Голосование за ходы

— Вы убили, Дорина! Ублюдки! — только и успел крикнуть Фальсгёльд, пытаясь закрыться щитом от летящих в его сторону ударов.

Дворф сделал шаг назад, пытаясь уклониться от очередного выпада копья очередного эльфа, и больно ударился затылком о дверной косяк. Потом все поглотила тьма...

Одним дождливым январским утром — вероятно, где-то на проселочной дороге или даже посреди чистого поля — графа Сен-Жермена, занятого его бесконечными разъездами и инспекциями, настиг королевский посланник. Молодой дворянин вручил престарелому генералу письмо.


Получатели: Клод-Луи-Робер.


Получатели: Жозеф Терре.


Получатели: Людовик XVI.

***

Состав Королевского совета:

— Аббат Жозеф Террэ, государственный секретарь флота и первый министр;

— Этьен-​Франсуа де Шаузель, герцог д'Амбуаз, хранитель печатей;

— Эммануэль Арман де Виньеро дю Плесси-​Ришельё, герцог д’Эгийон, государственный секретарь военных дел;

— Карл-Филипп, граф д'Артуа, государственный секретарь иностранных дел;

Получатели: Шарль-​Филипп граф д`Артуа.

— Месье Луи-​Станислав-Ксавье, граф де Прованс, государственный секретарь королевского двора.

— Жан-Батист де Машо, граф д'Арнувиль, государственный контролёр финансов.

Кроме того, Антуан де Сартин, граф д'Алби, сохраняет за собой пост генерал-​лейтенанта парижской полиции, хоть и не вводится в состав Королевского Совета.


Получатели: Людовик XVI.

Король огласил своё решение с трона. Его Величество сказал, что всегда был сторонником сохранения французами их вековых вольностей. Система парламентов — такая, которой она стояла долгие столетия — всегда была мила и дорога его сердцу.

В последние годы правления его блаженного деда некоторые нечистоплотные советники и другие особы, втершиеся в высочайшее доверие, покусились на эту систему и бросили это золотое руно в пыль своих низменных страстей и интриг. Когда он был ещё дофином, сердце Людовика разрывалось от боли, когда он видел это чудовищное попрание священной старины. Тем не менее, как принц крови, он почитал за свой первейший долг служить и ни в чём не противоречить своему деду-монарху. Потому не смел противиться его обращенной против привилегий парламентов, пусть даже в глубине души и знал, что она, эта высочайшая воля, была понукаема и направляема другими. Потому он вынужден был молчать.

Теперь, милостью Божьей, он — Людовик XVI — сам есть король. Многие уже знают, что его сердце обливается кровью при мысли о несчастных дворянах, лишившихся того, что было их по праву, из-за произвола канцлера де Мопу! Они знают это потому, что он, Людовик, самолично отнял у канцлера государственные печати и вверил их на хранение герцогу д'Амбуазу, одному из этих самых пострадавших! Они знают это потому, что он, Людовик, протянул руку дружбы многим другим потерпевшим и даже уже начал платить государственный долг перед ними из собственного кармана! Разве это не первейшее доказательство того, что король всегда был душою и совестью вместе со своими верными дворянами?

Сейчас лучшие люди Франции показали ему, что и они не забывают своих соотечественников в беде! Король салютует их добродетели. Конечно же, король восстановит старые вольности парламентов своей милостью. Это то, что его сердце всегда хотело. Он рад, что все второе сословие пришло к его трону искать справедливости — и что он, Людовик, наконец может дать её своим дворянам! Это воистину знаменательный день. Слава Господу! Слава Франции! И слава старым, исконным вольностям!

— Его Величество, покойный Людовик XV, однажды сказал Нам, что если человек или группа людей украли что-то, а затем слабость правосудия и их счастливая судьба позволили им наслаждаться украденным хоть сколько-нибудь долго, то со временем они начнут полагать эту вещь своей по праву.

Ясное утро за окном королевского кабинета, как кажется, не доставляло его владельцу никакой радости. Когда он отвернулся от этой лучезарной благости, опрокинувшей себя на сады Версаля, лицо венценосного правителя Франции было хмурым.

— В этом вся суть этой истории с парламентами, Прованс, чтобы вам там не говорили торговцы слухами и мнениями в салонах! Все эти великие древние вольности, в честь которых они сочиняют панегирики. Все эти исконные привилегии, кои якобы есть их собственность, их древняя собственность, их неотчуждаемая иначе как произволом и рукою тирана собственность. Все это — лишь красивые слова, за которыми кроется очень нелицеприятная правда. Привилегии парламентов всегда были лишь добычей воров, похищенной у слабых и ветряных королей прошлого. Те руки, что держали их, держали их долгое время, это так. Но долгие года прибавленные к преступлению всё еще не делают его чем-то, кроме как преступлением, — и тем более эта несправедливость, которой позволили продолжаться столь долго, не делает преступление чем-то почетным и благородным! Когда добрый канцлер, наконец, смог призвать парламенты к порядку, то он не отнимал ни у кого ничего — он лишь вернул Короне то, что она потеряла, но что всегда оставалось её собственностью! Он лишь только вернул хозяину украденное у него! Он поступил так, как верному слуге Юстиции должно!

Луи-Огюст — с недавних пор Людовик XVI — отошел от окна и лег обратно на кровать, с которой он обычно давал частные аудиенции узкому кругу лиц, преимущественно ограничивающемуся принцами крови и пэрами Франции.

— И что добрый канцлер получил в оплату своих непрекращающихся и кропотливых усилий во благо Трона, Месье? Лишь всеобщее презрение, лишь прозвание деспота, лишь колючую неблагодарность! Наше сердце, право, сжимается от мысли о том, сколь несоизмеримо достигнутое и сделанное маркизом де Морангле с тем, что он в итоге получил! Что он получит! Он и мадам Дюбарри! Если где-то и стоит искать несправедливость, то, как раз, в этом — вот, что Мы скажем!

Король прикрыл глаза на несколько секунд. Он продолжал говорить, впрочем:

— К сожалению, Мы не можем не признать, что несправедливость и неблагодарность — это тема балов в Версале на несколько сезонов вперед. Нам хотелось бы, чтобы Мы могли бы что-то с этим сделать, но Мы не можем. Короли, к сожалению, не всесильны. Это великое бремя для Нашей души, эта неизбежность, но мы должны будем лишить верного канцлера его печатей. Наше единственное утешение во всей этой истории, что если и не самого маркиза, то сделанное им, мы все же сумели защитить. Пусть и не навсегда, пусть лишь на пять лет. Наша единственная надежда заключается в том, что требуемой Артуа — та итоговая форма, которую Мы по истечению этих пяти лет позволим принять парламентам, — будет хоть в чем-то лучше того произвола, что творился там раньше. Мы надеемся, что этот компромисс, удовлетворивший всех, кроме нашего столь склочного, но все ещё любимого кузена Шартра, породит что-то благое. Да, Мы надеемся, и Мы уповаем на Господа Нашего.

Король открыл глаза и позволил слугам поднять себя на ноги:

— Но довольно, Месье! Нам не должно позволять Меланхолии стать Нашей госпожой! У нас с вами впереди целый день работы! Идёмте! Сегодня мы представим Совету его нового главу и нашего нового первого слугу — графа де Верженна!

***


Получатели: Луи-​Филипп-Жозеф герцог де Шартр.


Получатели: Эммануэль Арман де ​Ришельё.

Состав Королевского совета:

— Шарль Гравье, граф де Верженн, первый министр и государственный секретарь королевского двора;

Получатели: Шарль Гравье граф де Верженн.

— Этьен-Франсуа де Шаузель, герцог д'Амбуаз, хранитель печатей;

— Аббат Жозеф Террэ, генеральный контроллер финансов;

Получатели: Жозеф Терре.

— Эммануэль Арман де Виньеро дю Плесси-Ришельё, герцог д’Эгийон, государственный секретарь иностранных дел;

Получатели: Эммануэль Арман де ​Ришельё.

— Клод-Луи, граф де Сен-Жермен, государственный секретарь военных дел;

Получатели: Клод-Луи-Робер.

— Карл-Филипп, граф д'Артуа, государственный секретарь флота;

— Месье Луи-Станислав-Ксавье, граф де Прованс.

Кроме того, Антуан де Сартин, граф д'Алби, сохраняет за собой пост генерал-лейтенанта парижской полиции, хоть и не вводится в состав Королевского Совета.

На коронацию и связанные с ней торжества выделяется 1 бюджета. Возвращаем ссыльных, Амбуаза — прямо в Королевский Совет. От чрезвычайных налогов в связи с коронацией откаываемся.

Получатели: Людовик XVI.

— И сборщик податей, должно быть, приходил когда придётся и во главе отряда вооруженных людей? — переспросил Фальсгёльд, кажется, начиная что-то понимать. — Так, ну знаете, что ему нельзя было отказать, а спрашивать у него бумаги или другие символы уполномоченности было совсем излишнем?

— Спасибо, Магда, — кивнул дворф в ответ. — Спасибо за твое разъяснение. Это примерно совпадает с тем, что мне говорили о людях клановые старейшины моего народа и наши меморалисты.

— Могу ли я уточнить, впрочем? Мне говорили, что среди людей власть совпадает с преступлением. Это так? В том смысле, что безумный преступник и душегубец лишь до тех пор является злоумышленником среди людей, пока он одинок, и может быть наказан, и не имеет союзников. Но стоит ему, этому преступнику, обрести силу — не важно в себе самом или через присоединение к большой шайке злоумышленников — как он становится правителем?

— Там, где ранее он и его товарищи грабили на углу дорог — теперь они собирают подати. Там, где ранее они убивали своих противников — теперь они казнят мятежников и еретиков. Там, где ранее Гильдия Воров рассылала своих соглядатаев по городам и селам — теперь Правительство посылает своих архонтов и бейлифов? Правда ли это, что у вас, у людей, ваши преступники и ваши правители — это люди одной касты, пусть они и разобщены среди себя отличием того, кто издает закон, от того, кто становится его жертвой? По своей природе, впрочем, они несколько не разобщены. Я так слышал. Преступления среди людей и закон среди людей, я слышал, есть лишь умножение и прогрессирование жестокости без какого-либо различения по сути. Преступник с устрашающим мечом, заставляющим слабых покориться, — завтрашний владыка. Владыка — по своей сути и, если ты сотрешь с него всякую патину благородства, лишь более успешный вор и убийца? Это так все для людей, Магда, или мне сказали неправду?

— Это первое человеческое поселение, в которое я войду! — сказал, глядя куда-то в сторону, новый член отряда, дворф по имени Фальсгёльд, сын Киндлифрёссера. Судя по тому, что этот коренастый краснолюд успел рассказать о себе, он лишь недавно покинул дом своих предков в горах, изгнанный оттуда жестоким королем.

— Мне следует иметь что-то в виду? Что-то такое, что я не знаю? — перевел дворф взгляд на Грегори и Магду, своих спутников. — Какой-то очистительный ритуал, который вы, люди, совершаете прежде, чем входите в городскую черту? Какая-то традиционная дань, которую вы платите? Я прошу прощения, что спрашиваю. Но обычаи и законы людей меняются каждые сто лет. Даже мои соплеменники-торговцы не знают, как за всеми ними уследить.

Рядом с Питером на землю упал стремительно становящийся мертвым Биттерлиф. На губах хоббита подымались пузыри крови, его взгляд уже был затуманен и, видимо, смотрел на что-то в ином мире.

Тем не менее из последних сил невысоклик все же нашел в себе силы повернуть голову к мальчику. Смотря на него своими стекленеющими глазами, он прошептал:

— Не забудь... Не забудь воскресить меня, Питер!

Сказав так, незадачливый искатель приключений умер.

Биттерлиф условился с Питером выждать час или около того прежде, чем молодой волшебник начнет подыматься наверх. В любом случае, он предложил мальчонке ориентироваться на его появление на площади, указав, что выйдет туда как раз примерно через этот самый час. На всякий случай хоббит отдал будущему королю-некроманту всю свою мошну (он прям скривился, когда это делал!). Он призвал того быть благоразумным и, если потребуется давать взятку, ограничиться парой золотых. Сказав так, хоббит тем же путем, что они прошли до дома ведьмы, вернулся в таверну: задние дворы, задние двери и все такое.

Затем он помазал по месту всех паучьих укусов уксусом, который попросил у трактирщика. Затем он поспал что-то около 15-20 минут, думая до каких невзгод и злоключений его доводит знакомство с Питером Арахномансером. Затем он облачился в свои полные доспехи, взял в руки богато украшенное королевское копье и щит, и, водрузившись на своего пони, выехал навстречу селянам на площади.

— Добрый день, жители Хирота! — сказал Биттерлиф. — Я готов ответить на все ваши вопросы, если они имеются!

— Хм-м, что это? — задумчиво протянул хоббит, спускаясь с пони и такая Питера под бок. — Вон, вон, посмотри, молодой человек! В лунном свете и ты должен видеть! Что это там? Коробка для податей?

— Что ты скажешь? — в руках Биттерлифа вдруг мелькнула медная монета. Он затем вознес деньгу повыше, чтобы даже его молодой спутник мог видеть её в темноте.

— Стоит нам сунуть что-то в щель Юстиции, этой сонливой шлюха, которая ничего не видит и которой ни до чего нет дела, м? Я что-то не много вижу справедливости в жребии, выпавшем добрым жителям Хирота. Я не вижу ничего справедливого в том, как они решили держать себя после того, как их несчастная судьба была определена. Разве это правильно и праведно приносить своих соседей в жертву, чтобы спасти себя? Как ты скажешь, хорошо с ними обошлась Юстиция? Нужно ли ей всунуть за это?

— Если стоит, то держи! — Биттерлиф передал монетку Питеру.

— А где у вас деревенское кладбище, бабушка? — деловито поинтересовался хоббит. Если его и смущала перспектива расхищения могил по заданию ведьмы, то он хорошо это скрывал.

Биттерлиф сначала прислушался к звуку, с которым монетки опустились в коробку, а потом даже приподнялся на носочках, чтобы заглянуть в прорезь на ней. Он даже слегка потряс ее.

Ему очень хотелось знать, сколько денег там уже собралось. Его хоббичьи глаза были способны видеть во тьме, так что для него все было так, будто бы коробка была освещена изнутри.

А то ведь, как знать? Ведь могло же быть так, что добрые люди Хирота были также еще и щедры? Все же, надо полагать, что их общая апокалиптическая ситуация располагала быть щедрыми с богами как ни что иное. Если это действительно так, то по отбытию из города Биттерлиф был бы не прочь и сам причаститься к благам и изобилию Юстицию. Ибо что она ему сделает? Все владыки Порядка — просто чванливая кучка терпил. Не то что благородные властители Хаоса!

— Не, я думаю, что они погибли в болотах.

— Маг все равно направит за тобой своего невидимого фамильяра, дабы чего не произошло, — ни моргнув и глазом, солгал Моргане хоббит. — Так что можешь сказать прямо, где дарка в частоколе.

Далее он попытался воззвать к ее злобе на ее соседей:

— Если угодно, это может быть авансом с твоей стороны в пользу нашего будущего благополучного сотрудничества. Если тебя смущает, что я вызнаю об этом лазе, побуждаемый какими-то воровскими помыслами в отношении твоих в скором времени бывших односельчан, то не волнуйся. Не волнуйся за них. Что тебе до этих предателей? Они хотели принести тебя в кровавую жертву. Что тебе до сохранности их имущества теперь?

Затем он вновь напомнил женщине о том, сколь безнадежным образом обстояли ее дела:

— Этот лаз может быть очень полезен по прошествию тех нескольких дней, что потребуются тебе чтобы отсидеться и прийти в себя, а нам — чтобы сделать свои дела в Хироте. Не будем же мы выводить тебя из деревни с пожитками через ее главные ворота? И я повторю: тебе потребуются охранники в твоем предстоящем путешествии. Никто кроме нас тебе не поможет. Никто ведь не помог, когда тебя хотели отдать псу.

— Похоже они решили, что мы все вместе с дочерью трактирщика станем жертвой после этих ваших "Я хочу помочь!" и "Я хочу сделать адского пcа своим famulus!" — недовольно прошипел хоббит, глядя в спину удаляющимся крестьянам и их господину.

Пробурчав себе под нос какую-то совокупность оскорблений в лицо мира и конкретных населяющих его людей, эльфов и дворфов, Биттерлиф, впрочем, успокоился. Ну, или почти успокоился. Став вот таким вот блаженно спокойным (нет!), он даже пояснил для Питера:

— Фамулус означает "слуга" на каком-то древнем языке, — сказал хоббит голосом по-видимому спокойным, но на самом деле полным гнева. — Я уж не знаю, то ли это язык самих эльфов, то ли первой вашей человеческой империи, что их победила и низвергла в железные оковы. В любом случае, так зовут фамильяров всяких ведьм и пройдох, если по-научному.

Потом хоббит обратился к остальным:

— Ну, что мы теперь будем делать? Освободим женщину, я так полагаю? Ох! Вы никчемные доброделы! Презираю вас! Ваши кости! Ваши потроха! Где мое пиво? Где моя мягкая постель? Где тепло очага? Все из-за вас! Из-за вас я в этой низости и холоде!

Когда в спину хоббиту ударили слова о безмерной благодарности, якобы причитающейся за освобождение жертвенной девы, то он одернул поводья Абрахама и на пару секунд остановился. Было видно, что он что-то просчитывает в уме. Как бы там ни было, вскоре природная трусость возобладала над прирожденной жадностью. Биттерлиф решил, что овчинка не стоит выделки.

И не только решил он так, но еще и захотел донести эту мысль до своих замешкавшихся спутников:

— Ой, да полноте вам! — крикнул хоббит, поворачивая своего низкорослого скакуна и обращаясь к другим членам отряда:

— Беспредельная благодарность, она говорит! Да ну ее! Будь ее почтенный папа способен к благодарности, которой нет предела, то он всяко бы откупился бы от ярла и его конкурса! Уж тогда бы точно справедливый жребий пал на кого-то другого! Что вы, не знаете, как проводятся по честной жеребьевке жертвоприношения темным богам в изолированных от большого мира поселениях? Давайте уже, идемте! Нечем ей и ее папеньке нас отблагодарить за спасение! Надо уважать местные традиции и религию, знаете ли!

Хоббит с досадой взмахнул рукой, но не стал спорить. Он был расстроен не столько из-за отказа Питера попробовать предложенную им манипуляцию, сколько из-за того, что после всех вынесенных из него трупов западный зал оказался почти полностью бесполезным с точки зрения прибыли. Хотя, не будем кривить душой, на Питера хоббит также был немного обижен. Всё дело в то, что уже видел в своём уме, как продаёт... эм-м... то есть репрезентирует молодого человека ко двору какого-нибудь лорда в качестве придворного мага и получает за это щедрую комиссию. Людям и хоббитам трудно расставаться со своими мечтами, и они злятся при этом.

Глуб ван Глуб угрюмо побрёл в зал с самоцветами вслед за Питером. Ждущие в коридоре Биттерлиф, Нориц и Огель присоединились к нему.

— Что я увидел? — усмехнувшись, переспросил хоббит. — Темноту. Бесконечную темноту меж звездами, в сравнении с которой мы сами, и наши ошибки, и наши философии, и наши королевства значат меньше, чем ничего. Очень жизнеутверждающе, если смотреть под определённым углом зрения.

— Имело ли это смысл?.. Хм-м, а что есть смысл? Я теперь точно знаю, что никакого смысла нет и всё дозволено!.. Но если опять-таки приспособиться и посмотреть уже под чисто практическим углом, то я рискну предположить, что это — волшебное кресло. Для людей или уже обладающих мистической силой, или имеющих потенциал её обрести. А мы хоббиты — люди маленькие и не волшебные, у нас есть только сила нашего духа. Так что нам на таких креслах с чисто практической точки зрения, я думаю, сидеть без толку. Может, только для лучшего образования и философского развития. А для кого-нибудь другого, наверное, есть шанс, что будет ещё какой-то эффект. Всё же как-то эти демоны неба с табличек ведь обучили учеников-дикарей своим колдовским наукам? Может, кресло — для этого.

— Постойте, генерал! — воззвал к Винклеру профессор. — Я понимаю, что ваш первый инстинкт — это отринуть их, но в словах Рудольфа Оболенца есть смысл! Ультиматум реакционного крыла "Белой партии" действительно требует немедленного ответа: и этим ответом не может быть жалкая, сервильная покорность, как того просит герцог!

Фальтенберг отложил в сторону газету, поднялся и в драматическом ораторском жесте протянул правую руку, открытую распахнутой ладонью вверх, к Отто.

— Прислушайтесь к своим чувствам, генерал, и вы поймёте, что это правда! Вы знаете это и так. Иначе вы не предложили то, что сейчас предложили. Страх герцога правит им и ведёт его к погибели. Он уже умер в малом, ему остаётся умереть в великом. Вы между тем понимаете, как реальная политика работает. Это искусство нахождения возможного. Умение выбрать второе или даже третье наилучшее для себя. Если бы вы не понимали этого, то не предложили бы сейчас кандидатуру Оболенца на пост министра-председателя. Тем не менее политика ведь не только это, не так ли? Политика — это также умение не упасть в пропасть, когда голодная бездна уже взывает к себе!

— Не далее как неделю назад, да и прежде того, вы говорили о богемских дворянах как о людях, что в великой совокупности всех за и против является практически полностью или даже полностью бесполезными. Вы говорили правду — причём не стеснялись озвучить её, даже несмотря на ваше идеологическое, статусное и даже кровное сродство со столь многими из этих людей. Вы говорили правду, потому что ваши ноги плотно базируются на земле Аллемании и не дают вашей голове улететь куда-то в облака. Потому что вы, в отличие от многих других здесь, способны видеть простые и самоочевидные истины. Богемское крыло расколовшейся "Белой партии" — это сборище бесполезных глупцов, которые очень скоро (в историческом измерении) будут мертвы. Если мы протянем им руку, чтобы принять их ультиматум, то они заразят нас проказой своей никчёмности и увлекут в могилу вслед за собой. Если мы пойдём на уступки им, как хотят герцог и Штрирер, то мы обратим это правительство — и так нефункционирующее, потому что ребёнок стоит во главе его! — в вассала умирающей политической и социальной силы. Мы станем объектом всеобщего презрения, так как затрепещем и покоримся перед бумажным мечом клики, лишь настолько способной осуществить свои угрозы в отношении нас, насколько мы будем медлить с подзатыльником и окриком острастки. Потому мы и должны действовать сейчас! Потому мы и должны наказать богемцев сейчас, когда они мнят себя конфедерацией высоких нобилей, первых вассалов короны, пришедших навязать бессильному королю свою Великую хартию и не способны даже предположить, что им ответят мечом, а не трусливым блеянием покорности! Мы должны эскалировать ситуацию, пока наша оппозиция этого не ждёт и не готова к этому!

— Кто, как не вы, генерал, должны встать в острие этой кампании? Не только потому, что этого требует ваше звание министра внутренних дел. Не только потому, что вы единожды уже призывали забывших своё место богемцев к покорности силой пушек и винтовок. Нет. Не только поэтому. Ещё и потому, что ваша рука — рука родственного человека, рука более просветлённого представителя класса. Это та рука, которая скорее готова протянуть всем этим дворянам-мятежникам оливковую ветвь, нежели обратить против них карающий меч. Вы будите карать, но будите карать как отец, ради конечного блага и воспитания наказываемого. Если на вашем месте будет кто-то другой, то можете ли вы быть уверены, что он будет знать, когда меч должен быть извлечён из ножен, а когда не должен покидать их? Нет, не можете. Поэтому это должны быть вы, генерал. Вы должны встать во главе полицейских, репрессивных и карательных мер этого правительства против так называемого консервативного крыла "белых".

Профессор указал Винклеру на Оболонца.

— Вы боитесь, возможно, что, если вы примите свою миссию, то, когда дело дойдёт до реального столкновения с богемцами, вы останетесь одни? Что ж, я сам готов признать, что господин Оболенц остаётся черной лошадкой, и от него можно ждать чего угодно. Кто знает, последуют ли его действия вслед за его словами? Сегодня он удивил меня, завтра удивит вас. Сейчас — час битвы, а во время битвы удивление не есть нечто, чему следует радоваться. С подобными опасениями я могу согласиться. Но я могу и развеять их!

— Как я уже сказал, герцог — ребёнок, не способный работать со взрослыми людьми. На прошлой неделе перед ним на стол легли сразу две программы, поддерживаемые необходимым кворумом министров. В своей детской непосредственности он, будто буриданов осел, не смог выбрать между ними, обрекая тем всю Аллеманию на голод. Герцог не способен держать в своих руках даже самого себя, не то, что управлять правительством. Это так. С этим я согласен. Смотрите, даже сейчас он ведёт себя как испуганный малыш, оказавшийся один на один с ремнём собственного отца. Он просит открыть окошко, чтобы люди на улице прохожие и соседи слышали, как его порют. Он надеется смутить слухом и взглядом посторонних родителя, перед которым он провинился. Всё лишь для того, чтобы его пороли не так сильно. Как иначе трактовать его смешную просьбу сделать голосование на сегодняшней сессии достоянием общественности?

— Я говорю, что никто из нас не может опереться на герцога. Я вижу, что вы не уверены в Оболенце. Пусть так. Он не единственная ваша альтернатива. Я думаю, что вы понимаете, куда я клоню. Не лучше ли дьявол, которого знаешь, эх? Ранее мы двое показали, что как люди, живущие в реальном мире, а не в мире фантазий и страхов, мы способны найти общий язык между собой, даже несмотря на все наши идеологические расхождение. Вы сами подтвердили это своим предложением сегодня. Что-то вам, разумным кругам консерваторов, что-то нам — социалистам. Никто не доволен. Все получили лишь второе или даже третье наилучшее для себя. Но все получили что-то. Владислав-Целестин показал, что при нём никто не получит ничего. В Оболенце вы сомневаетесь, потому что он все молчит и не особо понятно, чего он хочет. Но меня вы видели, меня вы знаете. Я знаю вас.

