, кто-то из них, кажется, был еще жив — фигурки-то зеленые бегали.
— Шибче, шибче, парни! — определив, что больше пули не свистят над головой и не роют землю, Джеки вскочил на ноги и побежал к мосту. — Пока эти ублюдки не взорвали его к чертям!

"А то зря что ли прыгали?"