— Если вы, генерал, поддержите мою кандидатуру на пост министра-председателя, то, очевидно, я поддержу ваши действия по приведению богемского дворянства к покорности из этого высокого кресла. Повторю, как и господин Оболенц, я считаю, что на этой наглый ультиматум стоит ответить пощёчиной, а не склонением колен. Я так же готов искать примирения с не потерявшими голову и сохранившими рассудок членами "Белой партии". Понятно, что это должно быть примирение сильных, а не покорность слабого сильному. Потому наряду с полицейскими действиями против забывшихся представителей богемского дворянства, я готов поддержать предложенный вами, генерал, компромисс между людьми социалистических воззрений и рациональными консерваторами. Это действительно терпимое и простое решение, которое затем может лечь в основу полной аграрной программы, когда это правительство, наконец, будет способным её принять. Вместе, объединив правый и левый фланг, мы сможем предложить Аллемании хоть сколько-нибудь рабочее правительство, генерал. Разве это не нечто, несравнимо лучшее, чем то, что мы имеем сейчас?

— Не стоит обращать на богемских помещиков внимания, — возразил Фальтенберг. — Среди всех остальных партий и политических сил, не говоря уж о широких массах крестьянства, новость об освобождении богемских крепостных было встречена с непременным ликованием. Богемские аристократы с их традиционным укладом и привычкой к эксплуатации бесправной рабской силы сами сделали себя обузой для современной Аллемании. Я думаю, что все или почти все согласятся, что они — отживший своё класс. Пусть эволюционируют, пусть станут продуктивными членами нового экономического уклада, или пусть исчезнут навсегда. Тем, кто сам вскоре станет костями, не следует кидать никаких костей-подачек, тем более жирных.

Не забыл глава аллеманской дипломатии и о министре финансов.

— Александр, мой друг. У меня к вас вопросы. Средства, запрошенные госпожой Драмм на образовательную программу, пока ещё не были выделены — равно как и средства, реквизированные герцогом на создание земельного банка или земельного крыла госбанка. В моё министерство также не поступало новых траншей на закупку продовольствия зарубежном. Тем не менее, поступившие мне из вашего министерства и других структур отчёты, указывают на резкое снижение доступных нам средств. Как это может быть в отсутствии новых трат?

Профессор окинул министра финансов изучающим взглядом, а потом степенно погладил свою окладистую голову. Наконец, он протянул:

— Александр, а насколько критическим является недостаток кадров в казначействе, госбанке и структурах Минфина вообще?

Выдержав какую-то паузу, как будто бы решаясь, стоит ли ему вообще говорить дальше, Фальтенберг добавил:

— В настоящий момент в числе прочего я пытаюсь по линиям своего министерства вступить в контакты с властными кругами США. Понятно, что если рассматривать краткосрочную перспективу, то в хоть сколько-нибудь реалистичные сроки подвоз оттуда зерна и хлеба организовать не выйдет. Тем не менее, если смотреть на ситуацию ширя и перейти уже к среднесрочным и тем более дальним перспективам, то получить какую-то помощь и содействие со стороны этого заморского гиганта может быть вполне реально, особенно если мы будем опираться на представителей германофонного меньшинства, зачастую весьма влиятельных, в этой стране...

Профессор откашлялся в кулак.
Получатели:

— Среди великих сил североамериканские Штаты считаются передовой страной во многих сферах: в том числе, кстати, и в аграрной сфере и в том, что касается имплементации современных экономических веяний и механизмов. Если соответствующие мосты могли бы быть налажены, то, возможно, будет какой-то смысла в отправке туда на обучение отдельных представителей нашего чиновничества и министерских работников? Понятно, что это будет выстрел в весьма отдалённую перспективу. Но тем не менее. Что вы скажете, господин Рихтер?

Престарелый ученый кивнул в сторону богемца.

— И вот ещё что. Мне кажется, я всё же склонен поддержать план генерала Штнирера, по крайней мере, в общих чертах. Наша военная стратегия в ближайшие десятилетия должна быть исключительно оборонной. В рамках подобного подхода, наряду со всем остальным, мы должны думать о сокращении издержек на армию. В этом смысле постепенный и хотя бы частичный переход от профессиональной армии в сторону де-факто милиции, вооружённого ополчения, может быть оправдан. В конечном итоге солдат, который также ещё и фермер, действительно будет стоить казне меньше, чем солдат, который сидит в казарме и ходит по плацу. Вдобавок мне кажется, что предложенную генералом схему — даже пока мы просто экспериментируем с ней — можно использовать для стабилизации ситуации в стране. Смотрите, вы говорите о расселении некоего числа военных на территории бывших королевских земель. О чём мы сейчас говорим? Несколько десятков батальонов, соответственно, несколько поселений на тысячу человек или около того? Больше?


Получатели:

— Хорошо. Пусть так. Но что с богемскими землями? Как герцог правильно отметил, лишившись своих крепостных, часть местных владетелей, несомненно поспешит избавиться от своей земли. Когда эта земля перейдёт в государственную собственность, не важно через посредство специального аграрного оператора или через госбанк, то не стоит ли распространить ваш эксперимент, генерал Штрирер, и туда? Тогда мы сможем увидеть не только то, как ваши солдаты-фермеры приживутся и на бывшей королевской земле, но также и то, как они будут чувствовать себя на богемской территории, традиционно уступающей остальным частям страны с точки зрения аграрной эффективности. Это позволит нам более объективно оценить экономическую продуктивность всего этого предприятия. К тому же, продолжая вашу античную аналогию, эти солдатские поселения выступят своеобразным аналогом римских колоний. Они в этот непростой час притянут богемские земли ближе к сердцу государства и под контроль центральных властей.


Получатели:

— Вот, мой молодой друг, — профессор широким жестом кинул через стол в сторону Вацлава-Целестина какую-то папку, — в добавок и в обновление к тому, о чём я известил вас вчера: в Великобритании мой молодой коллега-математик Бертран Рассел возглавил усилия англофонного научного сообщества по публикации открытого письма в адрес правительства Его Величества в поддержку наших экстренных закупок зерна и хлеба. Я полагаю, что для вас и господ генералов также может быть важно, что он потенциальный наследник своего старшего брата, эрла Рассела, а также внук бывшего премьера Соединённого Королевства. Блистательный молодой человек. Знаете, именно он когда-то пробудил меня от догматического сна и убедил принять идеи Карла Маркса. Этой ночью он отправил на моё имя телеграмму. Пока мы имеем 86 подписей видных британских учёных под обращением. В папке его черновик. Я ожидаю получить поправленную версию сегодня вечером. В Германии профессор Фре́ге прилагает аналогичные усилия по публикации схожего по содержанию послания на имя кайзера. Я получу черновик завтра или послезавтра. Что-то около ста или даже больше подписей немецких и австрийских профессоров и видных деятелей культуры, судя по тому, что он телеграфировал мне в последний раз. Работ идёт. Когда новая волна публикаций сформирует общественное мнение, я ожидаю получить от Антанты и Центральных держав ещё больше, чем мы уже добились.

Профессор и глава всей аллеманской дипломатии на этот раз явился на заседание Кабмина самым первым. Он также был одним из первых, кто заговорил — прямо когда новообъявленный герцог-премьер вошёл в зал заседания:

— Слово из пяти букв, греческого происхождения, обозначающее дискредитировавшего себя правителя? — задумчиво протянул он, уставившись в раздел кроссвордов какой-то французской газеты. На её переднем развороте, кстати, красовалось большое заглавие, извещающее читающий мир о том, что в Аллемании к власти пришла так называемая хунта трёх фонов. Под заголовком виднелась большая карикатура в треть всего разворота: трёхглавая гидра, где центральной головой был Владислав-Целестин в разбитой короне, а по его бокам Штнирер и Гутьер, каждый сжимающий в зубах по крестообразному жезлу кукольника. К каждому жезлу крепились марионеточные ниточки, которые тянулись к шее центральной головы чудовища, кою две боковые головы, видимо, пытались то ли задушить, то ли направить, куда им надо. Под лапами гидры в жалкой покорной позе, комично выпятив свою заднюю часть, не то стоял на четвереньках, не то пытался уползти кто-то, отдалённо похожий на Александра Рихтера.

Профессор поднял от газеты рассеянный взгляд и посмотрел куда-то поверх головы своего друга герцога.

— А, ну да... Конечно же... Le Tyran.

Ширк-ширк, профессор чиркнул что-то в своём кроссворде. Он снова поднял на Владислава-Целестина взгляд, на этот раз все так же остёр, тяжёл и проницателен, как и на первой сессии месяца.

— Вы знаете, господин председатель? Один из не замеченных мной ранее плюсов работы в министерстве иностранных дел, как оказалось, это первостепенный доступ к международной прессе. Я всегда любил британские и французские газеты.

— По-моему мнению, — степенно начал профессор, по академической привычке смотря куда-то поверх голов своих слушателей, — среди собравшихся здесь уважаемых господ и прекрасной дамы на роль министра-председателя в наибольшей степени подходят двое: господин Рихтер и господин Оболенц.

— В пользу первой из названных мной кандидатур — господина Рихтера — говорит прежде всего тот немаловажный факт, что он единственный из нас ранее занимал правительственный пост, будучи заместителем министра финансов! Кроме того, из нас всех он кажется мне наименее поляризующей фигурой. Благодаря его очень интересной статье — господин Рихтер, моё почтение! — широкие слои общественности знают его прежде всего сведущего в финансовых вопросах эксперта и технократа, способного и готового попытаться удержать нашу национальную экономику на плаву в эти неспокойные времена. Это будет крайне обнадёживающим сигналом для многих, если первым своим решением это правительство возвысит на пост символического кормчего государства такого человека. Я полагаю, что на каком-то уровне — хоть они вряд ли это признают в открытую — этот шаг одобрят даже самые радикальные элементы на улицах Гданьца. Все любят процветание, если обрести эту любовь невозможно, то их второй выбор — спокойствие и экономическая безопасность. Имя господина Рихтера, по крайней мере сейчас, в наибольшей степени ассоциируется с этими двумя идеями! Избрав его министром-председателем, мы покажем обществу и миру, что, несмотря на свои крайне разные политические воззрения, мы всё ещё ставим благополучие Аллемании и её народов прежде всего. Мы покажем себя правительством народного консенсуса, готовым сплотиться за профессионалом, воплощающим в себе институциональный опыт равно и предшествующих нам кабминов, и бюрократического аппарата старой Аллемании.

— Что касается второй из обозначенных мной кандидатур, то за уважаемого господина Оболенца также говорят сразу несколько факторов. Он — франк. Не будем обходить этого слона в посудной лавке. Для многих поднявшихся под знаменем Революции непреложной истиной является то, что все граждане Аллемании должны быть равны, вне зависимости от того, кто они по крови: аллеманцы, богемцы или франки. Если наше правительство выдвинет вперёд, в качестве своего министра-председателя, именно франка, то это пошлёт звучный сигнал, что черты оседлости, гласные и негласные ограничения доступа франков и богемцев к образованию, все другие орудия угнетения национальных меньшинств — вещь прошлого. Что все они мертвы вместе с королём Ангельтом. Подобное назначение будет сигналом к объединению всех трёх народов Аллемании...

Профессор замолчал на пару секунд, как кажется, переводя дух. На секунду он обратил свой внимательный, изучающий взгляд в сторону Гутьера-​Винклера и Штнирера.

— Конечно, не все политические силы нашей страны однозначно приветствовали бы назначение господина Оболенца премьер-министром. Если люди самого широкого либерального спектра воззрений и будут готовы его поддержать, то для многих консерваторов такой шаг и такая кандидатура могут показаться неприемлемыми. Персонально я бы многое отдал за то, чтобы первым министром-председателем правительства свободной Аллемании стал франк. Как ни что иное это показало бы истории и потомкам, за что стоят наши люди и на каких принципах зиждется наша Революции. В более краткосрочной перспективе это обратило бы к нам благорасположенные взгляды либеральной общественности по всему миру. Тем не менее, отставив в сторону мои личные предпочтения, я готов признать, что господин Оболенц более поляризующая, чем господин Рихтер. Одних его возвышение на самый высокий из постов увлечёт и приободрит, но других — оттолкнёт.

— Возможно, пост министра юстиции будет менее противоречивым решением. В конечном итоге этнический франк на этом посту покажет обществу, что наше правительство готово реформировать законы страны на благо всех без исключения её жителей, какая кровь в их венах бы не текла.

— Если не юстициарий, то казначей. Если мои аргументы в пользу назначения кандидатуры господина Рихтера на пост премьер-министра кажутся вам приемлемыми и этот пост не будет совмещён также с постом министра финансов, то назначение на последний господина Оболенца также может быть удачным шагом. Как экономический эксперт и технократ на посту премьера господин Рихтер будет в наибольшей степени близко работать именно с главой Минфина. Это взаимодействие будут публичным и, главное, очень и очень публикуемым. Премьер-эксперт и представитель франкской народности, его "тень". Подобный дуэт при должном освещении и тиражировании в печати может расположить к этому правительству многих и многих. И это, конечно же, более безопасный шаг, чем прямое избрание господина Оболенца министром-председателем. Господин Оболенц известен как специалист во многих сложных и технических областях. Министерство финансов традиционно полагается общественностью наиболее требовательным к техническим компетенциям своего главы. Таким образом в совокупности с господином Рихтером на посту министра-председателя назначение господина Оболенца министром финансов покажет нас миру и людям в качестве правительства высокотехничных профессионалов. Всем нравится, когда ими правят профессионалы.

Профессор Фальтенберг снова выдержал паузу длинной в пару секунд. Он поднял кулак ко рту и сделал пару сухих, спокойных покашливаний, как будто бы прочищая глотку.

— Всё в той же парадигме создания правительства консенсуса и общенародного единства, неразделённого водоразделами политических идеологий, я предлагаю кандидатуру герцога фон Ольденбург-Гданау на пост министра народного просвещения и, наконец, свою скромную персону на пост министра внутренних дел.

— Некоторым из вас это может показаться странным, парадоксальным даже, что я предлагаю закрепить за его светлостью именно что пост министра народного просвещения. Если вы дадите мне минуту, то я поясню, почему считаю такой шаг верным. В чём-то моя мысль здесь отталкивается от обратного. Взять, к примеру, посты военного министра, главы аллеманской дипломатии или министра-председателя. На каждом из этих трех возможных постов герцог будет слишком поляризующей фигурой и тревожной фигурой для многих. Точно так же, как господин Оболенц для господ справа, герцог станет красным знаменем тореадора для товарищей слева. Стань он премьер-министром, это правительство в самом уничижительном свете сравнят с отцами-зачинателями июльской монархии или даже с Луи Бонапартом. История отыгрывает себя сначала в качестве трагедии, затем — как комедия. Подобно тому, как французы короновали на свою беду Луи-Филиппа I, так же и о нас скажут, что мы всего лишь клика заговорщиков, желающих воцарения Владислава-Целестина I. Нечто подобное сразу оттолкнёт от нас самые широкие слои либеральной общественности, жаждущей республики, и сторонников других новых политических веяний. А это самые широкие круги революционной и либеральной общественности. Аналогичным образом, возглавь герцог военное министерство или министерство иностранных дел, то многие увидят в этом первый шаг с его стороны или на пути к возведению себя на престол с помощью военного переворота, или на пути к коронации при помощи сговора с иностранными державами: с двумя германскими монархиями, с Германией и Австро-Венгрией.

— Точно таким же образом аристократ — более того, особа королевской крови — на посту министра юстиций сделает это правительство парией в глазах всех тех, кто не одобряет сословный принцип устроения общества. Вне зависимости от собственной воли герцога и его политической позиции, подобное назначение будет воспринято как сигнал того, что мы предали Революцию, и не хотим ничего менять, и оставим старые дворянские привилегии нетронутыми.

— В то же время герцог известен как благотворитель. Министр народного просвещение — это во многом алмонер, ελεημοσύνη, раздающий милостыню. Уже имеющаяся репутация герцога делает его идеальной фигурой для этого поста. Подобное назначение таким образом укрепит образ нашего правительства как правительства профессионалов. К тому же министр просвещения должен будет выступать в качестве адвоката нашего правительства перед христианскими объединениями и Папским престолом. Здесь королевская кровь играет на руку герцогу. Отблеск богопомазанности расположит к нему почтенных представителей клира в нашей стране. На международной арене — Папство всегда было другом монархий и династий. Вот мои доводы в пользу назначения герцога министром народного просвещения.

Профессор выдержал финальную, третью по счёту паузу прежде чем закончить свою речь:

— Мои собственные притязания на пост министра внутренних дел: что здесь, вы спросите, я имею сказать? Мной движет всё та же логика создания правительства, способного примерить все разнообразные страты аллеманского общества и политические интересы наших, ох, столь разных граждан. Предстоящие месяцы, я предвижу, обернутся для этого правительства вызовами со стороны наиболее левых политических фракций нашей страны — вызовами со стороны идущих за ними народных масс. Многие скажут, что Революция всё ещё не достигла видимого результата и должна быть продолжена. Моё назначение на пост, контролирующий полицию и многие другие механизмы репрессии в этой стране, покажет этим широким массам и этим идейным радикалам, что мы готовы говорить. Что мы готовы договариваться и искать компромисс со всеми людьми свободного от предрассудка разума и здравого смысла. Показав, что карающий меч государства вложен в руки, более всего готовые протянуть им оливковую ветвь, мы способствуем дерадикализации аллеманских левых.

— А-а-а! — истошно, по-бабьи закричал хоббит. — Помогите, маленьких обижают!

Он сделал неловкий выпад копьём в сторону Абрахама, но, как ни странно, кажется, даже попал по старику.

— Ой, помогите! Помогите! Маленьких обижают и мучают! — вновь взвизнул он, трусливо сжимаясь на месте.

Флегматичный Нориц между тем, как кажется, нисколько не боялся встретиться с опасностью, от которой хотел бежать хоббит. Спокойно приблизившись к разбушевавшемуся шарлатану, он без лишних прелюдий пырнул того копьём в живот.

— Тс, тс, тс, — тихо сказал он Абрахаму. — Ты будешь с богами скоро. Уже сейчас. Ложись.

Глуб ван Глут, кажется, был согласен с тем, что в западной комнате нечего искать. Или пока решил поумерить своё любопытство. Вместо этого он с другим хоббитом пошёл в восточную комнату, ту, откуда когда-то выполз змий, а затем без вреда для себя вышел Питер и один из дворфов.

Через какое-то время хоббиты вытащили оттуда показались оттуда с двумя новыми кольчугами, ещё одним копьём и коротким мечом. Короткий меч Биттерлиф взял себе, также на его поясе появились неожиданно обнаруженные у покойного Алоизиуса воровские инструменты и его подзорная труба. А ещё хоббит обзавелся себе крбком, прямо как у Абрахама. Красильщику досталось копьё в замен того, что ранее было конфисковано у него Норицем. Огелю Умному был презентован кинжал.

Две кольчуги хоббиты сложили в зале четырёх статуй. Могильщик вслед затем решил взять один из этих доспехов себе, сняв обгорелую кольчугу Греты и сложив её на землю. Также в "безопасную" южную залу были перенесены другие ценные предметы: моток шерсти, оставшийся от Бриндена, 10-футовая железная цепь траппера и кусок мирила, найденный у дворфа-кузнеца.

Закончив с переобмундированием, хоббиты и примкнувшая к ним компания проследовали в зал с бассейном и принесли туда сундук, изъятый у одного из погибших фермеров — того, что специализировался на картошке. В том уже лежало несколько кошельков с медными монетами и другие безделушки, также оставленные в наследство мертвецами. Хоббиты предложили людям, занятым выковыриваем самоцветов из бассейна, складывать их в общий ящик для последующей дележки.

— Послушайте, а давайте рог змия тоже у входа положим? — сказал Абрахаму Глуб ван Глут. Невысоклик как-то сам по себе возник рядом с авгуром и заглянул в восточную комнату своим глазами, видящими в темноте. Огненную статую он, как кажется, уже почитал полностью побеждённой, а потому даже не стал ждать, пока Питер вернётся с гвоздём, чтобы её окончательно заткнуть.

Хоббит, конечно, был несколько расстроен тем, что мошенник не признал его правоту публично. Тем не менее, подумав, он решил сменить гнев на милость. Всё же очевидно, что аморальный черный старик был расстроен и растерян после потери своего молодого ученика. Оно и понятно: век людей скоротечен в отличие от века хоббита. Сколько Абрахаму осталось? Он выглядел крепким для своих лет, но, по расчётам Глуба ван Глута, не так много. Десять лет. Может быть, пятнадцать. При этом очевидно, что большую часть этого времени Абрахаму предстояло провести в старческой немощи, безумии и крайне болезненных и унизительных болезнях. Он рассчитывал на своего молодого ученика как на кормильца в эту осеннюю, сумеречную пору своей жизни. А тот взял и сгорел на работе. Теперь, считал хоббит, будущее Абрахама было крайне мрачным и однозначно не сулило ничего хорошего, ничего, кроме тягот и невзгод. Поэтому он решил над ним больше не подтрунивать.

— Ну, как охотник предложил! А то вы, старче, войдёте сейчас в этот склеп, а там ещё один змий или ловушка. Вас не станет, а с вами и ценного рога, который вы сами говорили мы продадим за много денег. Тогда вы нам всем свинью подложите. Кстати, раз на то пошло, давайте туда свинью отправим первой?

— Мне кажется, дедя, что вы рано или поздно и так использовали бы парнишу как живой щит в каких-то ваших схемах, и он бы все равно умер. Так я прочитал динамику вашего дуэта "учитель-ученик". Больно он доверчивый и лояльный вам был, а вы — больно охочий до прибыли. Так что он всё равно на заёмное время жил. Не грызите сильно могильщика. Он в отличие от нас человек честный, того и гляди чувство вины его самого в могилу сведёт, хе-хе. Я давайте теперь вашим партнёром в преступлениях буду. Высоко летать будем вместе.

Это говорил хоббит Биттерлиф, пройдохистый бродяга.

Старик Нориц между тем — может, от нечего делать, может, от недоверия — решил, никому ничего не говоря, проверить гипотезу учёного городского астролога на практике.

Он подошёл к выходу из портала, он встал лицом к двери в другом её конце и, прищурившись, запечатлел в своей памяти то, в какой узор были сложены камни на двери. Затем он вышел обратно в подлунный мир и, отыскав на ночном небе странную пустую звезду, убедился, что вокруг неё действительно повторяется весь тот же рисунок.

Нориц даже обошёл портал по кругу и, встав с его "нерабочей" стороны, попытался прикинуть, правда ли созвездие находится на том же месте, что и узор на двери, который он видел бы, оставайся он в коридоре.

— Ремесло красильщика тканей, — важно подмигнул хоббит барышне, — в общем-то, даже и не ремесло, а древняя наука. Искусство. Полу-наука, полу-искусство. Мы, красильщики, имеем дело со многими диковинными вещами. Кислотами в том числе.

Но не будем забывать о дворфе.

— Эй, дворф! Тебя все ещё может заменить коза!

Это был не Глуб ван Глут, кто кричал на этот раз, но Огель Умный. С его тягучим южным акцентом было не совсем понятно, являлись ли слова юноши насмешкой в адрес упрямого кузнеца или искренним призывом остановиться и бросить в пасть гипотетической опасности неразумную животину вместо себя, бородатого и ворчливого.

  Нагарайя продолжил извергать потоки обжигающей кислоты на охотников, обратившихся — как он ранее и пророчествовал! — в зверей.

  Что-то шло не так, внезапно осознал Нагарайя. Дракон, как мы помним, укрылся в своём шатре. Он сделал это вовсе не из-за какого-то нелепого огорчения на деревья. Лишь для того, чтобы уподобиться героям прошлого — для того, чтобы не раскрывать перед мягкотелами скрытого преимущества тулнеев, их секретное оружие.
  Но теперь он услышал достаточно. Дракон не понимал языка, на котором другие тулнеи говорили с цивилизованными. Но он понимал язык тулнеев. Сначала Анэрикс, говоря куда-то в сторону, видимо, пытаясь привлечь его, Нагарайи, внимание, выразил свою обеспокоенность происходящим. Потом Бьёрн, ещё недавно желавший обобрать чужеземцев до нитки, вдруг как-то неестественно зашёлся тирадой о том, как уважает их, и об их искренности. Понятно, что это был сигнал. Все же чужаки не могут быть искренними, они не от Народа. Им нельзя верить — это факт. Это ему говорил Бранд, его старший брат, и двойняшки Бри и Бранна подтвердили. Они или хотят поработить и обидеть тулнеев, или же, сами будучи рабами, хотят увильнуть от работы — ну, как, к примеру, Игверт любил отлынивать, придумывая всякие лживые оправдания. Это все ради чего они, мягкотелы, говорят что-либо. Чтобы сказать ложь. С чего вдруг Бьёрну верить им? Не, Бьёрн пытался предупредить его, Нагарайю, так, чтобы мягкотелы не поняли, даже если вдруг понимали их речь. Потом Галвин, протеже Нагарайи — видимо, измученный ожиданием — повторил слова Анэрикса. Ну тут уж все стало понятно Нагарайе. Видимо, его заждались. Видимо, он должен был атаковать ещё на словах Бьёрна.
  Ну что ж, лучше поздно, чем никогда. Ему всего три месяца. Это его первая предательская атака под предлогом мирных переговоров. В этой жизни, то есть.
  Дракон был сама собранность, сама стремительность. Он молнией выпрыгнул из палатки, поднялся в небо и окатил мягкотелов потоком зеленой, пылающей ненависти. То была ненависть, что жалила и уничтожала даже воздух и пустоту вокруг себя. Что там говорить об охотниках. Единственное, о чем Нагарайя сожалел во всей этой истории, так это о второй туше оленя на плече мягкотелого главаря.

  — Все просто, — объяснил Нагарайя. — Асгорат сотворил драконов и мир для них.
  Дракон поднял правую лапу и изогнул когти на ней в грозной пятерне, как будто бы царапая воздух.
  — Из сотворённых им драконов Тиамат — самая хорошая, так как она знает, что хочет, и берёт всё, что хочет. У неё много сокровищ, и она хочет ещё больше. Всегда хочет. Всегда больше. У неё пять голов, а все знают, что пять голов лучше, чем одна.
  Дракон поднял левую лапу и оттопырил на ней один коготь, сложив четыре других в кулак.
  — Зимор, называемый также Багамутом, имеет одну голову, и он глуп, и слаб, и ничего не знает. Его сокровищница меньше, чем у Тиамат, потому что он делится тем, что владеет. Тот, у кого мало золота и сокровищ имеет маленькую судьбу. Тот, у кого их нет, не имеет её вовсе.
  Нагарайя начал драться двумя своими передними лапами-богами, хлопая ими друг о друга.
  — Внутри каждого есть Зимор и Тиамат. Каждый выбирает, кого из них кормить и делать больше. Зимор и Тиамат — два великих змия, стоящих друг напротив друга, противостоящих друг другу... Но они — одно. Сплелись воедино под черным солнцем и луной!

  — Это может быть бабья придурь, о которой мне все говорили, и жажда власти! — предположил Нагарайя с высоты своего полёта и древнего нечеловеческого ума. — Зачем иначе она сначала втянула вас с Бьёрном в битву, а зачем действовала так, будто то её право судить и останавливать поединки меж мужчин, да ещё и с помощью тёмной ворожбы? Это или придурь, свойственная женщинам, или желание властвовать над всей земной жизнью, или и то, и другое!

Нож убийцы с нелепыми волосами ударил Константина в грудь! Евнух пошатнулся, и... И ничего. Никаких "и". На этом всё — Константин победил, даже не двигаясь с места.

Его взгляд встретился со взглядом ассассина, тот пытался отвернуться в последний момент, но не смог. Слова были произнесены, воля фурора была скованна, его тело было скованно: он так и замер в момент своего отчаянного выпада. Корпус повернут к Лакапину вполоборота, левая рука откинута куда-то за спину, правая выставлена вперёд, нож дрожит в её бледных пальцах, глаза полны страха. Что за жалкий тип.

Однажды, ещё когда он был смертным, на Константина как-то набросился один из писцов имперского двора. Эта старая развалина, полностью упустившая все свои ставки и даже жизнь в великой игре, видимо, решила в свои последние мгновения уподобиться достославному императору Адриану Августу. Тот, как известно, тоже некогда пытался убить человека письменным инструментом и даже смог как-то ослепить его. Так вот, как оно представлялось Константину сейчас, тот кричащий и плачущий идиот, до того как дворцовая стража утащила его куда-то, имел куда большие шансы повредить ему, чем этот непутёвый неонат. Ох, действительно, что за неумелый убийца. Должно быть этот Венсислав — или как там звали лидера фуроров — послал его в лагерь осаждающий просто для того, чтобы избавиться от бесполезной обузы...

По правде сказать, теперь, когда опасность, показала себя иллюзорной, а сам глупец-убийца был должным образом скован злым оком антонианца, Константину не хотелось делать со всем этим чего-то большего. Пустые усилия. Если этот недоумок показатель того, что ждёт атанатов в башне, то, может быть, столь важному господину, как Лакапин Ангел, не стоило и напрягать себя. Точно же, Дионисий и Таврос, когда он, наконец, решит взяться за дело, и сами со всем справятся. Возможно... Возможно, Константину следовало вернуться в командирский шатёр и прилечь? Может быть, почитать что-то? Ему что-то не особо хотелось... ах, что-либо делать. Может же столь великий и знающий человек, человек столь многих забот, иногда отдохнуть? Никто не мог бы упрекнуть Константина за час или другой столь заслуженных неги и покоя! Да, определённо, никто... Или же... Или же нет? Может быть... Может быть... Ах, пустое!

Эти и подобные им мысли распространялись в разуме и по телу Константина Ангела, будто бы они были ядом, нанесённым на пробившее его кожу лезвие...

— One day I wrote her name upon the strand, — объявил Бессонов Глебушке, извлекая откуда-то из закромов своей шинели небольшой лист бумаги — возможно, страницу блокнота, исписанную синими чернилами. Чекист стоял прямо напротив своего подчинённого, оперившись локтями об ограждение пароходной палубы. Он смотрел куда-то в черноту над собой, куда-то в звездную высь.

— But came the waves and washed it away, — добавил он, а затем, не оборачиваясь, бросил листок в своей руку куда-то за спину. Видимо, в расчете предоставить его судьбу воздушной стихии за своей спиной и водной стихии внизу. Усмехнувшись, он протянул руку в левый карман и достал оттуда ещё какой-то скомканный листок.

— Again I wrote it with a second hand, — сказал он. — But came the tide, and made my pains his prey.

Повинуясь повелению поэзии, рука чекиста также отбросила обрывок бумаги за его спину. Также тот канул в воздушную и водную гладь ночи. Сложив руки на груди и самодовольно уставившись на молодого чекиста Андрей Бессонов резюмировал:

‘Vain man,’ said she, ‘that dost in vain assay,
A mortal thing so to immortalize;
For I myself shall like to this decay,
And eke my name be wiped out likewise.

— Думаешь о вечности и своём месте в ней, а Глеб? — спросил Бессонов от себя.

***

— Вы знаете, — неожиданно раздался за спинами бойцов-красноармейцев, потешавшихся над нелепыми языческими обрядами своего отяцкого товарища, голос Бессонова, — есть что-то правильное в том, что он делает, ваш побратим. Что-то, чему вы могли бы научиться.

Зажжённая папироса была в руке чекиста. Как кажется, он пришёл сюда прогуливаясь и куря.

— Хех, казалось бы, он поносит своего идола и угрожает ему! Что за нелепый дикарь! Но на самом деле, не так ли мы должны говорить со святыми, с Девой Марией и с самим Иисусом? Может да, если вы верите во все эти поповские сказки. Может, нет. Я читал где-то, что в старые времена, годину невзгод, крестьяне в Европе извлекали кости и статуи своих святых из их храмов и бросали их в грязь, а потом полосовали кнутами, и били руками, и плевали на них, приказывая всем этим небожителям, наконец, сжалиться над ними и обратить свой взор к грешной и гниющей земле. Все это была смута и ересь простолюдинов, конечно. Князья, попы и епископы могут молиться по-иному, более благородно. Всё же, даже когда над ними стоит роковой час, у них всегда есть полные закрома, и полный кошель, и друзья, которые могут принять и приютить их за границей. Они могут молиться чинно и благородно. Ну а мы? Если мы будем молиться по правилам, по всем правилам благодатности и вежливости, разве мы что-то получим? Когда мы что-то получали так? Нет... Только через жестокость и побои можем завладеть мы покровительством Божьим и покровительством святых. Только насилием можем мы обрести Рай. Другое — не по нашу участь...

— Хех, — Бессонов указал красноармейцам на спину угрожающего своей богине дикаря. — Как прав он, ваш товарищ, да?

***

Отвлекшись от карт и разговора с Романовым, которого он опрашивал касательно плана штурма неприятельских укреплений и своего места в нем, Бессонов поднял глаза на появившегося в импровизированном штабе Богового и Занозу.

— Опять пили и разговаривали с врагами Революции, Василий? — спросил чекист у товарища.

13:00

На пристани Бессонов окинул отца арестованного телеграфиста не особо приветливым взглядом. Нет, не то, чтобы у него были какие-то претензии к самому старику, нет. Всё-таки вряд ли стоило ожидать от Викентьева-старшего, что он мигом отречётся от сына после того, как тот был изобличён в качестве предателя советской власти. Всё-таки что она такое, эта самая власть рабочих советов здесь, в Шенкурске? Лишь только очередной режим держащийся на пулемётах и штыках, да на патрулях вооружённых громил, распространённых по местным улицам. Режим, естественным образом, не особо любимый, ибо держался он в основном на силе оружия, а его основные поручители среди местных, братья Боговые, сами были не особо популярны и любимы.

Как бы там ни было, Андрей Бессонов тоже был человеком из плоти и крови, хоть чекист и почти гимназистский учитель. Ему — также естественным образом — было не особо любо то, что Шенкурс стоял за Ракитина с Жилкиным, и за их подельников,. Что он чурался его, собственного справедливого правления и заботы, почитая их, должно быть, не бессоновскими, но бесовскими. Потому он и смотрел на Серафима Лавровича Викентьева не особо приветливо. Лишь отвечал взаимностью на взаимность, так сказать.

— А вот скажите мне, Серафим Лаврович... — обратился чекист к телеграфистскому отцу как будто бы уже приближаясь лично взять передачу, но как будто бы одергивая себя в последний момент. Отступая на шаг.

— Скажите мне, Серафим Лаврович, как ваша дочь? Как поживает? Не приходил ли в ваш дом кто после того, как мы ушли? Не выходила ли она куда?

Чекист отвел взгляд прочь в сторону от старика и посмотрел на свой корабль. На юношу, томящегося в его трюме, понятно дело. Бессонов, конечно, не умел смотреть сквозь железо и деревянные доски, потому Викентьева-младшего он не увидел. Он надеялся, впрочем, что отец телеграфиста правильно прочитает его взгляд, сделает надлежащие для себя выводы и будет честным...

Как бишь там другой старик на корабле думал? Тот, что был его капитаном. Он думал, будто бы холод какой-то есть во взгляде Бессонова. Могильный холод. Будто бы Смерть и неслышно воющие призраки убитых витали близ него. Что ж, рассудил чекист, если он действительно имеет такую устрашающую для пожилых людей ауру, то её можно и использовать. "Грех не использовать", — может быть, следовало бы сказать. Ну или: "Использовать, как бы это ни было грешно". Что-то из этого.

13:25

Андрей Бессонов что-то молча сосчитал в уме, а потом усмехнулся. Чекист наклонился вперёд, смахнул правой рукой отшелушившуюся с перил краску, дабы не пачкать рукава шинели, оперся об оные перила локтями и принялся за своё любимое занятие — созерцание тихой глади воды. Когда она, водная стихия, стояла перед ним вот такой вот, девственной и чистой, он был вполне доволен собой и окружающим миром.

— По-моему, кстати, их действительно шесть, Глеб, — сказал Бессонов, когда молодой человек наконец закончил со своим рассказом. — Ярусов в Большом театре, я имею в виду. Не буду говорить наверняка, изображая из себя великого человека европейской культуры, — я никогда не обладал должным достатком, чтобы на самом деле быть им — но, по-моему, ты угадал.

Покосившись в сторону кажущегося недовольным Занозы-Подушкина, чекист позволил себе ещё одну ухмылку.

— Ты знаешь, Валерьян, я тоже должен сделать признание. Бессонов — моя настоящая фамилия, или, лучше сказать, фамилия, данная от рождения. Но по имени... Ах-ха. Я не совсем теска нашего товарища Романова. До того, как я стал Андреем, я был Акамиром. Отец — Вячеслав Вячеславович, земля ему пухом — назвал меня так.

4 октября 1071 года от Р.Х., окрестности Селимбрии, пригорода Константинополя

Вот начало истории. Бог сотворил мир. Бог сотворил Адама. Адам отверг Лилит за порочность её натуры и взял в жёны Еву. Адам породил Каина и Авеля — и Сифа затем. Каин убил Авеля. Из чресл Сифа произошли все племена земли. Кровь Каина заполнила мир подобными ему.

Царская корона и высочайшее владычество над странами и народами передавалось от одного племени сифитов к другому с ходом лет. От египтян к вавилонянам, от них к ассирийцам, от тех к мидийцам, от тех к персам, от тех к грекам и Александру, от них — к римлянам. Стремясь уберечь свою корону и своё царство от падения в руки славян, булгар и гуннов, Анастасий Дикор воздвиг могучую стену и проложил её с башнями, крепостями и редутами от Черного моря к Мармаре. Со временем опасность, которую представляли для Державы ромеев все эти разбойничьи, варварские племена миновала — или же, правдивей будет сказать, опасность отыграла себя, воплотив те или иные страхи в жизнь и показав иные беспочвенными или, по крайней мере, показав их чем-то с чем наследники Константина Великого могут жить. Стена Анастасия стала ненужной. Её крепости были оставлены солдатами, её камни растащены двадцатью последующими поколениями крестьян, чтобы стать фундаментом их жилищ.

Наша история начинается подле одной такой забытой крепости, ставшей сначала загородным поместьем знати, а затем — соразмерно с тем, как владевшая ей семья пришла в упадок и иссякла — заброшенной вовсе. Местные фермеры называли её дворцом Порфирия по имени последнего хозяина, скончавшегося сотню или около того лет назад. По своему устройству то высокая и широкая трёхэтажная каменная башня с плоской крышей, снабжённой деревянными парапетами. Один из франкских наёмников, бывших здесь вместе с нашими героями и обмолвившийся парой слов с Тавросом Тавридесом, когда тот в начале ночи решил осмотреть осаждённую им и его союзниками твердыню поближе, назвал её donjon carré или donjon roman на своём языке. Интересные слова.

И да, твердыня — дворец Порфирия — была в осаде сейчас, как, возможно, уже была когда-то во времена разбойничьего могущества мадьярских и булгарских налетчиков. Важное отличие, впрочем, заключалось в том, что в этот раз осаждающими были ромеи, а внутри заперлись варвары. Потомки Каина были важной частью и главарями обеих армий: осаждающих и осаждённых. Вместе с Тавросом соправителем над всем этим воинским предприятием по праву своего высокого звания был Федрос из Амастриды, Федрос Гончий пес, михаэлит, известный как преследователь неугодных и незваных каинитов.

По мнению Федроса, противоположная стороны сейчас должна была состоять преимущественно из сородичей и их гулей. Все смертные, которые были с фурорами* — а то была разномастная банда славянских и влашских выродков из Болгарской фемы, все как один убийцы и бандиты — были порублены, посечены и пленены в стачках, предшествующих самой осаде. Их кровь сейчас была в жилах Федроса, Тавридеса и других членов котерии, делая их сильными и сытыми.

Как бы там ни было, численный перевес, как и вся полнота морального превосходства, были на стороне константинопольских вампиров. Всего в лагере, окольцевавшем дворец Порфирия, было немногим менее сотни людей при орудии и ещё два десятка слуг, оруженосцев и рабов. Более половины собравшейся армии была конной. Сейчас это не играло большого значения, тем не менее данный факт был очень сподручен в предыдущие дни, когда первостепенной задачей был отлов фуроров и их слуг в рощах, холмах и долинах по обе стороны Эгнатиевой дороги. В башне — донжоне, если взять название, предложенное франком, — не могло быть более двух десятков гулей и вампиров. Часть из них, вероятно, даже не была бандитами, а была просто окрестными фермерами и путешественниками, похищенными и заточёнными фурорами для того, чтобы иметь под рукой быстрый источник пропитания. Крепкие стены, узкие бойницы и высокий парапет старой крепости, впрочем, могли сделать одного человека равным двум, а то и трём — и это даже без поправки на дары Каина. Штурм донжона, хоть он и представлялся самым очевидным и прямолинейным вариантом, грозил определёнными потерями, если он не будет организован правильно.

Что ещё? Ах да, конечно же, следует объяснить, как наши герои стали руководителями этого предприятия. Если быть кратким, то факты таковы: две недели назад в мастеровом районе Константинополя Федрос-михаэлит выследил и арестовал двух вампиров, которых не должно было там быть. То была девушка из презираемого кланом розы выводка Эннойи и мужчина, почти двухметровый великан, принадлежавший к числу варварских кузенов константинопольских драконианцев. После того, как их должным образом растянули на дыбе для допроса, выяснилось, что эта парочка — члены куда как большой котерии, прибывшей с охваченных мятежом Балкан и решившей сделать сельские окрестности Нового Рима своей вотчиной. Они были посланы в столицу как разведчики, чтобы выяснить, нет ли возможности для новоприбывших обрести ещё больший приз, чем власть над селеньями, городками и манорами Фракийской фемы. С чего вдруг они — эти фуроры — решили, что нечто подобное сойдёт им с рук и что вампиры Константинополя смирятся с подобным соседством, до сих пор оставалось загадкой. Вероятно, типичная неонатская тупость.

Тогда же в город прибыл посланник от Андрокла из Фракийской Гераклии, незначительного представителя двора антонианских вентру, преимущественно обитающего в своих поместьях в районе Селимбрии. Он также говорил о фурорах, промышляющих в окрестностях столицы, добавив к тому, что его хозяин терпит от них притеснения и просит о помощи.

Несколько последующих ночёй вампиры Сияющего Города посвятили обсуждению ситуации. Собственно, сам факт того, что разговоры и промедления съёли несколько дней, был преимущественной виной антонианцев. Лидер михаэлитов Петроний и Симеон, один из верховников обертусов, приняли решение о надлежащем курсе действий достаточно быстро. Тем не менее различным кликам и фракциям среди вентру потребовалось ещё какое-то время для того, чтобы, пообвиняв друг друга в недальновидности, забвении интересов империи и даже предательстве, прийти к консенсусу. В конце концов он всё же был достигнут, и Кай, базилевс антонианцев, смог присоединить свой голос к петрониеву и симеонову.

Котерии Медного Быка — так наших героев с недавних пор называли в Константинополе из-за статуи, стоявшей в их домене в Маурусе — было поручено выдвинуться к Селимбрии, известной также как Евдоксиполис, и изгнать оттуда захватчиков.

Лучше всего — изгнать в царство Гадеса, сказал Федросу Петроний. Впрочем, если то будет возможно, это уже для Константина Ангела добавил сир его сира Кай, хотелось бы, чтобы фуроры, хотя бы их часть, были взяты живыми и доставлены в Константинополь для суда и справедливого наказания. Император ночи хотел заставить их драться насмерть между собой на песке Ипподрома. Так мало удовольствий осталось в его не-жизни за всем этим бременем правления. Константин, будучи прилежным и почтительным «внуком», ведь хочет удовлетворить своего правителя и прародителя?

Когда он говорил с Ливелием Обертусом в приватном порядке, Симеон Константинопольский также выразил желание, чтобы фуроры — по крайней мере, их лидер, болгарский цимици по имени Венсислав, и другие потомки Старейшего — были доставлены в его руки целыми и невредимыми, если не живыми. Мятежники и разбойники они здесь, в Фракии. Тем не менее на севере, в Болгарской феме и дальше за Дунаем, часть из них числилась за первопроклятых, аристократию племени каинитов. Варварские кузены драконианцев, их правители — стратеги, или, как они сами себя называют, воеводы — сейчас как раз вступили в очередной цикл своих междоусобных распрей. Семеро принцев сражаются в тени Карпатских гор за титул архистратига — воеводы воевод. Благородные заложники в руках константинопольских вампиров в таких неопределенных обстоятельствах могут быть полезны.

Нашлось пара слов и для Дионисия. Его покровитель, преторианский префект Запада Аркадиан, впрочем, не имел никаких особых указаний по части самих фуроров и их судьбы. Он лишь акцентировал особую важность того, чтобы всё это дело было сделано быстро и правильно. Нечто подобное, этот мандат на устранение неугодных, — удачная возможность для сына Нарсеса. Он может показать себя перед двором. Возможно, показать, что что-то из полководческого таланта его сира передалось ему вместе с черной кровью, что текла теперь по его жилам. Он покажет себя в качестве надежного и верного сородича — и это пойдёт на пользу их совместному с Аркадианом и принцем Венеции плану.

Лисерос, дитя кесаря магистра Никиферуса и военный префект, передал под начала Федроса и Тавроса как самых высокопоставленных членов котерии отряд атанатов в составе 60 человек, тех самых всадников, о которых мы говорили ранее. Часть воинов тагмы «Бессмертных» была его гулями, часть находилась под властью его злого ока, все — во власти его серебра и угроз. Для всех них завеса, разделяющая дневной мир и мир тьмы была несколько приоткрыта. Они готовы были сражаться с вампирами, поручился за своих людей Лисерос. Возможно, Таврос предпочёл бы командовать в этом деле своими варягами, тем не менее необходимость блюсти молчание крови, насколько бы слабым и чахлым оно ни было в Константинополе, имела приоритет перед его предпочтениями.

Впоследствии к небольшой армии Федроса и Тавридеса присоединились также домовые стражи Андрокла и Констанция Тибериоса — ещё одного вентру-антонианца, чьи маноральные поместья находились в этих местах. Их дружины и увеличили численность отряда до неполной сотни воинов. Ещё до того, как котерия осадила дворец Порфирия, она существенно поистрепала силы фуроров. Вместе со смертными в плен было взято двое вампиров. Оба они сейчас находились в торпоре.

Один очевидно был цимици. В бою он призвал к себе сверхъестественные аспекты своего клана, обратившись в чудовищного гиганта, перед которым вспять бежали люди и кони. Как бы там ни было, кровь в жилах Тавроса оказалась более густой, старой и чистой. Он призвал к себе силу Самсона, и ловкость Одиссея, и несокрушимость Ахиллеса, и его облик также исказился и стал пугающим. Он вышел против монстра, и он рассек его своим именитым мечом от правого плеча до пасти с тремя рядами зубов и бахромой щупалец, которая выросла у него на месте живота. Зверь упал недвижимым и сейчас находился в забытье. Для верности, впрочем, его ещё скрутили цепями и бросили в большой внушительный сундук, в котором Константин Ангел до того перевозил свои дорогие мантии.

Второй пленный был менее примечателен. Просто какой-то низкорослый валах, не говорящий по-гречески. Судя по полуживотным чертам — волчьей шерсти на теле, желтым глазам совы или рыси и массивному, выпирающему вперёд лбу какой-то африканской обезьяны — он принадлежал к выводку Эннойи. Когда он пустился в бегство, Федрос метнул в него свой дротик без металлического наконечника, тот вошёл ему в спину, пронзило сердце своей древесиной и вышло с другой стороны, из груди, почти на полметра. Кровь Федроса также была густой и сильной.

Он, этот гангрель, также был кинут в сундук для удобства транспортировки. Главное достоинство этого отребья было в том, что дротик из его груди потенциально можно было извлечь, а самого глупца привести в чувства и допросить. Пока это не было сделано за другими заботами, связанными с организацией осады.

*****

— Господа мои, — сказал Андрокл-антониан, глядя куда-то в потолок, — для меня очевидно, что нам лучше всего сжечь их. Валежник может быть собран в окрестных рощах, хворост связан в тюки и пропитан маслом, ваши смельчаки прикроют свои головы щитами и поднесут его к стенам крепости. Мы сожжём их и покончим со всем этим малой кровью для нашей стороны.

— Я не думаю, что это так, господин мой Андрокл, — возразил на это Констанций Тибериос. В отличии от своего невысокого, смуглокожего и узкоплечего противника — а эти два вентру явно были противниками и недолюбливали друг друга, несмотря на всю холодную вежливость! — Констанций был просто-таки иконическим воплощением представителя воинской аристократии. Его осанка была подлинно офицерской, волосы и борода светлы и завиты в локоны, плечи широки и крепки, руки сильны и мускулисты, чешуйчатые доспехи сидели на нём как влитые. Он говорил с Андроклом, но смотрел он прямо на Тавридеса с Федросом. Его украшенный золотым львом шлем был зажат под его правой рукой.

— С вязанками хвороста под стенами мы просто задымим их. Никакого пожара не будет. Это может сделать что-то с гулями, если они там есть, но вряд ли как-то серьёзным скажется на каинитах. Потом нам будет просто сложнее идти на штурм из-за всех этих кострищ.

— Даже если пожара в самой крепости не будет, — с нажимом откликнулся Андрокл, глазами ища поддержки у Константина, который как и он был евнухом, — все равно есть возможность, что так мы заставим кого-то из захватчиков впасть в красный страх. Он сам выбежит из укрытия и прямо на наши копья! Да и с чего, благородный Констанций, вы так уверены, что замок не загорится? Внутри башни там должны ведь быть какие-то деревянные балки, полы и что-то такое...

— После ста лет, как там никто не жил? Полноте. Снаружи башня, быть может, и выглядит крепкой, но, я думаю, там просто пустой каменный остов внутри. Пламени не за что будет зацепиться...

— Если вы попытаетесь поджечь замок, то вы можете повредить моему сиру! — крикнул Поликарп Опсикийский, цимици-монах, прибывший в лагерь в начале сегодняшней ночи.

Поликарп был последним уцелевшим обитателем расположенного в двадцати римских милях к северу драконианского монастыря святого Ираклия. По его словам, три недели назад фуроры атаковали его обитель, убили всех ревенантов-обертусов, выпили кровь из сердец двух его собратьев по клану и увели куда-то его сира Элия. До того, как он присоединился к лагерю «медных быков», Поликарп прятался в холмах. Он боялся отправиться в Константинополь по Эгнатиевой дороге, опасаясь что там его заметят совы, которые, как он настаивал, шпионят для фуроров по всей округе. По какой-то причине он был уверен, что его сир всё ещё жив и удерживается в плену. Сейчас цимици требовал, чтобы двух торпорных мятежников, захваченных котерией, обменяли на его ещё якобы живого прародителя. Он требовал, чтобы с фурорами были организованы переговоры.

Под простой черной рясой монаха его руки и лицо были замотаны бинтами, будто лицо и руки прокажённого. В Константинополе он и его сир были известны как твердые в своих духовных поисках аскеты. Учитывая гесианские практики самоистязания, он, вероятно, прятал свои черты от мира потому, что они носили на себе следы и искажения выпущенной на свободу Изменчивости. Иногда вокруг его головы и кистей рук можно было заметить слабый багряный и золотой нимб, наподобие того, который был у Ливелия. Он свидетельствовал о чрезвычайной близости Поликарпа к Господу Богу.

— Ваш сир, почтенный отец Поликарп, — просто сказал Констанций Тибериос, — скорее всего уже давно мертв. Если он был пленён, как вы говорите, то это было сделано мятежниками лишь для того, чтобы доставить его к своему лидеру, который затем совершил Амарант над ним.

— Это не так! — вновь крикнул монах-обертус своим тонким, звенящим, почти детским голосом. — Вы недооцениваете этих злодеев! Они пришли сюда не только за нашей кровью, я скажу, но для того, чтобы взять эти земли и живущих на них людей себе в вотчину. Они рассчитывают и планируют на дальнюю перспективу. Разумно предположить что для того, чтобы предупредить возмездие со стороны семей Троицы, они возьмут себе благородных заложников. Мой сир высоко стоит среди акимитов. Он — такой заложник.

— Хм-м, это, действительно, звучит достаточно разумно. По крайней мере, правдоподобно, — подал голос Андрокл, желая, вероятно, не столько поддержать Поликарпа, сколько не согласиться с Констанцием Тибериосом.

Сам Констанций Тибериос лишь раздражённо подёрнул плечами.

Разговор — а теперь уже, скорее, перепалка — происходил в просторном шатре Тавроса Тавридеса. Более трёх десятилетий назад он заполучив его для себя, разграбив лагерь какого-то мусульманского эмира во время восточных походов. Шелковые стены и кипарисовые перегородки шатра были украшены причудливой вязью каких-то арабских заклинаний. Федрос, Ливелий и Константин узнали в них молитвы и богохульные восхваления племенному богу исмаилитов. Поликарп Опсикийский также косился на них неприязненно.

Свет в шатре распространялся от нескольких бронзовых жаровен и лампад, подвешенных у потолка. Болгарин Дионисия и вдвое варваров, служащих Тавросу, принесли для собравшихся стулья, украшенные лаковой полировкой и золотым рельефом. Из трех местных сородичей только Констанций не воспользовался предложением сесть. Возможно, потому что был человеком действия. Возможно, его металлический корселет мешал ему здесь.

Слушая перепалку двух вентру и одного цимици, Дионисий в очередной раз отметил для себя, что где-то шестую, а то и пятую часть сказанного ему приходится восстанавливать для себя, применяя логику и интуицию. Быть может смертные Ромейской державы и забыли латынь, но бессмертные явно её всё ещё помнили. Они говорили промеж собой на каком-то странном пиджине языков Аристотеля и Цицерона.

Между Федросом и прародителем его прародителя никогда не было великой любви. Нет, если бы так было бы позволено сказать, они, Федрос-поэт и Петроний-квизитор, относились друг другу со сдержанной неприязнью. Так не позволено было говорить, впрочем. Хотя бы потому, что, несмотря на то, что они были лишены всяческой взаимной симпатии, подобно Цимици-Старейшему и Эноху-царю, их отношения всегда были предельно вежливыми и продуктивными. Как старейшина и его исполнитель его воли они всегда хорошо дополняли друг друга.

Вы знаете, как они встретились? Федрос почему-то вспомнил об этом — почти что был пленён своими воспоминаниями! — в тот момент, когда он потерял коня под собой и вынужден был снизойти на грешную землю к простолюдинам.

Естественно, они встретились во дворце Петрония. Вскоре после того, как Афанасий, принц, воин и сказитель, отослал от себя дитя-приемника, а Федрос прибыл в Константинополь. Они стояли перед великой картиной, конечно же. Как то ещё может быть меж потомками Арикель?

То была фреска, созданная, по слухам, самим Гесу. Лидер константинопольских драконианцев нарисовал её для Петрония Арбитра вскоре после того, как стал бессмертным, столетия назад. Как михаэлиты говорили, он сделал это, ища одобрения старой музы — в качестве то ли подношения, то ли теста, должных подтвердить его право называться владыкой одной из семей Троицы.

То было иконическое изображение. Его обращённая вовнутрь перспектива как будто бы втягивала зрителя в себя. Заставляла стоять рука об руку со своими героями. Каин был там. Принц и владетель Первого города. Красавица, воин и царь у ног Первого убийцы. Три архангела с лавровыми и золотыми венцами и проклятьями над его головой. Тринадцать внуков и внучек вокруг — из них Цимици с кнутом и колдовским жезлом, Вентру со скипетром и в багряных сапогах, и Тореадор, облачённая в одеяние лишь из своих волос и из красных лент, направляющих неистовых зверей. Михаэлиты — вопреки своим варварским кузенам из Франкии и Алеманнии и своей собственной любви к монолитным конструкциям — почитали основателя своего клана в качестве женщины-танцовщицы, Иштар и Астарты, а не в качестве мужчины-скульптора.

Петроний Арбитр говорил тогда. Он начал так:

«... когда Иосиф Флавий написал свою «Историю Иудейской войны против римлян» я был уже мертв, ты знаешь. Я, как я помню сейчас, говорил о ней как о плохой книге, отдающей слишком много славы и жалости побеждённым, пытающейся выставить победителей неправыми в том, как и почему они обрели свою победу.

Я говорил так в компании своих равных. Я помню, что я говорил так. Я не помню, как я на самом деле думал о ней. Кто из детей Сифа или Каина действительно может сказать, что он думал в прошлом, если с тех пор прошло десять, или двадцать, или тридцать лет — а тем более вся тысяча?

Для нас каинитов наши тела бессмертны, да. Но наша память не вечна. С теми, кто дышит для продолжения своей жизни, мы едины в том, что, когда мы обращаемся к своему прошлому, мы обманываем себя. Что-то мы приукрашиваем в угоду своему тщеславию, великое множество остального — о, сколь великое множество! — мы обращаем в повод и причину ненавидеть себя, окисляем до желчи и до яда, что остаются в самих наших костях до самого конца.

Есть в твоём прошлом, Федрос, что-то такое, что ты сказал некогда кому-то теперь уже не значащему и забытому, но из-за чего ты укоряешь себя до сих пор? Слуге, случайному знакомому, своему отцу и матери, глупцу, с которым ты думал удачно обменяться шутками, но так и не смог? М? Я знаю, что есть.

У меня, тысячелетнего, есть тысяча и тысяча таких воспоминаний-терний. Иногда — ах-ха, я думаю тебе это покажется богохульством — но сейчас, по пришествию своей долгой жизни каинита, я кажусь себе кем-то подобным богу Христу. Моя ноша довлеет над моими плечами так же сильно, как и его...

Ах-х, Афанасий, твой сир, моё дитя, не любил, когда я говорю так. Будучи его новым воплощением, я вижу, ты не одобряешь также! Быть по сему, я замолчу об этом. Для того, чтобы то, к чему я веду, открылось, достаточно сказать, что когда Флавий опубликовал своё второе великое сочинение — «Иудейские древности» — я уже был его заядлым и внемлющим читателем. Троица правит христианами. Троица правит Константинополем. Для себя, для Петрония, — благодаря в том числе и Флавию, этому предателю, сделавшему из предательства карьеру, — я тоже составил свою Троицу героев. До сих пор они председательствуют над всеми моими думами и оценками, подобные трём архонтам Афин... Ты хочешь узнать, кто они?..»

*****

Как бы там ни было, и кем бы не были те герои, сейчас было не место для пышных воспоминаний! Федрос! Федрос вернул себя в мир настоящего и движущегося усилием воли. Он растерялся на полминуты, но сейчас он снова был в себе. Воины кричали. Их старший офицер — кажется, его имя было Константин (почти всех зовут Константинами!) — также кричал.

Они ждали приказов, мог предположить михаэлит — и так в точности предположил Таврос, приблизившийся, наконец, к периметру лагеря.

Вентру мог видеть, что конь Дионисия был мертв, в точности как и скаковое животное михаэлита. Федрос не нуждался в посторонней помощи. Ливелий помог потомку принца Венеции выбраться из-под придавившей его груды мертвых, но всё ещё трепыхающихся мышц и темной шкуры. Воистину, цимици были господами всей земной плоти, а Ливелий, сын Симеона, был Самсоном среди них! Кто ещё мог бы освободить Дионисия из его темницы так быстро и в одиночку?

Таврос слышал, что рога трубили — постойте, откуда? Из двух малых лагерей: северного и южного. Трубили о том, что воины там подверглись атаке. К сожалению, не обладая острым зрением обертусов или михаэлитов, Тавридес не мог судить о том, что именно там приключилось.

Была и другая неурядица, другой хаос, разрушавший бравый строй воинов-атанатов. Почти все кони в лагере будто бы обезумели.

Да, Теламон рядом с ним держал своего скакуна крепко, а тот, привычный повиноваться воли своего наездника, как кажется, не спешил никуда. Но даже и он, этот скакун, дергался, переминался, норовил вздыбиться. Слюна у его губ пенилась будто в бешенстве.

И вот — что это? — боевой конь пронёсся прямо по правую руку от варяга, чуть не сбив его с ног. Его обездоленный наездник в полном боевом облачении бежал за животным, ругаясь и призывая то к покорности.

Вот рядом проскакал другой осёдланный, но бесхозяйственный конь — грязь из под его копыт разлетелась с великим всплеском, чуть было не запачкала роскошные мантии Константина Лакапина! Вот воин попытался подвести нового коня Дионисию, но тот вырвался прочь, чуть не опрокинув на землю самого ласомбра. Тот, кстати, по видимому, пытался призвать к себе какие-то теневые чары своего клана, делая пасы в направлении укрепления мятежников. По всей видимости, то ли эта секундная помеха (ревущий и брыкающий боевой конь), то ли великая дистанция до крепости Венсислава и его свиты помешали магии Мелиссино. По секундной гримасе на лице своего младшего друга варяг мог увидеть, что у того не получилось ничего из задуманного.

Все было так по всему восточному лагерю: лошади вырывались с огороженных для них становищ и неслись куда-то — надо полагать к зловещей башне вдалеке. Может быть, не все кони, нет. Тут взгляд Тавроса был зорок и сноровист, он умел подсчитывать движущиеся вещи в бою. Ну что, что-то около трети? Половина всех лошадей даже? Как-то так.

Повсюду в лагере воины метались и кричали и не могли обуздать своих коней — тех самых, на которых они сейчас, по всей правде, должны были в степенности и покорности перед Богом водрузиться и стать армией. Вместо этого они, по крайней мере пока, были лишь армией кричащих баб и увальней, не знающих что делать. Определённо, им нужны были приказания.

Ещё одно было ясно. Ну, по крайней мере, то было ясно Тавросу, привыкшему воевать с другими вампирами, и Теламону, знающему, как убивать их. Причина этого внезапного светопреставления понятна. То была магия цимици, гангрелей, равносов и носферату — она была матерью нынешнего хаоса. Фуроры в башне, можно предположить, призвали всех лошадей из лагеря к себе. Что это, они в своём преступном высокомерии полагали превратить свою никчёмную банду в кавалерию, а людей Константинополя в малодостойную пехоту? Если так, то, вопреки обещаниям христианских моралистов, их тщеславие дало богатые плоды. Определенно, надо было что-то делать с этим...

Вот, что было не понятно и что следовало понять. Куда ударит следующая стрела? Таврос видел перед собой несколько тел, сражённых стрелком или стрелками. Куда вражеские лучники ударят дальше? Должно ли ему укрыться? Может быть, за какой-то повозкой? Правильно ли будет для других укрыться? Или же это одна из тех опасностей, которые надлежит встречать во всеоружии и полным составом?

Glorious now behold Him arise,
King, and God, and Sacrifice;
Heav’n sings Hallelujah:
Hallelujah the earth replies.

— John Henry Hopkins Jr., “We Three Kings of Orient Are”

Золото для царя, ладан для Бога и смирна для смертного, чья участь погибнуть. Некто — мы должны спросить у Федроса, кто именно; возможно, святой Григориос Низианзин восемь веков назад — сказал, что из трех халдейских астрологов, прибывших с Востока, чтобы приклонить колени перед колыбелью новорождённого Иисуса, Вальтасару выпал самый печальный жребий. Да, Вальтасар из Эфиопии был молод, когда он распластался ниц перед Сыном Человеческим. Ему было всего лишь двадцать лет, в то время как Мельхиор разменял уже четвертый десяток, а седобородому предсказателю Каспару в его красном колпаке мага было уже шестьдесят. Здесь он имел преимущество над своими коронованными спутниками. Да, втроём они преодолели все те же опасности: счастливо избегли смерти в бурных реках, в горах и от рук сарацин. Здесь они были равны. Тем не менее то был именно Вальтасар, кто был удостоен печальной части преподнести будущему Спасителю Мира погребальные масла. Дар, означающий, что Христу суждено кровоточить, и страдать, и умереть, и быть похороненным в гробнице хладного камня. Здесь Вальтасар был в явном проигрыше перед Каспаром и Мельхиором и их подарками, предназначенными для царя царей и бога богов.

Константин Ангел почитал себя сейчас новым воплощением младшего из библейских магов на земле. Надо сказать, что речь сейчас идёт не о нашем Константине Ангеле, том, который также Лакапин. Нет, Константин, который думал о себе сейчас, что он Вальтасар, был назван «ангелом» не в качестве какого-то сравнения, прямого или ложного, с божьим посланником. Нет, он был Константином Ангелом, потому что происходил из Агелы, области вблизи Амиды, что в Верхней Месопотамии. Он также был офицером атанатов, верно служащим Лисеросу-антонианцу, потому что тот исправно оплачивал многие и многие долги, накопленные им за игорным столом, и потому, что тот обещал пристроить его сыновей при дворе.

Сейчас Константин приблизился к изгороди, за которой держали военнопленных, в компании трех солдат, ранее отчитанных Тавросом Тавридесом за отсутствие милосердия. Они, эти солдаты, несли с собой дар воды в двух бочках — одной широкой и полной, требующей усилий двух людей для своего перемещения, и второй, меньшей по размеру. Бросив взгляд внутрь темницы, покинутой сынами Каина после их трапезы, Константин обнаружил, что его дар воды был также и даром смирны. Именно потому он и решил в потёмках своего ума сравнить себя с волхвоцарем. Что ему было теперь делать? Кого из этих обескровленных мертвых и беспамятных умирающих он должен был напоить влагой человеческого и нечеловеческого сочувствия? Быть может, ему лучше стоило уподобиться сотнику Лонгинию и успокоить их предсмертные судороги своим копьём? Ох, ох, что за ужасная сцена.

Как бы там ни было, нам не столько важно, о чем там думал или не думал второй Константин Ангел. Для нас важно то, что его немертвый теска и другие каиниты насытили свою жажду за счёт презренных разбойников и были таковы. Они были готовы встретить предстоящую ночь на своих условиях.

В этом отношении мы должны сказать, что Таврос Тавридес с его любящим отповеди языком и умением в нужный момент вовремя удалиться, чтобы не видеть жестокости тех, кого он почитал за друзей, был особо хорош. Он смог уйти из этой сцены прежде, чем она превратилась в сцену трагедии, а потому смог уйти чувствуя себя милосердным. Все же он устремился от одного доброго деяния к другому. Он не видел того, что было после. Очень важное умение для каинитов, желающих думать о себе не как о богах или королях, но как о сыновьях человеческих. Очень важное. Очень хорошо Таврос!

*****

Федросу и сопровождавшим его побратимам было доложено, что со стороны крепости к лагерю приблизился одинокий воин с поднятым вверх щитом и белой тряпицей, обмотанной вокруг дубины, что, вроде как, делало её белым жезлом. Хех, белый флаг.

Интересно, мог спросить у себя михаэлит, его двойник с вражеской стороны, что же, был знаком также с трудами Корнелия Тацита, а не только с Ареопагитом? Тот, кажется, писал о белом флаге как о символе перемирия и переговорщиков. Несколько старомодно, если подумать. Но в чем-то уместно. Сегодня Федрос был вправе чувствовать себя Каспаром, благословленным и многоопытностью и мудростью, что приходят с возрастом.

Михаэлиту было сказано, что вестник из башни был взят под стражу и разоружен у внешнего периметра лагеря. Теперь он хотел, чтобы его проводили к лидеру осаждающих, дабы он мог говорить с ним.

*****

Таврос мог видеть, что его новый друг теперь уже не бранился и смотрел на него куда как более ровно. Теламон Афенайос мог чувствовать, что он более не умирает.

Сверх того, разглядывая атаната, антонианец заметил, что восприятие сыграло с ним некоторого рода забавную шутку. Видимо, то были лишь лихая обманка света и тени, что заставили его предположить, что волосы и кожа раненого атаната были светлы как у его собственных родичей в далекой Исландии. Нет, нет. Воин, лежавший перед ним — он, кстати, был уже далеко не молод, ещё одна ошибка — был смугл и черноволос в той мере, в которой это полагается чистокровному ромею. Вероятно, он уже подступал к своему сорокалетию — возрасту библейского мага Мельхиора.

«О принц, мой сын, мой брат, — услышал Нагарайа голос Тиамат, своей королевы, прежде, чем войти в мир, — знаешь ли ты, каким был Абер-Торил до твоего рождения?»

Дракон вздрогнул, просыпаясь. Его глаза не видели, были застланы плёнкой-вуалью, ослепляющей всех младенцев. Он был заточён.

«То были Дни Грома. Боги, и титаны, и вещи, у которых нет даже имени, сражались тогда за власть над миром. Земля была разделена между великими империями, забытыми теперь. Их хозяевами были змеи, что ходят как эльфы, рыбы, сделавшие сушу своей второй вотчиной, и мохнатые твари, породившие людей. О, как горды они были! Где все они теперь? Где их башни, вздымающиеся так высоко, что их впору было назвать пиками, пронзающими сам небосвод? Где их золотые зиккураты, полные богатств, которые человек не смог бы потратить даже за десять тысяч жизней?»

Да. Да-а. Ещё не рождённый дракон помнил их. Змей, амфибий, обезьян — и пернатых созданий, чьи сияющие города-гнёзда он и его армии взяли как свой приз и предали огню. Дракон помнил горы золота и драгоценностей, на которых он спал в бывшем тронном зале коронованного глупца, думавшего, что небо всё ещё принадлежит ему и его роду.

«Ангелом из кромешной, голодной темноты меж звёзд был ты тогда, моя любовь. Ещё до того, как твоя душа впервые избрала облачиться в плоть. Падающая луна, несущаяся навстречу миру, которому суждено было бояться тебя, боготворить тебя, любить тебя, насытить твою жажду и твои сокровищницы. Таким ты был тогда. Тысячи, и тысячи, и тысячи безмерных мер льда, объятых пламенем. То было яйцо, из которого суждено было вылупиться тебе и твоим братьям, и твоим врагам. То был золотой ковчег, брошенный в подлунную сферу рукой самого Асгорафа, Ио, Ваятеля Мира, нашего отца».

Где он? Всё ещё в бездне Селуны и Шар? Всё ещё в утробе-темнице? Все остальное было сном?

«Миллионы миллионов лет ты падал, объятый пламенем, мой сын. Когда ты упал, чрево морей разверзлось, и волны поднялись выше пиков величайших из гор. Трубы, извещающие о твоём приходе, протрубили над всеми царствами — гром их перезвонов обрушил дворцы королей, башни магов и хижины бедняков. Непроглядный плащ из пыли, лакированный в ту же священную черноту, что и твои благородные доспехи, поднялся над землей. Он поднялся к самому солнцу, застав его взор, недостойный взирать на твоё величие. Он стал погребальным саваном целой эпохи».

Нет. Не-ет. Не сон. Он — Нагамат, генерал и пророк. Он был Нагаматом. Он пел о природе богов. Он провозгласил Асгорафа своим подобием: хищным ужасом, голодом воплощённым, прародителем и пожирателем всего, что есть.

«Когда трюм принёсшего тебя в мир ковчега, наконец, открылся, ты и твоя раса воспарили ввысь как истинные тираны неба и владыки всего, на что падал ваш взор. Ни один из императоров мира не имел под своими знамёнами армий, могущих победить вас. Могущественнейшие воины семи народов умирали под твоими когтями. Прекраснейшие девы мира — у твоих ног, недостойные твоего сердца. Их дети стали твоим лакомством. Их золото и самоцветы — твоими. Весь мир ты превратил в стонущий и плачущий гарем, ждущий и боящийся твоей ужасной любви».

Сотни братьев и сестёр вняли его философии и сделали её своей истиной. Его учение стало знаменем — знаменем, что застлало собой весь небосвод, проглотило луну и звёзды, собрало тысячи и тысячи героев. Он принёс войну, славу и разрушения во все четыре предела мира!

«Помни об этом, моя любовь. Помни, когда ты родишься вновь. В пламени Авернуса — где яд течёт реками, а пепел есть небо — выковала я твою душу. Помни, что есть мир для тебя. Сокровища, и самоцветы, и девы, и удовлетворение всеалчущей жажды вновь будут твоими по праву более старому, чем даже само время. Трофеи, собранные с хладных тел поверженных героев, будут твоими. Весь Торил будет твоим. Я дарю его тебе, моя любовь, мой принц...»

Теперь он — Нагарайа. Он снова молод. Он ушел в земли мёртвых, чтобы преследовать своих врагов там. Теперь его охота по ту сторону смерти закончена. Он окунулся в воды Стикса, он бросил вызов течению, истончающему память смертных. Он поборол его. Он приплыл назад. В этот край плоти. В этот мир добычи. В царство, что вновь будет принадлежать ему.

Глаза дракона открылись, его когти ударились о стены темницы — ещё, и ещё, и ещё... Что за высокомерие пустой материи! Разве хоть что-то, хоть какая-то преграда, может удержать его от того, чтобы вновь овладеть миром живых? Он был Нагаматом и его называли Мудрым, называли Отцом Лжи. Он Нагарайа и его назовут Алчущим. Мир не способен отказать ему в его желании! У мира не хватит сил!

Он владыка и мучитель всей земной плоти!

Стены драконьей темницы рушатся. Дракон воспаряет ввысь. Его крылья застилают лучи солнца, его тень покрывает собой землю. Мир плоти содрогается, вода реки идёт рябью. Птицы в великом сонмище, объединённом ужасом, вспархивают с ветвей в десяти милях кругом. Дракон разверзает свои уста и кричит о ненависти и жестокости, способных растворить сами кости мироздания, кричит о завоевании. Но то лишь боги и их эфемерные слуги, кто слышит его крик как крик. Для мира плоти его слова — потоки витриола, падающие нечестивым дождём на головы несчастных и мёртвых.

Несколько общих слов о ситуации в Константинополе

• Стартовая дата — октябрь 1071 года. Два месяца назад византийские войска потерпели сокрушительное поражение от турков-сельджуков в битве при Манцикерте. Ожидается, что скоро почти вся Анатолия — внутренние холмистые и горные территории Малой Азии — будет потеряна для империи. Полгода назад последняя византийская крепость в Южной Италии пала перед норманнами. Ожидается, что северные варвары вскоре вторгнутся в метрополию империи. Балканы охвачены восстанием болгар и славян. Вскоре эти провинции также могут отпасть от ромейской державы. Императорский двор в хаосе. Настроения апокалипсические. Византийские каиниты думаю, что за турками стоят чуть ли не баали, поднявшиеся в силе вновь впервые со времён Второго Города и Карфагена, и ветра Геенны веют в воздухе.

• Нынешний каинитский режим в городе основан тремя римскими мафусаилами — тореадором Михаилом, цимици Драконом и вентру Антониусом Галлом — параллельно с тем, как стары греко-фракийский город Византиум стал Новым Римом или Константинополем в правление Константина Великого. Михаил был лидером данной котерии. Сейчас он считается патриархом всего Константинополя и правителем местной иерархии вампиров in absentia.

• Трое мафусаилов — триумвиры, как они себя называли — породили три главные каинитские династии, которые правят городом и Византийской империей до сих пор. Правящие семьи Константинополя зовут себя Троицей и отоджествляют себя с триединым христианским Богом. Разрозненные и политически изолированные в настоящий момент тореадоры считаются земным воплощением Бога-Отца и отвечают за общее управление доменом, а также за культурные стороны жизни ромейского общества. Вентру — Бог-Сын — управляют политическими аспектами империи и двором автократора. Цимици — Святой Дух — исполняют роль школяров, историков, монахов и экзальтированных аскетов.

• Семьям Троиц служат вассальные династии ряда других кланов, также включённых в систему управления городом и империей в целом. Коллективно они называются Побегами. Для тореадоров-михаэлитов — это магнианцы-ласомбра, малахитовые носферату и сеттиты Дети Иуды. Антонианским вентру — лексорские бруджа и алексианские каппадокийцы. Драконианские цимицы не имеют вассальных семей вампиров, тем не менее им служит инцестный выводок ревенантов обертусов. Кроме того, у тореадоров есть Школы — армия гулей-воинов, служащих лично Михаилу. (Равно в семьи Троицы и в Побеги возможно «усыновление» вампиров других кланов и линий крови. Тем не менее эти вампиры преимущественно воздерживаются от создания потомства).

• Ромейские каиниты чрезвычайно религиозны. Среди вампиров Константинополя распространён культ, почитающий мафусаила Михаила в качестве земного воплощения архангела Михаила. В настоящий момент драконианские цимици — за вычетом ряда светских и в некотором смысле маргинализированных фракций — представляют собой культ христианских флагеллянтов-аскетиков, ищущих некую Божественность Внутри. Каинитская ересь также имеет своих последователей в городе, не говоря уже о других культах.

• Дебаты о том, насколько открыто каиниты должны управлять обществом смертных в качестве живых богов и святых, несколько веков назад вылились в конфликт между вентру и цимицы. Конфликт частично совпал с противостоянием иконокластов и иконодулов в Православной Церкви и опосредованно привёл к смерти Антония, самоизгнанию из Константинополя Дракона и устранению Михаила от рутины управления городом. До сих пор определение «иконокласт» является среди константинопольских вампиров синонимом того, что тот или иной сородич является сторонником некоего прото-Маскарада, вроде того, который вампиры Камарильи будут придерживаться в последующие века.

• В связи с тем, что Антоний мёртв, Михаил почти всегда в торпоре, а Дракон, по слухам, прячется в драконьей форме где-то под горой Афон, семьями Троицы сейчас управляют их преемники и заместители.

• Вампиры, не принадлежащие к системе семей или по праву Становления или через усыновление, не имеют прав и статуса в Константинополе. Таким образом, общая система Высоких и Низких кланов, значимая для каинитов Европы во времена Долгой Ночи, не особо применима в Константинополе. Так, теоретически, какой-нибудь иностранец салюбри или вентру (вентру — не потомок Антония), хоть он и аристократ во всей остальном христианском мире, будет стоять ниже чем признанный и принятый в местную иехархию митрополит-носферату или сеттит, искуситель византийских принцев и генералов.

Игромеханика и создание персонажа

• Основная книга по сеттингу — изданный к 1996-м году комплит Constantinople By Night. По игромеханике мы ориентируемся на V20 Dark Ages, за вычетом ряда исключений и хомрул, которые будут приведены ниже.

• По дорогам просветления мы ориентируемся на те, что были предложены в Revised Edition оригинального Vampire: The Dark Ages, а не на варианты V20 Dark Ages.

• Равно и Nature, и Demeanor используются для восстановления воли, когда персонаж действует в согласии с ними себе во вред по аналогии с тем, как это было во второй редакции VtR.

• Мне не очень хочется брать на себя роль финального арбитра в том, как и когда персонажи получают очки опыта, потому здесь мы также будем ориентироваться на опыт VtR. Наряду с классическими строчками в чаршите вы должны будете придумать своему персонажу два долговременных и два сиюминутных стремления (aspirations). Персонаж будет получать по одному очку опыта, когда он сделает что-то существенное для достижения одного из своих долговременных стремления и когда он исполнит своё сиюминутное стремление. После выполнения сиюминутного стремления следует выбрать новое. Ориентируйтесь здесь на описание данной механики в корбуке второй редакции Реквиема. Также — если это покажется вам уместным — сделайте одно из долговременных стремлений персонажа некой целью практического или даже эгоистичного плана (захватить такой-то домен, опозорить и убить своего Сира, посадить того или иного претендента на императорский престол и т.д.), вторую — неким философским, идеологическим, глобально-политическим и, быть может, даже альтруистическим стремлением (обрести Божественность Внутри; стать Ажи Дахаком; прекратить бессмысленные конфликты, раздирающие правящие семьи Константинополя, и править империей как Отец и Сын; доказать Михаилу, что люди и вампиры не более, чем животные, и они никогда не смогут обрести Рай Земной).

• Персонажи на старте получают не 5, а 10 очков для распределения между своими бекграундами. Это объясняется тем, что в сравнении с типичными неонатами Европы и мусульманского Востока вампиры Константинополя обладают преимущественно достаточно низким поколением, а стартовый статус для минорного представителя семьи Побега 1, а для минорного представителя семьи Троицы — 2.

— Ах, я вижу теперь! — сказал Констанций с некой горячностью в голосе. Его глаза блистали плодовитой задумчивостью, так, будто бы он действительно обнаружил какую-то правду и мудрость в хорошо состроенной лжи антонианца. Так блистали глаза всех, кого Константин Ангел имел честь хорошо обмануть и заставить видеть вещи глазами, которыми он хотел, чтобы они были увидены. Ещё одно павлинье перо в его мантию, ничего уж тут не скажешь.

— Что касается двора... Вы не знаете, да? Нет, я не был при дворе с тех пор, как я не согласился с Каем, когда он награждал меня... ну сколько?.. почти уже тридцать четыре года назад. Он дал мне мои поместья и сказал, что я расстроил его, и он не хочет видеть меня перед собой "какое-то время". Я недоумеваю с тех пор, когда уже это время пройдёт. Но я не буду выполнять ту же работу, что раньше, чтобы там базилевс не говорил. Она была опасна, когда я был мал и должен был служить тем, кто лучше меня. Она унизительна теперь, когда я полноправный потомок Антония Галла, чтобы там император и его двор не говорили... Я благодарен вашему предложению, мой лорд, и вашей доброй заботе, но я не вернусь на свой прежний пост!

Это было все, что Констанций Тибериос сказал прежде чем оба каинита, названные в честь императоров константиновой династии, воссоединились со своими собратьями.

*****

— Он хочет принести меня в жертву Афродите!

Это Константин Лакапин услышал уже от Поликарпа, когда тот несколько замедлился перед ним в своём ретивом беге, потом по нерасторопности упал лицом в грязь в паре метров от вентру, а затем — чрезвычайно поспешно перебирая руками и ногами, так что его высокая монашеская шапка даже куда-то отлетела — прополз, аки какая-то ящерица-рептилия, за спину к Ангелу и, прикрывшись им, схватившись за подл его плаща, стал недовольно указывать в сторону потомка Симеона.

— Он... Я не знаю, что с ним! По-моему он союзник фуроров! Он вел меня к их башне, даже когда я говори, что это неразумно! Его душа рычала в ненависти, когда он смотрел на меня, своего брата! Я дума, что он хотел сдать меня в плен нашим врагам, чтобы я стал заложником, как отец Элий!

*****

— Не могли бы вы пройти вперёд ещё немного, господин Ливелий?

Это к потомку Симеона обратился этот антонианец воинской наружности и склада — Констанций Тибериос, кажется, было его имя. Он вышел несколько вперед от отсальной компании вампиров и теперь стоял между Ливелией и Константином с Поликарпом. Щит с головой медузы был на его левой руке, золотой львиный шлем венчал чело. Его правая рука не держала в себе оружия, она также не лежала на рукояти меча за его поясом. Однако она была уложена на пояс поверх золотой чешуйчатой брони. Очень близко к мечу в ножнах. Очень.

— Наш лорд Федрос желает говорить с вами.

*****

"Афродита". Это языческое имя странным образом укололо память Дионисия. Разве его собратья не поклоняются ей в Италии — в Равенне, старой западно-имперской столице? Нарсес за то краткое время, что они провели вместе, что-то говорил ему об этом. Кажется, то ли в контексте своей старой воинской славы, то ли порицая упадок, в который впали некоторые их соплеменники из клана ночи. Да, если на то прошло, то, кажется, он тогда почти проповедовал — гневно, яростно, но также саркастически — против какого-то современного культа грешников. Они оба имели по бокалу пьяной крови в руках тогда. Уже далеко не первому. Потому молодой Мелиссино не особо прислушивался тогда, не особо помнил сейчас.

Тем не менее его сир, кажется, говорил, что почитание Афродиты не уникально для этих равеннских последователей Дороги Греха. Что оно имело место среди ласомбр и до них и помимо их. Возможно, даже на Сицилии, где верховодят Прародитель, его чернокожий и черноглазый Регент и Друзья Ночи. Возможно даже... даже в Константинополе...

Да... Он называл в этой связи Магнуса, нынешнего наместника и правителя Греческой Церкви по повелению Михаила-тореадора. Да... Он говорил что-то такое... Что-то презрительное... Мол, до того, как он распластался перед Троицей и принял христианство, до того, как он преподнёс голову своего сира Михаилу, Дракону и Антонию... Что он делал? Он справлял обряды Афродиты... Нарсес говорил об этом... Трудно представить, конечно. Но Магнус ведь был бессмертным более, чем большинство современных народов существуют. Кто знает, что он делал и не делал в старые века, во времена Септимия Севера и Каракаллы?

Если бы только Дионисий помнил лучше, что именно было сказано в ту ночь в Венеции... Нарсес точно говорил что-то ещё, и он был великим знатоком истории и всего, что важно. В конце концов, сир Дионисия был величайшим существом на Земле. Истинным пророком и наследником Каина и Христа и главой правоверных, всех тех, кто спасётся. Как оно сейчас вспоминалась молодому Мелиссино, Магдалена, его старшая сестра и дочь-жена Нарсеса, тогда пришла, чтобы прекратить их увеселения. Она сказала, что среди смертных только варвары пьют неразбавленное вино, и только варварские вентру-властители германцев и франков пьют это неразбавленное вино из смертных вен. Несколько старомодное заявление, подумал тогда Дионисий.

Нарсес же сказал, что он по своему смертному происхождению армянин — это Дионисий точно помнил, так как Константин Ангел тоже был человеком с армянскими корнями, и он был евнухом в своей смертной жизни, как Нарсес, а все хорошие и способные евнухи были армянами. Поскольку он армянин, сказал Нарсес, он, считай, варвар, так что ему положено некоторое безрассудство. Потом они с Дионисием рассмеялись и повалились на пол прежде чем Магдалена, нарсесова жена, окончательно прикрыла их праздник. Но вот Дионисий сейчас засомневался, то ли они засмеялись на шутку про армян, то ли принц Венеции, его отец и архиепископ — в продолжение и под занавес их предыдущего разговора — добавил ещё что-то про ласомбр, которые поклонялись Афродите, что также было смешно...

Но полноте. Какое это имеет отношение к настоящему?

— Да, мне тоже интересно услышать ваше мнение по фигуре Ракитина, товарищ Гиацинтов, — тихо сказал Бессонов, выныривая, наконец, из своей порядком затянувшейся мрачной задумчивости. — Все же вы человек местный, да и понимающий, вроде. Ваша оценка будет очень полезна.

Вновь стряхнув пепел от папиросы в форточку, чекист продолжил:

— Ладно, что касается меня. Моего мнения. Смотрите, Ракитин с Жилкиным уже напечатали листовки, вещающие всем и каждому о нашем крахе. Они не боятся появляться в Шенкурске, несмотря на то, что город, вроде как, должен быть для них враждебной территорией. По крайней мере, они нисколько не стеснялись бродить здесь до вчерашнего дня, до нашей с Жилкиным почти состоявшейся встречи на типографии. Сверх того...

Чекист поднял вверх свободную руку с несколькими оттопыренными и несколькими сложенными пальцами, как будто считал что-то.

— Сверх того, их люди у нас в плену — из них один верный товарищ, не боявшийся печатать мятежническую литературу в самом логове красного черта, и ещё пара человечков характером помельче. Их судьба неизвестна. Насколько Ракитин может знать, их в любой момент могут расстрелять. Чего там, насколько главарь наших разбойников мог слышать, совсем давеча, только вчера вечером, группа пьяной большевистской солдатни во главе со своими жидовскими чудищами-комиссарами измывалась над его бывшей любовницей и потенциальным внебрачным ребенком. Опять-таки к товарищу Боговому у Ракитина с Жилкиным и их людей, как кажется, тоже есть свои счёты. Вон его, все травят, травят, да отравить не могут.


Чекист помял губами, а затем вновь уставился в пол.

— Не робкого они десятка люди, эта лесная братия. И свои счета к нам всем у них есть. Не будут они по деревням и избам отсиживаются, пока архангельские интервенты их работу делают...

— И вот ещё что. Насколько большое доверие у них к этим самым интервентом может быть? Ну да, союзники они с ними против советской власти. Да, они сделают их двоих правителями города, когда и если отберут его у красных. Но все же... То ж иностранные солдаты к Шенкурску идут. А Ракитин с Жилкиным, вроде как, местные. Какому русскому человеку понравится иностранных солдат в своём городке видеть? Пусть то даже и не немцы какие-нибудь, а французы с англичанами, союзники наши бывшие. Пусть даже и есть в нашем человеке всегдашнее низкопоклонство перед европейцем. Но все же. Вот заходит иностранный солдат в твой город. О чем ты сразу подозревать будешь? Что грабить и насиловать он будет, как то традиции войны требуют. Подозреваешь что-то такое, не можешь не подозревать, чтобы там офицеры этих французов с англичанами не говорили, как бы хорошо их форма не выглядела и какими бы изящными джентльменами они не казались. Даже в наш, вроде бы, справедливый век — подозреваешь. А раз есть такое подозрение, то не лучше бы Ракитину с его разбойниками, когда час нашего падения придёт, тоже быть здесь в Шенкурске, да при оружии? Да, если получится, ещё и зарекомендовать себя в нашем истреблении. Все для того, чтобы своих друзей интервентов от эксцессов удержать, да чтобы их самих потом в сторону не отодвинули...

Едва последняя реплика Федроса прозвучала, на парапете возникло некоторое замешательство. Сначала двое варваров Венсислава что-то говорили ему наперебой. Потом он что-то говорил их. Потом говорила девчонка, потом снова Венсислав. В общей сложности прошло около минуты прежде, чем ромею был дан ответ.

— Это все могло бы решиться чрезвычайно просто и, мне кажется, к определённому удовлетворению нас обоих, если бы вы, благородный господин, были готовы принять следующие условия. Мы вернём вам вашего монаха и имущество, ранее бывшее в монастыре святого Ираклия, а теперь оказавшееся в наших руках. Вы вернёте нам четырёх наших братьев и сестёр и снабдите достаточным количеством лошадей для скорого перемещения нас и наших слуг. Мы покинем пределы, на которые простирается власть вашего двора, и вернёмся в земли болгар. Что вы скажете?

Здесь, впрочем, судьба лишила Федроса возможности ответить сразу, даже если бы он и хотел. На вершине башни произошло ещё какое-то копошение, а затем новый раунд перепалки. Наконец, к михаэлиту вниз были спущены слова. Как ни странно, на этот раз то были не слова лидера фуроров, но женский голос. Видимо, то была эта бестия с кошкой, кто говорил сейчас. Луна была на какое-то время застлана проходящим по небу облаком, потому поэт не мог сказать наверняка.

В чём он мог быть уверен, ток это в том, что говоривший был хуже и непочтительнее любого сеттита. Если то была рыжеволосая женщина, то, видимо, не просто так её голова была увенчана мятежной короной из красной меди, как у Иуды:

— И что же, сударь, вы решили напасть на нас под предлогом переговоров? Если так, то вы, кажется, даже глупее и тщеславнее всякого другого грека! Прикажите второй колоне ваших головорезов отступить, или то будете вы сами, кто поплатится первым! Уберите руки с поводьев, оставайтесь там, где стоите, наши стрелы смотрят на вас!

Украдкой Федрос обернулся. Он мог видеть причину недовольства налетчиков. Со стороны лагеря к башне приближался ещё какое-то количество его людей, пеших и конных. Сколько точно, без своего божественного зрения, кое он временно прогнал от себя, потомок клана розы не мог сказать. Впрочем, даже в неверном свете звезд и луны ромей мог различить гиганта в багряных мантиях, следующего в пешей части кавалькады. Если только к армии за краткое время его отсутствия не присоединился ещё один монах, который позволял себе ходить в пурпуре, аки император, то это был Ливелий Обертус.

Второй отряд — по крайней мере, как сейчас, с краткой оглядки, мог рассудить тореадор — хоть он и двигался в общем направлении к башни, всё же не шел на соединение с отрядом Федроса. Новоприбывшие отклонились слишком далеко на север, чтобы это могло быть так. Возможно, они хотели обогнуть крепость по кругу и подойти к ней с другой стороны?

*****

— У меня плохое предчувствие на счёт всего этого! — это сказал один из атанатов, следовавших с Ливелием конным.

Он сказал это совсем тихо, шёпотом, оправляя воротник своей красной рубашки под доспехом. Видимо, сказал одному только самому себе. Острый слух цимици всё равно позволил ему услышать. Точно также, как его острые, наполненные почти ангельской проницательностью глаза, позволяли ему теперь видеть или, по крайней мере, угадывать общие контуры подземной структуры, лежащей впереди. Для чего бы там ни был предназначен этот храм, зарытый почти на треть плетры вглубь земной тверди, он явно не уступал по размерам самой башне, маячившей рядом. Той, у чьего сокрытого тенью основания сейчас стоял дитя Федрос.

Поликарп, если это важно, сейчас также был с Ливелием. После всех своих занудств и трусливых завываний он всё же предпочёл последовать вслед за монахом, ссылаясь на бартскую любовь и солидарность, принятую среди обертусов. С другой стороны, он старался идти сейчас так, чтобы или сам потомок Симеона, или кто-то из смертных воинов находился между ним и башней. Видимо, его трусость и нерешительность всё ещё были с ним. Потомок Элия шёл молча.

*****

В самом лагере Константин Лакапин и его компаньоны продолжали постепенно выуживать военные сведения из головы фурора. Первой части его запроса, мог почувствовать евнух, дикарь сопротивлялся из-за всех сил. Этих сил, впрочем, было недостаточно. Вскоре Гроздан вынужден был говорить:

— Сколько моих смертных слуг осталось со мной, я не знаю. Они ваши пленники не мои, сказал он. Я не знаю, сколько смертных с остальными. Я не знаю ни о каких животных, которые служили бы Вениславу и его подчинённым вампирам, если они у него есть. Никто из моей шайки не способен прятаться в землю, и обращаться летучим зверем и становится туманом.

Что касается второго вопроса Ангела, то тут пленное животное было более сговорчиво и податливо. Возможно, даже слишком сговорчиво. В красочных и развёрнутых подробностях оно описало им нечто, что вполне могло бы быть сюжетом одной из безнравственных пьес, которые Дети Иуды периодически показывают для избранной аудитории в своём главном храме близ базарной площади Константинополя. Что-то, что в своей неистовости, энергичности и изобретательности, должно быть, могло бы чему-то да научить людей Содома и Гоморры, прежде чем те были уничтожены Господом.

Насколько Дионисий, Констанций, Константин и Таврос могли представить, нечто из описанного можно было осуществлено лишь при условии применения изменчивости обеими сторонами дела — причём не в той её аскетичной, выхолощенной форме, что была доступна неспящим монахам Царицы Городов, но именно что старой науки, практикуемой извергами Карпат и прилегающих к ним варварских земель. Из сказанного было очевидно, что, как и Венсислав, его женщина-консорт была одной из цимици.

И вот ещё один важный факт. Имея в виду частоту их соитий — почти каждую ночь лунного месяца! — ученый муж, внимательный к деталям (а Константин был таковым!), мог сделать определённые выводы. К примеру, учитывая с какой лёгкостью оба участника пробуждали свою плоть для любовных утех даже в голодные ночи долгих переходов и малой добычи, можно было предположить, что главарь разбойников очень хорошо умел держать своего Зверя в узде, равно как и его женщина. Наверное, не так хорошо, как Поликарп и брат Ливелий, но всё же.

Вообще же, из слов Гроздана можно был судить, что мужественность Венсислава была, наряду с его воинской сноровкой, одним из факторов, что превозносили цимици в глазах сторонников. Если евнух понял пленника правильно, то главарь фуроров даже позиционировал эту свою способность наслаждаться плотскими утехами смертных в качестве некоего признака своего духовного совершенства и сакрального могущества в сравнении с каинитами, для которых нечто подобное было бы великой трудностью.

«Я вижу величие в твоём будущем, мой сын», — услышал Ливелий соразмерно с тем, как Поликарп из фемы Опсикион начал говорить что-то своё, начал объяснять что-то, — объяснять встревожено и испуганно, судя по тому как почти по-смертному подымался его кадык под бинтами. Ливелий почти не слышал, что тот говорит, он слышал только этот голос в своей голове. Женский голос. Он, понятно, уже слышал его когда-то.

Это был голос советницы базилевса антонианцев! Точно! Ливелий был почти уверен...

Он не был дураком, впрочем. Даже если это был голос леди Алексии, он знал, ни она только может говорить им. Возможно, он был похищен. Возможно. Он продолжал говорить.

«Я вижу Гесу, сира твоего сира, он на коленях перед тобой, и он плачет кровью. Он говорит о своём незнании, и своём неблагоразумии. О том, что, несмотря на все дары, что дал вам ваш Каин, нету дисциплины, молитвы или заклинания, которые могли бы позволить человеку, живому или немертвому, править всегда-достойно, править всегда-справедливо, править с непреложными милостью и почтением к своим подданным, ни ущемив их ни в чём, править абсолютно стойко пред лицом своих внешних врагов и своих внутренних искушений. Он говорит, что ни Юстиниан, ни даже Энох из твоих жидовских легенд не могли этого. Ты вершишь свой суд над ним. То ночь крови».

— ... тексты Ливии из Эборакума были перемещены к нам, господин, — это был Поликарп, — те, которые живой святой не повелел сжечь или спрятать. Её и её подручного магоя, зороастрийца, огнепоклонника из клана салюбри...

«Корона Константина, она жжёт твоё чело своей святостью, мой неразумный друг, но она на нём — на твоей голове. Я вижу, как ты провозглашаешь своё маленькое, служащее только тебе и таким как ты учение новой всеобщей верой. Я вижу Магнуса с Малахитом, наконец едиными. Они вещают своим смертным рабам в их робах пастырей и первосвященников, что то есть новая истина Христа, и все церкви греческого обряда отсюда и до Антиохии, и до Неаполя принимают её как таковую. Новым Ираклием, вторым этого имени, императором смертных и бессмертных, зовут они тебя. Больше не картавишь ты — пусть то и бремя, наложенное на твою плоть свыше, каждую ночь они прикасаются к твоему горлу, твои верные ваятели, и исправляют недуг. Все, чтобы ты мог лучше говорить со своими Синклитом и Синедрионом, со своими алчными до крови и завоеваний генералами. Дети обоих твоих патриархов там, Сифа и Каина, в твоём совете — единые в службе. Люди из Фессалоники, и люди из Персеполя, и из Рима, и из Александрии, и даже обожженные люди из земель за пределами огненного пояса Аристотеля, в которых ты странствовал. Больше не придурь глупца твои багряные мантии, но нечто подобающее тебе в вышине твоего сана, о царь Тира».

— ... и змиев порождала она из своей плоти. Они могли кормиться её душой и её телом, и, я слышал, могли становиться так же могущественны, как самые древние из старейшин — ровня в бою и даже хитрости самим антеделувианам...

«Я вижу препятствие на твоём пути. Федрос, так называемый друг твоего друга».

— ... вместе с её магом, прежде чем она ушла от нас и растворилась среди сербов и других славян — которые, возможно, были нацией её породившей — она оставила свои дневники. И монахи из нас, обертусов, читали и изучали их до установления нового благодатного строя. Было много комментариев и переложений. Говорят, что в этих страницах сокрыты пути к силам, которые многие назвали бы неестественными. Ордер гесианцев не может обучить им...

«Среди тех многоликих воплощений будущего, где ты останешься сокрыт и незначим — где твоя истина остаётся непровозглашённой или проглоченной временем — он стоит подле тебя. Почти всюду, где ты подымаешься к величию, Федрос дважды мёртв».

— ... они говорили, что вместе с её магом Ливия из цимици могла ваять души каинитов так же, как каждый из нас может ваять плоть. Третий глаз был на её челе, он был абсолютно красным, зрачок и та часть, которая должна была быть белой. Он слезился ихором, как будто был вратами в Рай или Ад! Сделать святого грешником, грешника — святым... Она могла это...

«Он верит в империю людей, как верят лавочники на улицах моего города. В то, что она подымается и опадает соразмерно с тем, насколько она любима вашим Господом Богом. Он хочет подготовить племя смертных, которые будут и набожны, и способны, и смогут управлять собой, и смогут побеждать — даже без нас. Он верит в империю людей, не в империю, где правите вы... ах-ха... каиниты. Трудно ли поверить в то, что он станет твоим величайшим врагом, когда он, наконец, узнает тебя?»

Громогласность слов в его голове была почти оглушающей для Ливелия. Ладно, он слушал Поликарпа, но он точно не смог разобрать ответ смертного глупца на коне, что прежде того донёс до него приказ михаэлита. Тот говорил что-то, а потом повернул своего коня прочь и поскакал обратно к Федросу.

Ливелий мог видеть, впрочем, что люди вокруг него несколько замешкались. Они не пятились назад, как им хотелось бы, конечно. Но они и не шли вперед, к его с Поликарпом находке. Группа Федроса, впрочем, отпрянула прочь от башни и, как кажется, поскакала обратно к лагерю...

*****

— Твои стихи дурацкие, глупые, и ты произнёс их, как поставленный на стул младенец! — ударило Федросу в спину. То был женский голос. — Кастрированный младенец! Вообще никакого выражения и склада, будто пузырь надутый!

Стрелы в спину, с другой стороны, не летели. Может быть, Венсислав задумался над его словами.

Кавалькада Федроса удалялась обратно по направлению к лагерю. Теперь по левую руку от себя он четко видел группу конных и пеших людей под предводительством Ливелия и Поликарпа, которые двигались куда-то в сторону башни, но не совсем к ней. Они были где-то посредине между самой крепостью с её темными хозяевами и основным лагерем атанатов.

*****

Приказания Тавроса мигом были распространены среди тех ближних, кому они предназначались, и в сторону тех дальних, до которых им ещё предназначалось дойти. Что варяг любил в римской армии, так это её способность быстро распространять в своих рядах приказы. Буде то приказы вышестоящего, готовящего её к битве. Буде то приказы заговорщика, готовящегося убить и узурпировать генерала. Всё едино. Все распространялось быстро. И раскалённая, расплавленная медь войны, и яд предательства.

Федрос и его телохранители — мог видеть Таврос, подошедший к краю лагеря — возвращались обратно в становище. Ещё одна группа воинов, полдюжины человек или около того, наоборот то ли двигалась по направлению к башне, то ли планировала обогнуть её по кругу. Собственно, то, что в кампании Ливелия было около полдюжины людей, вентру и узнал ранее от Андрокла.

Что касается Константина и Констанция, то тут было следующее — говоря, воин был ещё более поспешен, чем евнух мог предположить. Как кажется, он стремился присоединиться к Тавридесу, Андроклу и остальным военным командующим. Потому, вероятно, он и сказал то, что сказал Лакапину так просто и так без прикрас. А может быть, он сказал бы так и без всяких внешних потрясений. Может, он просто был вот такой прямой и безприкрасный.

— Господин... Возможно, там была некая оплошность во время допроса? Вы назвали не то имя, когда задавали последний вопрос о лидере мятежников. Венислав вместо Венсислава. Ещё... я, конечно, понимаю, что дикарь не читал Стагерита, как мы и не знает формальностей логики... Но вы спросили его о том, кто может прятаться в землю, превращаться в тварь и в туман именно что как «и», и «и», и «и». Не мог ли его разум, каким бы слабым он ни был, ухватиться за это, как за возможность говорить не совсем правду? Он ответил ведь, что никто из его побратимов не имеет в своём распоряжении всю совокупность этих способностей, вместо того, чтобы сказать, кто имеет какие-то из них...

Констанций Тибериос замялся. Он смотрел в глаза Ангелу.

Геракл был великим воином, единственным или почти единственным их тех, кто почитался древними греками одновременно и как герой, и как бог — то есть и возлияниями красного вина в хтоническое чрево земли, и кровавым закланием жертвенных агнцев на огненном алтаре. Этот Геракл — это Федрос, поэт и чтец Гомера и других древних, знал хорошо — имел два лука. Первый — тот, что наиболее известен. Он вместе с колчаном своих стрел, чьи наголовники были вытесаны из отравленных зубов чудовища, был одним из трофеев времён Троянской войны. Обратным трофеем, если подумать. Не тем, который дорийцы взяли себе взяв стольный град Приама, но тем, которым они, согласно пророчеству, должны были обрести прежде, чем им вообще можно было полагаться на успех при штурме илионских стен.

Второй лук... О нём рассказывал Геродот. Однажды — писал этот муж, кои вместе с афинянином Фукидидом, своим младшим современником, был со-отцом смертной науки истории — Геракл отдыхал в пустошах. При нём там было его ценное имущество, добыча, табун коней. Возможно — кто знает? — тех самых коней, коих он смертоубийством отобрал у Лаомедонта, царя, правившего Троей до Приама.

Странная тварь подобралась к нему в этом сне. Странная, но вожделеющая при этом всё того же, что вожделеют все боги и смертные — богатства. Она похитила табун сына Зевса, эта полу-женщина полу-змий, о которой не знающие библейской правды и каинова предания глупцы могли бы сказать, что она была прародительницей всех цимици. Она бежала с ними в свою пещеру. Далее история следовала по тому же проторенному ложу, по которому следовали все истории о Геракле. Он нашел драконицу, он победил её в битве, он изнасиловал её, она полюбила его, он остался жить с ней на какое-то время в её обители, он воспылал жаждой новых странствий и новых приключений, он ушёл, но он оставил ей троякую память-наследство. Детей в её чреве, своих коней, с которыми он решил расстаться в качестве выкупа за её поруганную честь, свой лук. Геракл пророчествовал, что тот из его детей, кто натянет тугую тетиву оного оружия, станет царем.

И да, там был сын, и он продемонстрировал удаль, полагающуюся потомку своего отца, и он стал царём. От него и от выводка его братьев-гераклидов и змеиных детей пошли скифы, и тавроскифы, и андрофаги, и все другие племена населяющие степи на северном берегу Черного моря и окрестные земли. Прирождённые лучники были они. Прирождённые всадники. Прирождённые змии в своей свирепости и жестокости. Даже сейчас последнее из их поколений, печенеги, угрожало империи ромеев. Они клялись уничтожить её, рассекая тела собак своими кривыми мечами и произнося свои слова над их исходящими паром трупами. Болгары и славяне также были из этого рода. Варварские кузены обертусов, по крайней мере в той части, в которой они брали через Обращения своих детей из этих варварских племён, также были от этой крови.

Потому Федрос не удивился, когда он услышал натяжение тугой тетивы великого лука над своей головой. Он не удивился, что услышал его даже за топотом копыт под конём всадника, отправленного им прочь. Возможно, при нём не было его божественного слуха сейчас. Он отказался от него, дабы налетчики не могли с помочью какой-то своей хитрой уловки обратить его преимущество в его недостаток и погибель. Разве почти что мертвец не слышит также тишайшее жужжание мошки, опускающейся на его обращающееся в застывший кристалл око, даже в самый разгар сразившей его битвы?

Федрос удивился — немного, он не подал виду — когда эта тетива была почему-то вновь ослаблена. Свыше послышалось:

— Воистину, они правду говорят о вас, антонианцах, михаэлитах и обертусах, что ещё до того, как вас взяла себе кровь неживых, ваши матери породили вас в животном совокуплении с гигантскими скорпионами, которые обитают в подвалах дворцов и храмов ромеев!

Теперь в голосе Венсислава слышался гнев, презрение, слышались тревога и непонимание. В нём слышалось что-то схожее с надеждой даже. Все, кроме прежнего безразличия.

— Я вижу по вашему свету, мой господин, что вы не лжёте... Или, по крайней мере, что если вы лжёте, то вы холодны даже не как немёртвый, но как рыба, которая и не знает, что можно быть чем-то иным! Союз, вы говорите? Я ни о чём не прошу вас, дьявол забери вашу душу в Ад! Но вы знаете, кто я, и о моём роде! Но вы что правда полагаете, что может быть какой-то союз — соглашение к взаимной выгоде — между нами? Как так? Всё, что я и клятвенные сородичи сделали против ваших драконианцев было оправдано. Здесь не будет никакого раскаяния. Потомки должны платить за грехи прародителя. Я и мои собрали свою долю платы. Другие соберут оставшееся. Как возможен какой-то союз после этого? О чем вы, черт вас раздери, говорите? Я не понимаю как!

*****

— Чем мы за-занимаемся? — недоуменно поднял к Ливелию глаза Поликарп. Его детский голос звучал всё также неестественно. — Лорд Симеон не сказал вам?.. Ах-ха... Вы вправе знать, быть может... Быть может нет. Святой Гесу запретил нам говорить об этом с другими членами ордена, вы понимаете. Чтобы не было искуса... Я не знаю, стоит ли мне даже сейчас... По крайней мере, не при людях... Может быть живой святой и его брат вам лучше всё расскажут? Я не знаю. Может, мне вообще не стоит говорить.

Блеяние Поликарп было растоптано приближающимся звоном стали и ороговевшей кости по затвердевшей земле. То один из всадников, сопровождавших Федроса-михаэлита. Он отделился от свиты полководца и направился к двум немёртвым монахам и их компании. Подскакав совсем близко, так что он мог говорить с облачённым в багрянец потомком Симеона не повышая голос, он сказал:

— Мой господин! Генерал просил передать вам, что вы вызвали страх в каком-то Деции и его сыновьях. Я думаю, что он хочет, чтобы вы отступили в лагерь. Болгары сказали, что убьют его, если это не будет сделано!

*****

Вот, что было странно. Констанций молчал, и он выглядел несчастливо. И это несмотря на то, что ему, как горячному воину из пьесы, процитированной Андроклом, подобало бы с готовностью откликнуться на слова Тавроса о штурме! Быть может — кто знает! — разразиться какой-то очередной кровожадной прокламацией или чем-то подобным. Тем не менее он молчал, а, когда он заговорил, антонианец выглядел так, будто бы выдавливает из себя слова. Он даже на секунду закусил нижнюю губу в каком-то слишком человеческом жесте, не до конца подобающем его статусу каинита.

— Мой господин Константин, — наконец, протянул Констанций Тибериос, — возможно ли, два слова? Пара слов между нами в приватном порядке, м?

Как бы там ни было, события развивались стремительно. Полог шара распахнулся. То был достопамятный Андрокл, вновь взошедший на сцену к своему льву (все же шлем Констанция имел львиное убранство, мы уже говорили об этом).

— Господа! — сказал он с поспешностью, несколько уязвляющей светский декорум. — Брат Поликарп и лорд Ливелий направились к башне вслед за лордом Федросом. Они пошли в окружении воинов. Я не вполне понимаю, что происходит. Нам нужно трубить приказ к наступлению сейчас? Какие будут приказания?

Вентру был облачён в доспехи, все ещё не до конца застёгнутые. Оный недостаток, впрочем, был в процессе исправления. Смертные слуги бежали вслед за каинитом: согнувшись, работая над кожаными связками и цепочками, стремительно перебирая руками. Меч и кинжал уже были на поясе Андрокла. Позади следовал человек, мальчишка вернее, несший его щит.

— И вот, товарищ Боговой, ваша возможность! — сказал Бессонов, наверное, также скоро, как только дверь за их маленькой компанией закрылась.

Не дожидаясь какой-либо реакции на свои первые слова — по всей видимости (о, сколь ярко видимо!), желая продолжить говорить — чекист подошёл к окну кабинета и, повернувшись ко всем спиной, выглянул во двор.

— Вы не смогли найти консенсуса с другими делегатами. Не смогли организовать здесь правление через добровольное взаимопонимание, — объявил он. — Теперь у вас есть всякая возможность править страхом! Они все видели, что ваш главный противник в этом сборище был арестован. Его судьба незавидна. Теперь они дважды подумают, прежде чем перечить вам хоть в чем-то...

Андрей Бессонов резко повернулся, в его руке была откуда-то да извлечённая папироска. Вскоре она была зажжена.

— Места потише, Валерьян, говоришь? Полноте, товарищ Боговой провёл нас туда, куда хотел, а главное так — со всей должной показательностью! — как он того хотел. Чего нам его винить, а? Ты слышал, что говорил господин Проурзин. Таких как он здесь, ну сколько, половина? Я не думаю, что Иван способен бы был без нас найти с ними общий язык и призвать их к порядку. Мало бы кто смог. Не на кого тыкать пальцами.

Чекист стряхнул пепел в предварительно открытую форточку, а затем тяжело вздохнул. Он помедлил, какое-то время, как будто думая, что собирается сказать. Затем он заговорил, грустно потупив взгляд в пол:

— Фракционная борьба на этом съезде вообще не должна нас волновать сейчас. Ни меня, ни тебя, Андрей, ни вас, товарищ Боговой. Это все пустое сейчас. Правление народного согласия, правление страха — между ними нет больше особой разницы. Почему? После того, как ты ушёл, Романов, один из моих задержанных раскрыл нам численность отряда Ракитина и его местоположение. Сто человек, село Усть-​Паденьг или его окрестности. Сейчас товарищ учитель, ты сам слышал, конкретизировал все до того, что они заняли здание школы в деревне. Информации из двух независимых источников я не вижу причин не верить.

— Также — и это самое главное, слушайте меня внимательно — мне было сказано, что шестого числа подельники Ракитина получили через телеграф из Архангельска депешу о том, что по Двине в нашем направлении движутся крупные силы интервентов. Было сказано, что их следует ждать через неделю. Через неделю от шестого числа. Сегодня девятое. То есть, что, Апокалипсис разразится 13-о, плюс-минус день? У нас не осталось времени на съезд и его политику. Скоро фронт будет здесь. Скоро мы будем между молотом архангельцев и наковальней Ракитина с Жилкиным. Нам, может быть, пара дней осталась жить...


Бессонов, наконец, поднял глаза прочь от пола и скрывающейся под ним сырой земли (той, которая, если верить его словам, вот-вот уже готовилась проглотить его и большую часть собравшихся в свое чрево). Он посмотрел на скромную фигуру Гиацинтова, оказавшегося здесь с ними в силу хаотичного хитросплетения судеб.

— Возможно, товарищ учитель, вы выбрали не самое удачное время, чтобы публично заявить о своей поддержке партии большевиков... Но с этим уже делать нечего.

Расчёт Федроса, побудивший его игнорировать варварские угрозы, оказался верен. Выстрела или каких-либо ещё действий со стороны чудовищного лучника не последовало — ни через шаг, ни через два, ни в ходе всего протяжения краткого, но тревожного пути михаэлитового коня. Двое меньших каинита по его сторонам, впрочем, прямо-таки изошлись в гневливых криках. Что конкретно они там кричали, этого сын Афанасия не мог понять. Всё же он был знаком лишь с цивилизованными языками: с языками императоров, поэтов, халифов и лжепророков. Его учёность не простиралась на дикарские наречия. В любом случае, он мог слышать, как цимици одёрнул своих прихвостней короткой острасткой, и те замолчали.

Он мог видеть, как откуда-то снизу на парапет к варварам поднялось ещё две фигуры. Он видел, что одна из фигур была животным. Карпатской рысью, если тореадор рассудил правильно.

Вторая была бледной рыжеволосой женщиной в какой-то странной броне. То была и не кольчуга, и не корселет и даже не гамбезон, но панцирь, поножи, и нарукавники, полностью сделанные из ставшей твердой кожи. Эта выдубленная кожа была покрыта заклёпками непонятного назначения и функции. Видимо, что-то цимиское. Возможно, женщина так же, как и вожак, принадлежала к этому клану, ибо она была неестественно хороша собой.

Ну что ж, наш герой был в трёх десятках метрах от врага. С башни на него взирали пять пар хищных глаз.

— Ещё архонтов, — услышал Федрос главаря фуроров. Теперь, в отличие от предыдущего раза, он говорил без какой-либо видимой интонации. Это было даже несколько странным для острого слуха михаэлита. Он привык слышать даже самые тонкие оттенки чувств в речах своих собеседников.

— Если я правильно помню своего Ареопагита, то Михаил командует всеми небесными чинами третьей сферы, а значит у него в подчинении ангелы, архангелы и ещё архонты. Отвечая на ваш вопрос, благородный господин: мы паломники. Но правильно ли я понял вашу родословную? Вы седьмого поколения от Каина — это вы говорите?

*****

— <Всё будет сделано, бог земной плоти!> — пискнула мышь-матушка, отправляясь в полёт. Как мог понять "кормилец", его наказ осел в малёхонькой головке зверька глубоко и прочно, и тот попытается выполнить со всем рвением и прилежностью, могущими оной махонькой головкой быть произведёнными.

— Да, — сказал Поликарп, провожая растворившуюся в ночных небесах нетопыриху взглядом. — Да-а! Мы должны послать к ним зверей-соглядатаев! Ответим им их же монетой! Ха-ха!.. А-а-а-а... Ах-ха...

Монах угрожающе махнул кипарисовой тростью куда-то в сторону затемнённой башни, вставшего перед ней белого всадника и его свиты. Секундное возбуждение, впрочем, было именно что этим — секундным. Тут же плечи обитателя разгромленной обители святого Ираклия вновь поникли, а его голос стал скорбным.

— Но послушайте, брат Ливелий... Вот пустимся мы сейчас в обход, да? Ублюдки в крепости не посчитают ли, часом, что это какой-то обходной манёвр или какое-то такое же военное действие против них? Я не особо многое смыслю в воинской науке, но они ведь могут сейчас напасть на господина Федроса, если посчитают, что что-то вокруг замышляется против них, нет? Он так близко приблизился к этим проклятым стенам. А тут не так много укрытий, чтобы мы могли сокрыть наше расследование... Нам точно нужно идти делать все прямо сейчас? Может, благоразумней будет повременить, пока господин Федрос не закончит со своими разговорами и не вернётся в лагерь? Если там обсуждается освобождение моего господина аббата, я не хочу ничему помешать...

*****

Слова Дионисия, пусть даже они и были подкреплены прирождённой силой клана ночи, как кажется, не возымели особого действия. Хоть воля ласомбра и вошла в варвара, хоть Мелиссино и чувствовал, что коснулся чего-то позади глаз и разгневанного лица фурора, его приказ попросту остался не понятым. Не понятым и почтённым. Варвар просто разразился ему в лицо очередной тирадой оскорблений и богохульств, смешанных разлетающейся во все стороны кровавой слюной.

— Ага! — протянул наблюдавший за этой сценой Констанций. — Все. Теперь мы можем быть уверены, что пройдоха не говорит по-гречески.

По всей видимости, вентру посчитал оплошность Дионисия не оплошностью, но преднамеренной попыткой установить истину — пусть и простую, и малую, но всё равно важную для дальнейшего хода допроса. Ну, или же, по каким-то причинам он воин решил бросить этот небольшой дар поддакивания в сторону торговца, позволив тому даже в малом не потерять лицо. Возможно, то был жест доброй воли и предложение союза. Возможно, Констанций Тибериос был просто в хорошем расположении духа. Возможно, тут и не было никакого такого скрытого двойного дна, и он просто сказал, что думает — и не следовало думать об этом более.

— Клыки, вы говорите, мой добрый господин? — продолжил антонианец, смотря уже на Ангела. — Да, клыки. Клыки. Хорошая идея. После того, как вы закончите, тогда.

Констанций Тибериос говорил так. Затем он ещё раз ударил фурора по лицу, на этот раз каблуком ботинка. Он выкрикнул что-то явно оскорбительное и презрительное в его сторону. Он сказал Тавросу, что исправно передал негодяю варяжское послание — и он отступил в сторону, оставив основную сцену за Ангелом.

Для евнуха все было просто. Он сказал свою команду, ей подчинились. Может быть, не так безоговорочно, как он привык — было всё же что-то дикое и непокорное в этом... ах-ха, дикаре. Его было не так просто направить на путь признаний, и исповеди, и раскрытия своих воинских секретов. Но и Лакапин не был простаком. Нет. Он поборол сопротивление воли варвара, он заставил его говорить, он услышал ответ.

Константин очень удачно угадал слово, когда потребовал от фурора рассказать именно что о своём "лидере". Именно оно — а не, к примеру, хозяин, сюзерен или господин — было здесь наиболее применимо. Гроздан, а именно так звал себя налетчика (видимо, в честь нескольких небольших винных пятнен на его покрытых густой щетиной щеках; приблизившись к пленнику, царедворец различил эти родимые знаки, не исчезнувшие даже после смерти), следовал за каинитом, зовущим себя Венсиславом.

Говоря о нём, он использовал славянское слово, более всего подходящее для описания успешного и уважаемого своими людьми главаря шайки разбойников или лидера группы молодых воинов, отправившихся в соседние земли в поисках славы и добычи. Венсислав — по словам фурора, чьё имя на языке болгар означало винную гроздь — был могучим воином, потомком клана ваятелей, внуком воеводы Мирншеу и сыном его главного капитана Рислаза. Венсислав был хорош с мечом и палицей, ещё более хорош, когда дрался без них, своими острыми когтями, и совершенен, аки какой-то полубог, когда он стрелял по врагам из своего ужасающего лука. Он был хитёр, как колдун или жрец дракона-бога смерти Велеса. Его главной консортом-фавориткой была самая прекрасная женщина на свете.

Сверх того евнух узнал, что за Венсиславом следовало больше вампиров, чем можно было сосчитать по пальцам одной руки — почти столько, что потребовались бы пальцы обеих рук. Их число, возможно, и поуменьшилось несколько в последние дни из-за предательских происков вас, сучьего племени, породившего Константина и его любовников-мужеложцев — из-за козней ромеев. Одного выродка этого порочного племени Венсислав уже посадил на цепь. Но это не было важным. Верные гули были возвышены к бессмертию на место павших. Венсислав и его люди пришли сюда, потому что им надоело проливать кровь в войнах правителей, лишённых чувств и чести, таких как воевода Мирншеу и его кузены. Они обретут здесь славу, богатство, а также вотчину, которую смогут назвать своей. Они загустят свою кровь, напившись из сердец развратных, слабых, болезненных и женоподобных старейшин. Конкретно Гроздан планировал сожрать душу глупца в золотом шлеме, который, должно быть, был очень хорош, буде он полностью одоспешен и вооружён, супротив старых визгливых женщин, но против настоящих мужчин — только если они связаны и окружены.

На этом моменте Констанций Тибериос вновь полез бить фурора...

Поликарп определённо что-то недоговаривал. Если поначалу Ливелий и мог заподозрить себя в несправедливой предвзятости к гесианцу, то теперь он был почти уверен, что проблема не в нём, а в скитнике. Его плечи напряглись, когда потомок Симеона запросил подробности о случившемся в монастыре. Очень простой, очень смертный жест. К чему он созданию немертвой плоти, если оно не было чрезвычайно встревожено или возбуждено чем-то? Затем Константин-евнух в своём типичном для антонианцев высокомерии отмёл в сторону его, Ливелия, просьбу, его вопрос, его стремление к ясности и прояснению. В тот момент, когда евнух говорил, глаза Поликарпа метнулись в его сторону и в них можно было прочесть благодарность — особенно, когда вентру сказал, что ему не обязательно рассказывать какие-то подробности о судьбе монастыря святого Ираклия. Соответственно, когда Тавридес отметил, что это всё же придётся сделать, плечи монаха вновь напряглись.

— Боюсь, что я не могу стать хорошим учителем для вас здесь, мои глубокоуважаемые сородичи, — печально покачал головой Поликарп. Ливелий не мог не отметить для себя, что когда гесианец говорил, он старался смотреть на Тавроса и на Федроса, а не в его сторону. Что это? Поликарп был недоволен и разгневан на Ливелия из-за того, что тот заставил его говорить там, где он хотел бы смолчать? Может быть — так. Может быть, многое другое. В конечном итоге это было просто здравым смыслом и основой публичного и приличного общения между людьми, смертными и бессмертными, уделять особое внимание вышестоящим. Среди собравшихся в шатре представителей Троицы Федрос и Тавридес были наиболее высокопоставленными каинитами. Все могло быть вот так вот просто. Никаких подводных течений здесь могло и не быть.

— Меня не было в монастыре, когда он был разграблен, алтарь святого Ираклия осквернён, многие убиты, а Элий похищен, — пояснил цимици. — Я не могу назвать себя очевидцем событий. Когда все это произошло, я был в нашей второй ските, той, куда мы уходим для аскезы по уставу святого Гесу.

Ах да, «аскеза по уставу святого Гесу». Ливелий и Федрос — и, как ни странно, Константин —прекрасно понимали о чём идёт речь. Когда его сердце ещё билось по собственному волению, а кровь в жилах была теплой, Ливелий много думал и мечтал о подобном монашеском подвиге. Он желал, чтобы на него снизошло благоденствие участия в нем. Разумеется, мечтал напрасно. Выдержать и даже просто предпринять что-то столь саморазрушительное, величественное и божественное мог лишь истинный потомок Каина. Простой ревенант-обертус не мог даже и подумать о таком. Он имел принципиальный изъян в своей природе здесь, у него не было всепоглощающего голода каинита. Такого голода, что мог пожрать его самого, буде он останется неудовлетворённым. Тем более простой ревенант не имел достаточно совершенной и неуязвимой плоти. Плоти, способной восстановить себя и вернуться в изначальную или близкую к ней форму, даже после всех тех истязаний, что сопутствовали молитвенному посту, проведённому по всей строгости гесианского устава. Когда он наконец стал мертвым, отношение Ливелия к этой церемонии во многом переменилось и стало более сложным. Да, её блага были очевидны. Но всё, что было связано с именем Гесу — а именно он, как не сложно догадаться, был автором и архитектором нынешнего воплощения этой древней практики — теперь было окрашено самыми мрачными красками.

Что касается Федроса, то при всех благостных и положительных вещах, которые он слышал о гесианской церемонии самозаточения в клетку и доведения себя до находящихся на грани торпора или даже Окончательной Смерти голода и священного безумия, сам он никогда в ней не участвовал.

Более того, поэт-генерал пестовал в своей душе смутное подозрение, что драконианцы очень нечасто допускают кого-то, кроме самих себя, до участия в аутентичном ритуале. Клеточничество, в котором они позволяли участвовать михаэлитам и антонианцем, вполне возможно, могло быть каинитским аналогом того смертного посмешища, когда император или какой-то другой знатный муж приезжает в монастырь якобы для очищения души и епитимии, но, по сути, для постановочного концерта, безболезненного и лживого, призванного эту епитимию заменить. И всё лишь для того, чтобы затем рассказать друзьям и всему миру о своей праведности и полу-монашеском темпераменте.

Константин? Константин тоже, по крайней мере в общих чертах, знал о ритуале. Он также знал, что ни в коем случае не хочет участвовать в чём-то подобном. Говоря по простому, евнух сомневался, что выдержит даже постановочную версию. Потому — хоть периодически у него и возникали моменты, когда продемонстрированная подобным образом набожность могла помочь ему в обретении новых союзников — он до сих пор избегал этого пути. Да и какой практический смысл для него мог быть в таком флагеллантстве? Он не знал ни дисциплины Изменчивости, ни Прорицания, ни других способностей, который оный монашеский подвиг, будучи проведенным и выдержанным правильно, будучи проведенным должное количество раз, мог усилить. Зачем ему, практичному и мирскому мужу, все это?

— Меня выпустил из клетки один из наших слуг. Исаак Обертус. Его приставили сторожить мою келью днём и следить за тем, чтобы лучи солнца, пусть им и был бы дан малых ход внутрь, всё же не сожгли меня полностью. Он выпустил меня на свободу ночью того же дня, когда увидел дым над нашим монастырём. Я уверен в этом.

Цимици поддернул плечами. Ему было явно неприятно вспоминать о произошедшем.

— Мир его памяти, Исааку. Я выпил его досуха тут же, как был освобождён. Он, конечно, понимал, что так будет, потому пытался кричать мне что-то, пока я убивал его. Я не разобрал его слов. Но то было что-то важное, мне кажется. Что-то, что он видел или ещё как-то узнал, пока я спал. Он был безграмотным, к сожалению, а потому не мог оставить мне послание, которое бы пережило его смерть, никаким иным способом...

Поликарп Опсикийский замолчал, повесив голову на грудь, видимо, полагая закончить на этом свой рассказ. Затем он все же сообразил, что к нему могут быть ещё какие-то вопросы по практическим аспектам своего случившегося, а потому поспешил добавить к полотну своей истории ещё несколько штрихов.

— Я побоялся оставить скиту в первую же ночь, вместо того предпочтя хотя бы частично восстановить вред, причинённый мне солнцем. Ох, я был так ослаблен его лучезарным сиянием за тот месяц или около того, что провёл в заточении! Затем я добрёл до небольшой фермы, которая, как я знал, была поблизости. Я убил отца первым и выпил его досуха, чтобы исцелить себя ещё больше, а также избавиться от ряда мешающих передвижению в миру манифестаций вышнего мира и вышней же воли. Матери и детям я сломал ноги, чтобы они не смогли убежать или повредить мне в последующие дни, когда я спал в их доме и исцелял себя. К несчастью, они очень страдали. Очень. Всё, что было сделано мной, было сделано в великой нужде, но сделано безбожно и жестоко. Я пытался научить их молиться в их страданиях, дабы они пошли им в заслугу перед Господом, но, к сожалению, не все они послушали меня. Некоторые боялись и ненавидели меня слишком сильно. К тому же, я никогда не отличался даром убедительности.

— Воистину, вы ни в чём не виноваты, — неожиданно понимающе откликнулся на слова цимици Андрокл. — Бог спас вас, когда другие погибли. Все сделанное после было сделано вами по Его воле.

Поликарп благодарно кивнул младшему из двух евнухов.

— В любом случае, через неделю я был готов вернуться в монастырь святого Ираклия. Я обнаружил его сожженным. Я нашёл прах двух своих братьев и, призвав дар провидения прошлого, узнал, что над ними был совершён Амарант. Я допросил стены и камни после того. Я видел налетчиков и битву, но лишь мельком. Тут я не могу сказать вам ничего конкретного. Я извиняюсь. Те из вас, кто также обладают способностью к Прорицанию, знают, как трудно это восстановить полную картину событий по полученным из былого вспышкам и просветам. Тем не менее я видел смерть многих — смерть наших слуг-обертусов, смерть нескольких прихвостней этих убийц — но я не видел смерти моего господина. Но это не значит, что я не видел его совсем. Я видел, как Элия уводили в плен...

Помедлив, Поликарп добавил:

— Вот, я сказал, что вы хотели. Или есть что-то ещё? Спрашивайте, я скажу.

Закончив с Викентьевым и Кузнецовым, товарищ Бессонов впал в глубокую задумчивость. Продолжалась она что-то около пяти минут или около того. Ситуация, как он, впрочем, и сам ранее предполагал, была далека от идеальной, очень и очень далека.

Жаль, конечно, что Романов не согласился поучаствовать в допросе телеграфиста, чтобы из первых уст узнать о подступающем к городу неприятеле. Впрочем, новость об идущих к Шенкурску мятежниках и интервентов чекист мог донести до комиссара и сам. И, если на то пошло, то и с товарищем Боговым ему тоже следовало переговорить. Тому следовало узнать, что его оппонент по пьяной ругани, перелетающей от стола к столу за десятки и сотни верст благодаря чудесам и новаторству современной техники, был не совсем тем, кем казался.

Вообще, о том, что этот "Вадимка" так или иначе водит Василия Богового за нос и пытается под видом перебранки разговорить ему язык, Бессонов начал подозревать ещё вчера. Тем не менее тогда он решил не озвучивать эти свои предположения.

Во-первых, он боялся показаться голословным паникёром и занудой. Во-вторых, не желал создать у товарища секретаря исполкома впечатление, что не только Романов с его юношеским максимализмом, но и вообще все обитатели парохода ополчились против него. Не желал показаться Боговому кем-то, пытающимся подорвать его авторитет. Всё же им дальше ещё работать вместе.

Теперича, как кажется, откровений уже не стоило так бояться. По утру голова у товарища секретаря, вероятно, была уже более светлая. К тому же с показаниями Викентьева на руках Бессонова уже никак нельзя будет назвать голословным. Да, он мог донести свою неприятную правду до младшего Богового уже без каких-либо опасений.

Чего там, зная пароль Викентьева и то, что "Вадимка" пытается выудить из Василитя Богового секретную информацию, всю эту историю ещё можно было как-то развернуть к вещей выгоде и благоденствию Красной армии...

***

Но всё по порядку. Сначала Андрей Бессонов подозвал к себе Глеба и поделился с ним соображениями по поводу истинных отношений архангельского "Вадимки" и товарища исполкомовского секретаря.

Здесь нужно сделать некоторое пояснение. Нет. Не то, чтобы Бессонов боялся, что его молодой помощник не способен сложить дважды два. Также он никоим образом не подозревал Глебушку в глухоте. Чекист исходил из того, что его коллега так же, как и он, услышал и понял все то, что им троим рассказал Лавр Викентьев. Бессонов также ни в коей мере не хотел обращать Глеба к каким-то подозрениям или недоверию в отношении товарища секретаря. Нет, Бессонов проговорил молодому Мартынову все эти свои мысли и умозаключения исключительно для того, что показать ему некоторую перспективу. Для того, чтобы сделать свой дальнейший тезис более наглядным. А тезис тот заключался в следующем:

— ...Мы можем сколько угодно корить товарища Богового за неуместное панибратство с его архангельским "другом". Но это уже ничего не изменит. Гораздо более важно, что мы можем принять всю эту историю не просто к сведению, но взять на вооружение. Как? Каким образом? Здесь и сейчас! Все же, что она нам показывает? Что люди, буде они в подпитии или если они потеряли контроль над своими эмоциями ещё по каким-то причинам, всегда рискуют сболтнуть — ну, или в случае Василия Богового телеграфировать — что-то лишнее. Провокаторы царской охранки знали это. Мятежники в Архангельске тоже знают, раз уж усадили этого "Вадимку" за аппарат не просто принимать послания Викентьева, но ещё и переругиваться с нетрезвым секретарём шенкурского исполкома ночь за ночью. Когда люди ругаются между собой, они ведь не особо помнят, о чём говорить следует, а о чём нет. В таких случаях ради красного словца или чтобы унизить противника, чтобы показать ему что его песенка спета, мы не раз готовы сказать что-то такое, о чём в других обстоятельствах предпочли бы смолчать.

Андрей Бессонов дал своей импровизированной житейской максиме повисеть в тишине и прозрачном воздухе секунду-другую, а затем продолжил, переходя к конкретике:

— Взять, к примеру, господина Кузнецова. Вчера он был ранен, всю ночь он провёл в застенках, готовясь к жестокой казни и несвоевременной кончине. Сегодня утром перед ним забрезжил свет надежды, так? Какое разительное преображение мы наблюдали на его лице! Старые поэты любили писать об узниках, освобождаемых рукой Провидения из затхлых темниц, и о том, к каким высотам в эти мгновения и минуты воспарял их дух! Господин Кузнецов ещё не вполне свободен, конечно, но все же свет забрезжил в его окошке! Полная ужасов ночь сменилась лучезарным светом дня с его новыми надеждами и обещаниями величия! Так что все эти старые слова и оды об исступлении и экзальтации, мне кажется, по крайней мере в какой-то степени, применимы и к нему.

Бессонов наклонился к Глебу поближе и помахал рукой в пространном жесте, то ли изображая рвущуюся к свободе райскую птицу, то ли отгоняя от них двоих какой-то дикий, дивный и чрезвычайно опасный в этой своей дивности и дикости мираж.

— В какой-то мере он пьян воздухом свободы, да? — улыбнулся большевик.

— Пьян и самоуверен, м? Помнишь, как он только что съязвил тебе, м? Ты не можешь не помнить, мне кажется, что это покоробило тебя! Помнишь, как он — так внезапно для себя! — почувствовал у себя под ногами какую-то опору, почувствовал какую-то силу на своей стороне. Как он начал требовать для себя преференций и "хорошего обращения". Как он начал грозить нам, обещая, что всякий вред, падший на него, семидежды отзовется на шкуре бедного товарища Иванова?

— Мне кажется, что он сейчас ровно в том состоянии духа, в котором товарищ Боговой был вчера, когда ругался со своим архангельским "Вадимкой". В таком состоянии, когда, буде к человеку применён правильный подход, он может сболтнуть что-то лишнее.

— Потому я скажу, что нам пора изобразить из себя трусов и дать господину Кузнецову то "хорошее обращение", которого он так хочет. В частности провести его к человеку, который вчера наложил ем повязку, дабы тот вновь её осмотрел. При этом отвести его на перевязку должен ты, Глеб. Мне кажется, что ты также должен спросить у Кузнецова, не желает ли он чего-нибудь ещё: чего-то в пределах разумного, конечно, но такого, что могло бы скрасить его дальнейшее прибывание в трюме.

— Почему именно ты? О, все просто. Как то часто бывает между молодыми людьми — особенно между молодыми людьми с крепкими и противоречащими друг другу идеалами — между вами возникла быстрая и ярая неприязнь. Разве я не прав? Что-то такое было бы только естественным. Прости уж меня за, возможно, неприятную тебе аналогию, но вы с Кузнецовым вполне можете быть, как наш товарищ Боговой и этот его контрреволюционер из Архангельска! Оставь вас наедине, искра пробежит между вами, и вы начнёте ругаться, стремясь возвысить свои принципы и унизить принципы другого. Что, разве тебе не хотелось бы сказать Кузнецову по существу, что ты о нём думаешь? Я думаю, что и ему хотелось бы. Особенно сейчас, когда он начал чувствовать на языке вкус ещё не обретённой свободы. Если он тот человек, которым я его представляю, то та малость, что прийти обслужить его и выслушать его требования, послали именно тебя, покажется ему чрезвычайно вкусным аперитивом. Все же не кого-то там шлют к нему с поклоном, но его главного врага в нашем стане! Ты, Глеб, я скажу, должен спуститься в трюм как можно с более кислым выражением лица и как можно наглядней демонстрировать, насколько тебе претит это задание.

— В любом случае, когда огонь самомнения господина Кузнецова будет должным образом раззадорен, тебе, Глеб, следует сказать ему, что ты на самом деле о нём думаешь. Выслушать его ответ. Сказать что-то ещё со своей стороны — я не могу дать тебе для этого какой-то речитатив, все должно быть естественно. Слово за слово, вы вступите в перебранку, как Василий Боговой с "Вадимом Архангельским"... Может быть, в ходе этой перебранки наш молодой герой скажет чего-то, чего ему не следовало бы говорить. Может нет. Но я точно говорю что-то и так уже слишком много... Я думаю, ты понял канву моих мыслей. Двух соседей Кузнецова мы на время осмотра раны, конечно же, выведем из трюма. Чего им там толпиться? Пусть изложат свои вчерашние показания Валерьяну в письменном виде... Итак, что ты думаешь, товарищ Мартынов?

Все было не особо хорошо, но чего там. Бессонов знал об этом раньше. И вчера утром, прежде чем пойти в типографию, и за день до того, и за день до того. И даже в день и того прежде.

А, собственно, с чего ему, Андрею Бессонову, было радоваться? Этот Жилкин, как то было понятно из слов молодого телеграфиста, сейчас чувствовал себя полным хозяином города — хоть тот, казалось бы, был достаточно плотно оккупирован красными. Он чувствовал себя хозяином, и он был в своём праве. Он приходил в Шенкурс и уходил когда ему вздумается. Возможно, ранее во вчерашний день он и приблизился опасно близко к смерти или пленению, но теперь оно уже было пустое. Он ушёл. Он был спасён судьбой и роком, а его враги, Бессонов и двое других чекистов, были выставлены дураками.

"Но постойте, но постойте", — думал наш герой, облокотившись на подоконник раскрытого Глебушкой окна и созерцая безмятежную речную гладь. Возможно, всё это хитросплетение предзаданных поражений и тяжёлых обстоятельств было чем-то, окромя себя самого. Было чем-то, окромя себя самого. Чем-то. Уроком...

Да... Возможно, всё случившееся говорило с Бессоновым, пыталось сказать ему что-то, да только он не замечал! Жилкин! Он чувствовал себя хозяином в городе или, по крайней мере, чувствовал себя его, Шенкурска, предназначенным хозяином. Победа над красными — над Романовым с Бессоновом — была для него не чем-то, что он стремился обрести в поте своего лица и напряжении всех усилий тела, воли и духа, но чем-то обещанным. Чем-то предназначенным ему свыше. А ещё бы! Люди были за него! Вон, все эти бабки и учителя, о которых говорил Викентьев. Они шептались о его, Жилкина, подвигах и его приключениях. Как кажется, только ленивый или чекист в этом заштатном городишке не знает, что благородный герой сделает следующим! Он ведь даже уже отпечатал листовки, провозглашающие его коронацию и приказывающие нечестивым явиться с повинной и ярмом на шее!

Все так. Все так. Он пошёл на большой риск ради очень малого, фактически символического, явившись вчера лично в типографию. Он почти был наказан, но судьба и рок уберегли его. Он, этот Жилкин, был рисковым парнем! Боэмундом под стенами Антиохии! Вот о чём последний день или два пытались сказать Бессонову. Его враг, один из лидеров этих лесных разбойников, был рисковым человеком и любителем драмы. Хах, все так, все так. Все правильно. Если бы высокие страсти и героика были бы плохи, то мы не помещали бы их на сцену, верно?

Бессонов радостно щёлкнул пальцами по подоконнику. Его враг был Боэмунд. Значит ли это, что ему следует стать Алексиосом?

Чекист отвернулся прочь от созерцания природы в её силе и безмятежности и обратил своё внимание к Занозе и Викентьеву. Он улыбнулся последнему. Что делать? Что делать? Быть может, вчера он ошибся и его проблема была не в излишней опереточной зловредности, но в её недостатке?

— Скажите мне, господин Викентьев... — начал чекист, не особо прислушиваясь к своим словам. Конечно, у него был вполне практичный и детальный список наболевших вопросов. Конечно, он озвучил их. Его мысли, впрочем, были несколько в стороне.

Он думал о том, насколько высокий эшафот надо построить красноармейцам, и где, и кто должен на этот эшафот встать. Он думал о том, как сделать так, чтобы охрана, сторожащая пленников перед лютой казнью, выглядела как можно более бестолковой и неорганизованной, готовой разбежаться от одного героического толчка и усилия... О том, где следует разместить пулеметчика... Конечно, ему следовало обсудить этот свой замысел с Романовым... Конечно... Возможно, он забегает вперёд себя. Может, оно всё пустое. Может, тут не эшафот вообще нужен и не поставленная на него женщина с ребенком, а что-то другое. Какая-то другая провокация, что заставит его Боэмунда выйти из леса, и атаковать, и быть разгромленным под Ларисой...

За минувшие полгода Лима с её тропической жарой и влажным воздухом порядком утомила профессора Синтиана Деверё. Полгода назад он и несколько его коллег расположили себя здесь, в столице Перу, для стационарного этнографического исследования. Отсюда же они сделали несколько «вылазок» вниз по Косте и в предгорья Анд. Теперь эта работа была закончена или почти закончена. Коллеги профессора и собранные ими материалы, как о том свидетельствовала пришедшая из Аркхема телеграмма, успешно добрались до Мискатоника ещё в средине прошлого месяца. Скоро в путь должен будет отправиться и сам Синтиан. Прежде того он предпочёл задержаться в Сьюдад-де-лос-Рейес, Городе Королей, исключительно в силу нескольких малозначимых, личных причин. Сейчас они уже потеряли свою значимость.

Или, вернее сказать, так дела обстояли всего лишь несколько недель назад. До публикации в «Нью-Йорк Таймз» и последующих за ней нескольких раундов корреспонденции.

Теперь для профессора было очевидным, что ему придётся потерпеть эту влажную жару, кажется проникающую в самые его кости, ещё какое-то время. Новый свет озарял дорогу Синтиана теперь. Новая запись была сделана в Книге Судеб: он, этот свет, и несущий его незнакомец с именем императора увлекут старого ученого за собой и вновь заставят его подняться в горы на встречу солнцу. Все так. Все так. Там, где другие говорили бы лишь об интересном стечении обстоятельств, заставившем две заинтересованные друг в друге стороны оказаться в одном месте и в одно время, профессор в своей романтичной интеллектуальной игривости предпочитал видеть руку Ана́нке, Неизбежности.

В последние дни или даже недели профессор покидал свои трёхкомнатные апартаменты с видом на центр Лимы с её соборами и дворцами только по вечерам. В этом он казался себе каким-то подобием вампира из рассказа Джона Полидори или лордом Байроном, что, в общем-то, было одним и тем же. К счастью, сегодняшняя встреча не заставит профессора изменить своим предпочтениям по поводу времени. Сверх того, учитывая похолодание воздуха на улице, ему не придётся даже изменять себе в выборе костюма: Синтиан Деверё сможет одеться так, как он и привык, так, как это подобает. (Право слово, вся эта тропическая шерсть и льняная ткань, из которых шили себе одежду перуанцы, никоим образом не сочетались с чувством вкуса и эстетическими предпочтениями профессора!)

Как бы там ни было, на этом хорошие новости заканчивались. О злоключения! О грубость! Встреча с Ларкином и его людьми была назначена в одном из местных баров! Как убеждённый прогибиционист и трезвенник профессор считал, что алкоголю и связанному с ним роскошествующему разгулу следует остаться на страницах литературы минувших веков. Им не было места в современном мире. Чем быстрее страны и народы цивилизованного мира поймут это и введут по примеру ответственного правительства США в действие соответствующие запреты, тем лучше.

Но нет, увы, требования были выдвинуты. Обстоятельства — или нет, напомнил себе профессор, хитросплетения Судьбы; не будем забывать, что он решил считать все происходящее промыслом Судьбы — выдвинули их.

Деверё проследует указанным ему путём. Он разместит револьвер в кармане пиджака, впрочем. Неджентльменская, грубая вещь, этот комок блестящей стали, да. Но питейные заведения, как всем известно, собирают в своих стенах все разновидности и разряды дегенератов человечества. За время его пребывания в Перу наличие оружия в руках и способность произвести соответствующее устрашающее впечатление помогли профессору уже не раз. Только так он смог избежать ряда неприятных встреч и знакомств — особенно там, в предгорьях. Револьвер был для него верным и надежным спутником во время путешествий по странам обоих полушарий. Он будет верным и сегодня, в Лиме.

...

— Мистер Ларкин, я полагаю? — сказал профессор, оказавшись в «Кордано» и освободившись должным образом от шляпы, перчаток и плаща.

— Моё имя — профессор Синтиан Чарльз Деверё. Из Аркхема, Массачусетс. Рад, наконец, встретиться с вами. Могу я присесть?

Андрей Бессонов — верный своей фамилии — проснулся раньше двух своих помощников и даже раньше большинства красноармейцев. Потому он успел прогуляться по палубе перед завтраком и даже переброситься парой слов с, как он понимал, чуть ли не до смерти боящимся его капитаном судна. Хоть за наличием многих других более важных дел и мыслей эти соображения были отодвинуты на периферию разумения чекиста, Бессонова несколько коробило опасливое отношение к нему старика. Неужели за последние годы он действительно приобрёл вокруг себя какой-то тёмный воздух смерти и смертоубийства, как ему мельком показалось вчера утром? Что же теперь, это зловещая аура течёт и стелется за ним как какой-то неприятный запах? То же самое, что смрад и дурные испарения для телесного чувственного обоняние, она есть для какого-то духовного нюха? Воистину, не самое приятное ощущение и не самое приятное знание о себе, если уж оно, конечно, правдиво. Тут даже и не знаешь, что делать с таким.

Если на то пошло, то чего он вчера так сорвался на эту женщину? Ведь даже начал какие-то минорные схемы и интриги придумывать, чтобы использовать её как приманку и кого-то из более важных преступников на эту леску и на этот крючочек поймать? Право слово, какой-то водевильный или там опереточный злодей. Было бы только характерно, если бы он вчера вечером изложил свои мысли в виде весёлого аморального напева на манер Гилберта и Салливана. Стыдно даже вспоминать...

Ладно, обрезал цепочку размышлений Бессонов. Былое оно именно это — былое. Не стоит думать о нём. Ни аристотелевский Бог не может изменить прошлого, ни тем более большевистский официарий, и только дураки позволяют ему проникнуть в свои кости и копиться там как яд и гниль. Ему просто следует больше спать, чтобы таких нервных эксцессов не повторялось в будущем... Или он это из-за того, что Жилкин ушёл, так сорвался?

В любом случае, соразмерно с ходом минут и тем, как завтрак был накрыт и подан в столовой первого класса, размышления Бессонова окончательно умалились и отступили куда-то на задворки его сознания. Слова вышли на авансцену и, как оно казалось чекисту, слова товарища Занозы требовали особого внимания.

— В общем-то, ты прав Валерьян, — протянул наш герой, прихлёбывая чаю. Здесь мы отметим, что в отличие от Глебушки, своего молодого помощника, товарищ Бессонов не утруждал себя бритьём сегодня утром, а потому не был никоим образом изранен и изрезан: ни по подбородку, ни по щекам. Он, истинный последователь стоиков, также не утруждал себя жалобами и тревогами по поводу того, чего не мог получить, а именно кофе. Тем не менее — в сумме, по сочетанию этих двух факторов, а также раннего пробуждения и позднего отхождения ко сну — Андрей Бессонов выглядел вполне презентабельно даже и с двухдневной щетиной. Он со своими маньеризмом и обликом учителя гимназии, напомним, вообще почти всегда выглядел вполне презентабельно, пусть даже то и была не особо внушающая, скромная, сыгранная в минорной тональности манера презентабельности.

— Преступления молодого Викентьева действительно очевидны и требуют наказания. Более того, с некоторым сожалением я должен согласиться с тобой и в том, что нам попросту негде разместить его на хоть сколько-нибудь долговременной основе. Печальная, очень печальная, мысль, как по мне! Они говорят, что место делает человека, но в нашем случае тут всё по-обратному: отсутствие места уничтожает человека.

Бессонов вновь отхлебнул чаю и пожевал губами, обдумывая что сказать дальше.

— Но, может быть, нам пока — по крайней мере, до вечера — следует повременить с окончательным решением данного вопроса.

Здесь взгляд Андрея Бессонова обратился к Андрею Романову.

— На самом деле, как мне кажется, во многом слово здесь за тобой, теска. Викентьев передавал в Архангельск в том числе военные сведения. Может быть, тебе следует присутствовать на его допросе. Может быть, там прозвучит что-то, имеющую непосредственную стратегическую важность, и ты захочешь взять это на карандаш. Быть может, сразу после митинга? Допрос, я имею в виду.

Бессонов вернул своё внимание обоим своим помощником.

— И вот ещё кое-что к теме Викентьева, пока не вылетело из головы. Ты, Глеб, быть может, читал "Государя" Макиавелли? М-м..? Не так важно. Важно, что одну из максим старого итальянца нам сейчас подсказывает сама жизнь. Смотрите, в ходе нашего расследования в ближайшие пару дней мы, скорее всего, будем вынуждены арестовать ещё какое-то количество пособников Ракитина. Кто-то из них будет сопливым дурачком, которому достаточно будет дать подзатыльник и отпустить обратно под юбку к мамке. Кто-то будет орешком посерьёзнее — таким, что его необходимо будет расстрелять за его преступления и вражду к советской власти и народу. Этих последних, вероятно, будет больше одного, даже если не принимать в расчёт Викентьева и кое-кого из тех, кто сидит у нас в трюме. Итак, что мы получим, если будем их, этих задержанных, по одному выводить на берег после допроса и там расстреливать? В первое утро одного, потом ещё двоих, потом ещё, и ещё. Всё это молодые сопляки, типа Лавра, визжащие бабы, типа его сестры, героические юноши с горячими глазами, типа подстреленного мной Кузнецова. В первый раз люди испугаются, во второй — испугаются, но в третий уже озлобятся, и с каждым новым задержанием и расстрелом эта их злоба, и это их бунтарство, и эта их решимость сопротивляться нам будет всё крепнуть и крепнуть. Человек способен смириться и жить с очень многим, даже со страхом, если тот присутствует рядом с ним постоянно. Если события, которые вызывают страх, как бы они не были ужасны сами по себе, происходят слишком часто, то к ним можно привыкнуть. Привыкнуть и начать гневаться. Оглянитесь на последние лет пять-десять своей жизни и на жизни других людей, вам известных, и вы увидите, что это так.

— Что будет с нами, если мы разгневаем Шенкурс постоянными расстрелами и другими жесткими демонстрациями силы советской власти? Город повернётся против нас с товарищем Романовым открытым бунтом, как он повернулся против товарища Иванова и братьев Беговых. Таким образом совет Макиавелли, о котором я говорил ранее. (Конечно, не дословно). Если для восстановления спокойствия и демонстрации силы нужно кого-то казнить, то это следует сделать массово, как можно быстрее — желательно, единомоментно — и без какого-либо предупреждения. Так наказание преступника или преступников произведёт необходимый эффект: оно поселит в сердцах врагов государства страх, покорность. В то же время постоянные репрессии, постоянное угнетение способны вызвать лишь гнев и презрение. Посмотрите, хотя бы, где теперь Николай Кровавый со всеми его полицейскими, и палачами, и тайными осведомителями, и каторгами, и телесными наказаниями.

— Лавр Серафимович, мне интересно, — протянул Бессонов, — а цену за свои услуги для Ракитина с Жилкиным с 10 до 25 рублей вас тоже сестра заставила поднять? Это ведь за один сеанс связи с Архангельском, м-м? Право слово, за последние годы со всеми их хитросплетениями я почти перестал понимать, что стоит и сколько, и сколько стоят деньги, но даже я могу сказать, что это кажется хорошей суммой и хорошим её увеличением. С одного до двух с половиной раз, да? Вы явно поняли всю свою важность во всей этой... ах-ха... схеме.

Чекист извлёк откуда-то из-за шиворота черные кожаные перчатки и с хрустом, свойственным ещё не вполне опробованному и разношенному предмету одежды такого рода, натянул их на руки, а затем даже немного повертел пальцами. Он посмотрел на Романова.

— И нет, Андрей, господин Викентьев здесь никоим образом не хотел быть героем. Мне кажется, что это было разъяснено нам вполне прямо и ясно. Он стал работать против нас не потому, что он хотел стать большим, чем остальные люди, а потому что считал себя меньше них — ребенком или собакой, рядящейся в костюм, и рубашку, и брюки своего хозяина, настоящего мужчины, но всё равно не способной стать им. Мы все слышали это. Он не приносил в дом деньги, как мужчина должен! То глаза, которыми он на себя смотрит. Этими же глазами на Лавра, по смыслу его слов, на него смотрит его сестра. Вероятно, он боялся, что такими же глазами на него смотрит его отец... По крайней мере, Анастасия, вероятно, приложила некоторые усилия, чтобы убедить молодого человека в этом, когда сделала его своим сообщником и заставила потянуться за низко висящим фруктом...

— Это так? — спросил чекист, резко подымаясь. Он обращался, ну, как будто бы ко всем и ни к кому — к первому, кто решится или захочет ответить и предъявить Бессонову и миру свою версию правды. Андрей приблизился к Анастасии.

— Могу я подержать ребенка? — спросил он не прося, но требуя — а, вернее, даже уже и не столько требуя, сколько констатируя факт. Беря своё. Вот Бессонов стоял рядом с Анастасией, вот ребёнок был на его руках, поддерживаемый этими его новообретёнными черными кожаными ладонями. — Я люблю детей!

Чекист повернулся к Лавру.

— Прежде чем вы расскажите нам, что именно, как, в каком порядке, в какие смены и когда вы отправляли с телеграфа для Ракитина... А вы сделаете это здесь и сейчас... Так вот, прежде чем вы перейдёте к этому, скажите мне, как давно ваша сестра, ах, "водит шашни" с виновником всех ваших страданий?

Бессонов поднял ребенка перед собой и заглянул в его лицо, как будто что-то там ища. Нет, конечно, он не знал, как выглядит Ракитин, а также умел изобличать детей, как порождение их родителей, лишь не сильно лучше обычного человека. Но кто из семьи Викентьевых мог это знать?

— Поразительно! — задумчиво протянул Бессонов, рассматривая переданного ему бумажного "глиста". — Просто поразительно! Телеграфисты, воистину, первые люди, пожавшие плоды цивилизации во всей их полноте. Неумолимая поступь прогресса превратила для них десятки и сотни километров в мираж и фикцию. Теперь они могут браниться и переругиваться подшофе со своими случайными знакомыми, даже если те не сидят напротив них в кабаке, а находятся в другом городе. Кто знает? Может быть, через сто лет телеграфные аппараты будут в каждом доме и простые люди смогут также переписываться между собой, в такой же гневливой манере, бузя и забавляясь!

Андрей нахмурился, как видимо, наткнувшись на что-то в читаемой им ленте, а потом даже промотал её в руках в обратную сторону, возвращаясь к ранее уже прочитанному.

— Должен присоединиться к вопросу товарища Романова, — поднял Бессонов свои усталые глаза на Богового. — "600 бойцов, готовые отражать любой приступ"... А до этого: "12а, 6 впрс"... Это... Это всё, что же, от этого Шишигина из Березняков было? Ну, до того, как вы прогнали его, чтобы он не мешал вашему сеансу... И вот еще... Лента со вчерашней ночной смены где-нибудь осталась? Или вы их выбрасываете?

— Благодарю, — коротко кивнул Бессонов на обещание дать людей. — В общем-то, десяток человек сейчас даже слишком много. Мне нужно два или три. Я хочу задержать и допросить товарища Викеньтева по подозрению в связях с контрреволюционными элементами сегодня же — сейчас! — а мои два помощника, как видишь, заняты сейчас с уже задержанными прихвостнями Ракитина. Мы разместили их всех трёх в корабельном трюме, кстати. Лучше было бы, конечно, разместить их по одиночке где-нибудь, но сам понимаешь, такой возможности у нас нет. Если хочешь, Андрей, то можешь взглянуть.

Чекист поднялся на ноги, видимо, если не прямо вот так вот собираясь отправиться за невезучим телеграфистом, то, по крайней мере, начать предпринимать телодвижения для того, чтобы в скором времени выступить в свой поход. Всё же, вспомним, что сейчас стоял уже вечер, а значит, Викеньтев-предатель — или возможный предатель, не будем спешить с выводами — был уже не у себя на работе, а, по всей видимости, дома или там в каком кабаке. Получить подсказку по поводу его местонахождения Бессонов намеревался перед выходом выведать у Медведева. Собственно, именно потому он и не заставил себя ждать с тем, чтобы поручить своим подчиненным тут же представить перед его светлыми очами господина народного учителя. Прежде чем перейти к второму допросу, Андрей, впрочем, сказал своему теске:

— Пора кончать с заговором, м? Конечно, пора! Тут я полностью согласен. Что касается тех, кто будет стрелять нам в спину, то тут все ясно. Город, быть может, нас и не любит, но если от кого и следует ждать реального, военного сопротивления так это от Ракитина и его банды. Вон они, я говорю, уже листовки печатают на день, следующий за тем, как ударят нам в спину и всех перебьют. Так они уверены в своей победе! В том, что с интервентами и белыми из Архангельска смогут нас в клещи с двух сторон взять. Что нам надо сделать — что я делаю сейчас! — так это взять инициативу в свои руки и перебить этих живодёров до того, как к ним подкрепление с севера подоспеет. Для этого нам надо найти, где они прячутся, найти тех, кто нас туда проведёт, и нагрянуть к ним с облавой. Я для того сейчас буду за разные ниточки тянуть в городе: глядишь, и получим подсказку куда идти...

Тут глаза Бессонова неожиданно сверкнули. Он окинул Романова пристальным взглядом, как будто бы только что увидел.

— А послушай... Я, собственно, как можно скорее хочу за телеграфистом отправиться, потому что он одна из моих ниточек... А тебе, может быть, не лишне будет переговорить с Кузнецовым. Это один из задержанных. Он, судя по всему, ближе всего к Жилкину — этому "начальнику народной милиции" из листовки. Может быть, даже с ним из леса пришёл. Может, что-то о военном раскладе знает... Хм-м, может быть, даже что-то скажет и о чем-то проговорится, сам того не понимая. Я, вообще-то, с Глебом хотел его стравить... Ах... В смысле, я имею в виду, Глебу поручить его допрашивать... Но мне кажется, он из тех молодых людей, которые рады будут позлорадствовать над зажатым между молотом и наковальней большевистским военкомом. Знаешь, попугать его рассказами о неминуемой победе своей фракции.

Прежде всего Бессонов озаботился тем, чтобы не дать подстреленному им молодому человеку скончаться от кровотечения. Он распорядился, чтобы сообщники Кузнецова разместили того на диване, буде такой найдётся в помещении оставленной редакции, или хотя бы на каком-нибудь импровизированном ложе: скажем, на нескольких сдвинутых письменных столах.

Закончив с этим, чекист самостоятельно осмотрев ногу контрреволюционера, чтобы удостовериться, что наложенная его товарищем по несчастью повязка была хоть сколько-нибудь эффективна. Несмотря на очевидное неверие в данный факт самого молодого Кузнецова, частично Бессоновым в этот момент действительно руководствовался самыми что ни есть светлыми и гуманными побуждениями: искренней заботой о сохранности и здоровье другого представителя человеческого рода и всем тому подобным. Впрочем, по больше части — как это, наверное, и ожидалось — Андрей попросту не желал потерять ценного пленного, информатора и потенциально заложника. Всё же, если повезёт, этого Кузнецова можно будет выменять у разбойников на товарища Иванова. Но это, наверное, сильно если повезёт.

В любом случае, последующие события развивались достаточно стремительно. Сначала чекист провёл обыск в помещении редакции. Затем он оставил Мартынова и Занозу присматривать за арестованными преступниками и отправился в свой и красноармейцев штаб — то есть пошёл к стоящему на пристани Шенкурса кораблю. Там, обрисовав ситуацию одному из подчинённых Романова, Бессонов приобрёл в своё распоряжение носилки, медикаменты, нескольких красноармейцев и всё остальное, что было необходимо для того, чтобы в должном порядке и с должными мерами безопасности переправить троих контрреволюционеров к их новому временному месту жительства — в корабельный трюм.

Само здание типографии было опечатано по-новой — на этот раз уже пломбами с печатью ЧК. Далее Бессонов поручил Глебу найти среди красноармейцев или хотя бы в городе кого-нибудь с достаточными медицинскими и хирургическими навыками, чтобы профессионально осмотреть ранение Кузнецова.

Занозе Бессонов поручил провести вторичный допрос арестованных. Предварительно он, конечно же, поделился со своим подчинённым уже полученными сведениями. Валерьяну было сказано проводит допрос по своему разумению, но сделать особый акцент на выявление потенциальных сообщников, соглядатаев и доброжелателей Ракитина и Жилкина в городской черте и близлежащих деревнях. К примеру, Медведев указал, что городской телеграфист брал у мятежников деньги и за это обеспечивал их связь с Чайковским и его кликой предателей в Архангельске. Павсюков упомянул, что боится расправы, которую над ним могут учинить мятежники. Возможно, подумав, он сможет указать на каких-нибудь конкретных людей, чей мести он опасается или о которых подозревает, что они могут деятельно противостоять советской власти.

Что касается метода допроса, то Бессонов рекомендовал Занозе быть по возможности мягким. Его молодецкое здоровье, черная кожанка и общий угрожающий вид, не сомневался председатель уздечного ЧК, будут способны произвести на Медведева и Павсюкова должный эффект и без какого-либо физического насилия. Более того, усмехнулся Андрей, все нужные крючочки в печатника и народного учителя и так были уже воткнуты.

Так, Павсюкову в качестве яблока, подвешенного перед ослом, была предложена спасательная фикция, что чекисты верят будто бы во всей этой истории он был лишь невинной и вынужденной жертвой, что его заставили предать Революцию исключительно угрозой оружия. Бессонов был уверен, что если с печатником и дальше общаться в таком вот примирительном и покровительственном ключе, что если делать вид, будто бы ЧК верит в его потенциальную невиновность, то он, печатник, схватится за этот спасательный круг так крепко, как только сможет. Схватится — и сдаст всех своих подельников, их тайны, схроны и планы. Может, даже ещё чего сверху приплетёт, стараясь казаться полезным.

В общем-то, что-то аналогичное можно было сказать и о народном учителя Медведеве. Обещанием снисхождения и имитацией веры в то, что он якобы был вовлечён во все это дело против своей воли, от него можно было добиться многого. Главное делать в нужную минуту сочувственную мину, а в другую — говорить грозно и требовательно. Одним словом, лысый господин не казался чекисту слишком уж сложным орешком, чтобы его расколоть. Другое дело, что ядрышко внутри, по всей видимости, было не особо то и большим и вкусным. Медведев, скорее всего, был вовлечён в деятельность мятежников лишь по касательной. Впрочем, всё это домыслы — и их лучше всего было проверить и перепроверить дважды и трижды.

С самим Кузнецовым, даже несмотря на его ранение, Занозе будет говорить не так уж и просто. Возможно, здесь ему потребуется помощь Глеба. Раненый контрреволюционер показался Бессонову человеком гордым, но не особо сдержанным. Наверное, ниточка, за которую лучше всего потянуть, чтобы его распутать — это интеллектуальное тщеславие. Его следует стравить с молодым Мартыновым и дать им вступить в идеологическую пикировку. Быть может, крича о неминуемой победи собственных идей и своего видения будущего, Кузнецов нет-нет да и проговорится о каком-нибудь важном и практическом аспекте деятельности Ракитина и Жилкина и их планах. Кто знает? Попытка, как говорится, не пытка и такая тактика представляется более чистой и человеколюбивой, нежели удержание врачебной помощи.

В любом случае, что касалось самого Бессонова, то он рано или поздно планировал наведаться в исполком. Должно быть, Романову и братьям Боговым будет небезынтересно взглянуть на образцы анти-большевистской паралитературы и украденную печать. Самому же Бессонову было небезынтересно заручиться помощью военкома и его людей перед арестом телеграфиста Викеньтева — а этот арест, считал Андрей, лучше всего будет произвести сегодня же.

— Вы знаете, я могу лишь только согласиться с товарищем Занозой, — протянул Бессонов с некой лирической ноткой в голосе. — Касательно благородства труда печатника, я имею в виду. Когда-то, я вам скажу, я и сам был некоего рода типографским работником. Ещё в царское время. Мы издавали тогда рабочую газету в Петрограде.

— Подпольно, конечно, — чекист всё ещё улыбался. — Вот интересный анекдот из тех времён, господа. Однажды охранка явилась с внезапным обыском в одну из наших братских типографий. Я сам этого не видел, но пересказали потом, как оный эпизод протекал. Тем не менее история там была достаточно поучительная.

— Видите ли, люди там работали разные, неглупые, видимо, но по завершению истории и совсем уж умными их назвать язык не поворачивается. У них был выработан интересный приём для отвлечения внимания. Смотрите, они печатали листовки и газеты запрещённого тогда содержания. Параллельно с этим у них была готовая наборная форма и даже отпечатанный типографский продукт более невинного содержания. Я уж не помню, по выходу лет, что там на самом деле было, но положим этикетки для рыбных консервов. Кипы оных листовок были разложены по всему цеху — несведущий или невнимательный человек зайдёт проверить и увидит, что, а ну вот, именно их только тут и печатают. Благородное занятие, как уже было сказано.

— К несчастью для них, тех господ, они, ну, не до конца всё продумали. Видите ли, среди царских дуболомов там был один очень въедливый тип. Такой въедливый, что ещё на подходе он прислушался к тому, как там их станок трещал. Это же достаточно громкая вещь, её ещё на улице можно услышать. И вот что он услышал: он с другими полицаями подходил, станок работал — и там ещё был типичный мальчик-соглядатай на входе, который подал знак после того, как увидел чужих. После этого станок временно — ну, совсем короткая пауза! — прекратил работать. Знаете, будто на нём одну форму на другую заменяли. И потом затрещал по новой сразу перед тем, как он и его друзья вошли в помещение. Может, другая форма в него была вставлена и этикетки для консервов, а не запрещённое чтиво начали из-под станка выходить. Вроде как и правильный план был у тех предусмотрительных товарищей. Только вот дуболом уже внутри обнаружил, что касса с литерами была совсем пуста: будто бы и не одна, а две формы были с неё заполнены, причём другая была явно пополнее и побольше, чем та, которую он увидел. И вот ещё. Знаете, ведь все говорят, что чистота она сродни праведности и вообще хорошая привычка. Только вот не в том случае. Дуболому тому бросилось в глаза, что один из тех, кто типографским рабочим представился, был одет, что называется, не по рангу и костюмчик на нём сидел как новых, не забрызган ничем: ни чернилами, ни маслом, ничем. Он сразу определил того или в распространители нелегального чтива, или в его заказчика, или... ну, тут много можно перечислять. Счёл одним словом того человека подозрительным.

— Но что самое главное, и, как оказалось, самое говорящее. Листки, как будто бы уже отпечатанные по ходу целого утра кропотливой работы. Они были отпечатаны и подложены заранее, как мы помним. Тот въедливый тип понял это по тому, что краска на них ещё не засохла. Он, знаете, так подошёл, провел по ним пальцем и тот был чистым, хоть сейчас в какое-нибудь кафе иди и этими же пальцами там ешь. Ну, знаете, в "Париж" или как тогда кафе и столовые для царских громил назывались.

Бессонов поднял в воздух свою растопыренную ладонь и помахал ей. И товарищ Мартынов, и товарищ Заноза, и троица господ во главе с Кузнецовым — да, вероятно, во главе с Кузнецовым — вполне разительно могли наблюдать чистоту пальцев на этой руки. И это при том, что они недавно прикасались — как это все могли видеть! — к свежеотпечатанной типографской продукции. Просто чудо.

— И он, кстати, ещё кое-что тогда там заметил... Но... Ах-ха, товарищ Павсюков. Вы не будете так любезны выйти со мной на улицу, переговорить? Это не займёт много времени, я вам обещаю.

— Вот оно как! — сказал Бессонов с улыбкой, провожая убегающего по улочке паренька. — Смотрите-ка, как рассекает! Получается, после давнишнего твоего визита Глебушки, они решили, что называется, за ум взяться. Соглядатая выставили, чтобы чужих людей на подходе высматривал. Так, чтобы если они чего кроме своих этикеток печатают, убрать успеть по его сигналу, а если кто захочет с заднего входа уйти... Хм-м...

Здесь Чекист задумался. То, что сигнал мальчишки мог быть именно этим — сигналом к отступлению кому из тех, кто сейчас был в помещении типографии, было вполне и вполне рабочей гипотезой. Если это так, то только разумно было бы, если кто-то отделится от их тройки сейчас. Тогда он мог бы быстро обойти дом с задней стороны и проследить, чтобы никто не попытался бежать через черный ход или там через окно.

— Валерьян, Глеб. Я сейчас обойду дом по-быстрому, посмотрю, чтобы никто из тех, кто там, не эвакуировался по крысиному лазу, так сказать. Вы заходите, представьтесь... Нет причин быть грубыми, но и каких-то особых реверансов выделывать не надо, если вы меня понимаете. Так, если моя беготня в пустую будет, то, по крайней мере, я, когда к вам вернусь, предстану перед местными как этакий голос разума. Пряник в добавок к кнуту, если вы меня понимаете...

Сказав так, Бессонов отправился на короткую прогулку: быть может, чтобы провести задержание при попытке к бегству, быть может, просто чтобы выдержать драматическую паузу перед своим появлением в типографии. И то, и то, как он мог сейчас рассудить, играло ему на руку.

— Муштра, это, конечно, хорошо, — улыбнулся Бессонов, вновь похлопывая себя по колену. — Как там звучит народная мудрость? Когда людям нечего делать, они впадают в разброд и разлад. Ну, или как-то так.

Закусив на секунду нижнюю губу и на пару мгновений замолчав, вновь подыскивая нужные слова, чекист наклонился поближе к военкому.

— Люди действительно ведь так делали испокон веков — муштровали солдат до беспамятства, чтобы тем не лезли в голову ненужные мысли. И у римлян так было, и у нас при царях, и в армиях империалистических стран до сих пор так делают... Только это ж... Ты не обижайся, Андрей, что я сейчас свои сомнения выражу. Я не в упрек это говорю, а только для того, чтобы мы вдвоём всё лучше себе представили и по полочкам разложили. В абстракции твоя идея хороша, но потянем ли мы её на практике реализовать здесь, в Шенкурске?

— Потому, давай, чтобы не быть голословным, я скажу, как я все это вишу. Как по мне, чтобы ребят нормально муштровать, а не просто гонять до беспамятства, пока они не упадут, многое нужно. Плац, то да сё, — всякие материальные вещи в общем, об этом я пока не говорю. Но ведь нужен ещё целый штат сержантов, фурьеров, капралов и других таких унтеров, которые с ребятами бы занимались и которых солдаты бы слушались. Главное, нужна система — палочная система — при которой ребята понимают, не понимают, но знают, что слушаться им придётся и как бы ни хотелось, придётся на плац выйти, и шаг отчеканить, и так до усталости, чтобы не думать потом, и так каждый день. У римлян с их крестами, и децимациями, и центурионами-палочниками это все было. В царской армии со всякими усатыми благородиями и возможностью каждого солдатика, чуть он вякнет или заноет, перемолоть в муку и отправить что останется на каторгу — это было. У белых, ты тут правильно сказал, — все это до сих пор есть. И ты это, не думай, повторю, что это я тебя осуждаю за то, что ты предлагаешь на них равняться... или, нет, не так, не правильно я сказал... что ты хочешь, чтобы наши ребята им в бою не уступали и моральный дух не теряли. Но, по моему мнению, вся правда — и очень простая правда — в том, что мы другие люди, не такие, как вся эта братия золотопогонников, и обстоятельства у нас совершенно другие. А значит, не можем мы все то же, что и они делать, даже если бы и захотели.

Продолжая и развивая свою мысль дальше, Андрей Бессонов стал окончательно похож на учителя из гимназии. Видимо, в этом первое впечатление о нём не обманывало.

— Они ж, все эти бароны и офицеры, из той породы людей, что до сих пор к простому человеку как к сволочи относятся. Весь их мир, а главное весь их военный уклад, который ещё стоит там, где их власть держится, на этом и для этого построен. Они, конечно, могут замуштровать своих солдатиков так, что их потом хоть на смотр перед Фридрихом Великим или Наполеоном выводи. Так — что наши рядом с ними какой-то человеческой рваниной смотреться будут. Но могут они всё это только потому, что у них есть все эти унтеры, которые солдат гоняют и в страхе держат. Могут — потому что наказание за неподчинение приказу, даже самому самодурскому, у них расстрел. Потому что есть у них те, кто будет неподчиняющихся расстреливать. Главное, могут потому, что забили они своих ребят именно что в ту сволочь, которая головы поднять не смеет и у которой из этой головы всё выбито. Которая злобу, может, и чувствует, но на господ своих проявить ни за что не посмеет, а потому и рвёт всех, на кого те укажут, будто бы это не такие же люди, а черти какие.

— У нас, в Красной армии — я думаю, тут ты первым согласишься — другие порядки, не палочные, и люди другие. Мне кажется, ты, Андрей, как и я, как и многие другие товарищи, на фронт ездил агитировать против войны. Вон, я видел, ты одёрнул себя, когда решил, что как на митинге говоришь. И обо мне, наверное, сейчас думаешь, что я ту же шарманку включил. Может, я и правда долго подвожу, но от того, что я хочу всё по-порядку изложить, чтобы ты мысль мою видел и откуда она взялась. Люди у нас другие, я говорю. Мы сами их когда-то учили за себя думать, не подчиняться слепо враждебному им строю и порядку, классовое сознание иметь. Потому не будут они сейчас, в Шенкурске, с нами, терпеть над собой все то же насилие, которое их братья у белых терпят. А у нас ведь нет какой-то серьёзной силы в запасе, чтобы, если они возмутятся, подзатыльник им дать и обратно в строй поставить. Мы не в Петрограде, и не в Москве, и даже не в Ярославле. Не в казармах перед учебным плацем. Мы в голом поле, считай, рядом с враждебным или, по крайней мере, неприязненно к нам относящимся городком. Вокруг леса и там контрреволюционеры бегают с похищенным товарищем Ивановым за пазухой. Дальше на север — враг, и ты сам знаешь, враг не из простых. Все ресурсы, которые у нас есть, мы только и можем на борьбу с этим врагом пустить. На то, чтобы ещё и со своими товарищами красноармейцами сражаться, у нас сил уже нет. А сражаться, если мы их обратно в муштру загнать захотим, ты мне уж поверь, придётся. Потому я и считаю, что, чтобы товарищей красноармейцев в чувство привести, нужен другой подход, а не просто муштра. И если не утомил я тебя ещё полностью, Андрей, и не хочешь ты меня к черту послать — все же ты здесь военком, а не я, и это будет твоё полное право — я готов готов сказать, что у меня есть на этот счёт по части предложений.

— Здорово, Андрей, — откликнулся чекист, подымаясь навстречу Романову и пожимая тому руку. Разместившись напротив новоприбывшего и повернувшись на стуле так, чтобы смотреть вполоборота на военкома, а вполоборота на город за окном, Бессонов задумчиво хлопнул себя по коленке.

— Сразу к делу, значит? Ну, к делу так к делу. Про обстановку в городе, согласен полностью. Сам только что обстоятельно так по нему прошёлся. Про необходимость встать плотным строем и держать хорошую мину перед местными — тоже согласен, истинно так. Это, может, самое важное сейчас или, по крайней мере, самое важное после того, что Виноградов дальше на севере, на Двине, делает. И после того, чтобы Иванова и других товарищей от бандитов вызволить.

Чекист замолчал на секунду другую, но так замолчал, что было видно, что ещё говорить будет, просто слова подбирает. При этом он закатил глаза на лоб, и губы у него легонечко при этом шевелились — будто бы считал что-то Бессонов в уме или вспоминал текст урока, как преподаватель в школе, на которого он, по всей правде, был очень и очень похож, даже несмотря на свою форменную одежду.

— Я, собственно, весь день пока гулял думал, чего такого тебе, Андрей, предложить дельного. Всё ещё думаю, дай пару минут, скажу. А вопрос — из тех, которые важные и по работе — один пока. Бурчат у нас товарищи красноармейцы. Так ведь? Не я же один это вижу? Ты сам говоришь, что моральный дух не важен. Что плохо, как это по мне, что и местные, похоже, видят и чуют. Или скоро почуют. А как мы в Шенкурске порядок наведём, если у нас его на корабля нет?

— Ну, или нет. Это я неправду говорю, — чекист поднял вверх растопыренную пятерню, как будто знаком притормаживая самого себя. — Пока, положим, порядок есть. Но, не знаю, трещина явно ж уже пошла. Ребята приуныли и к пораженческим настроениям клонятся. А с этим недалеко и до беспорядка. Что будет если они совсем в разброд и уныние впадут и нам обратно, вниз по Ваге, придётся уплывать? Это ж в какую лужу мы тогда товарища Виноградова посадим? Спереди у него белые будут, а ссади — восставший Шенкурск. Как он к битве в таких условиях готовиться будет? Потому я говорю, надо что-то с моральным духом у ребят делать, поскольку на них всё и держится. И, значит, хочу у тебя узнать, что ты думаешь здесь можно сделать? Вот он, наверное, и вопросец мой...

— Господа, мне кажется, вы несколько драматизируете ситуацию, — прокомментировал перепалку и спекуляции двух "приятелей" Синтиан Деверё. — Положим на секунду, что вы правы и молодой мистер Огастес Ларкин или Луис де Мендоса запланировали все это предприятие с целью личного обогащения и готовятся вывезти золото ваших предков за пределы Перу. Пусть так, пусть так. Но зачем тогда им мы? Право слово, для расхищения гробниц можно было бы найти гораздо более подходящих сообщников, чем двух мискатоникских ученых, нескольких представителей высшего света с обоих сторон Атлантики и ряда других джентльменов. Казалось бы, если в планах де Мендосы и Ларкина стать богатыми, то не лучше ли им было бы нанять себе в прихвостни людей худшего и меньшего сорта, нежели мы? Сначала их было бы куда как легче убедить стать соучастниками преступления. В конце — когда придёт время делить добычу — им можно предоставить куда как меньшую долю, соразмерную их низкому статусу.

Что касается внезапных опасений, вспыхнувшей у мужской части их компании по поводу судьбы этой, ах-ха "несомненно очаровательной" мисс Тринидад, то здесь Синтиан также остался скептиком.

— Право слово. Профессор Санчес совершенно прав. Скорее всего, девушка просто забылась и замешкалась, как это часто бывает с представительницами слабого пола. Поверьте моему опыту, я могу полностью подписаться под словами моего уважаемого коллеги здесь. Секретари и научные помощники всегда это делают: мешкают, забываются и пропадают где-то, неизвестно где, часами. В этом нет ничего подозрительного.

Покончив, как ему казалось, с ненужным отступлением в сторону, профессор озвучил Санчесу ещё несколько волновавших его вопросов.

— Скажите, коллега, мистер Ларкин заверил нас, что оборудования и припасы для предстоящей экспедиции для него были собраны здесь, в университете. Также он заявляет, что нанятые им водители трех грузовиков — проверенные люди, уже работавшие с этнографами и археологами из Сан-Маркоса. Исходя из этого я составил впечатление, что какое-то позитивное взаимодействие между Музеем, университетом и вами с одной стороны и Огастесом Ларкином с другой всё же имело место. Видимо, я был не прав?

Профессор слушал долгую тираду Хьюза — или, как он предпочитал сейчас себя называть, "Джексона Илаяса" — в смешанных чувствах. С одной стороны, ему, конечно, очень претил неприкрытый расизм чернокожего, не могущего удержаться от всех этих выпадов в сторону белых людей и колониализма. Также неприятных, хоть и ожидаемым, было то, как Хьюз набросился на своего покровителя и его секретаря с фантастическими и нелепыми обвинениями, едва те вышли за дверь. С другой — и этого нельзя было непризнать! — этот blacky что-то да понимает в этнографии и антропологии.

Так что же это такое? С чем профессор имел дело сейчас? Откуда Хьюз знает все, что он знает? Почему у него так хорошо получается сойти за образованного человека?

Хм-м, уж точно у него не может быть университетского образования! Даже в Европе они, должно быть, не настолько либеральны, чтобы пускать в дома учености чернокожих!

Что остаётся тогда? Самообразование? Вряд ли. Черный человек не способен воспитать и обучить себя сам — он не обладает дисциплиной и должным душевным складом для этого.

Может быть, какой-то праздный богач взял Хьюза к себе, когда тот был ребенком, и позаботился о его воспитании? Они учили карликов играть в шахматы в старые времена, и они учат обезьян и макак выделывать трюки до сих пор. Возможно, здесь тоже имело место нечто подобное. Но в такую версию Деверё тоже как-то слабо верилось.

Одним словом, в какую сторону не гляди, Хьюз, этот blacky, был для профессора загадкой. Загадки должны быть отгаданы, впрочем. Этот простой девиз, так или иначе, был фундаментом, на котором стояло здание западной науки — Синтиан будет мудр следовать ему и сейчас.

В любом случае, в одном и в одном только профессор был сейчас уверен. Хьюз не может быть Джексоном Илаясом, знаменитым писателем-этнографом. Эта его ложь была шита белыми нитками. Книги Илаяса были изданы в Нью-Йорке, если Синтиана не подводила память. Да, точно. Prospero Publishing — так называлось издательство. Небо было голубым и иногда серым. Вода — мокрой. Ни одно уважающее себя американское издательство, тем более ни одно издательство, публикующая научную и научно-популярную литературу, никогда бы ни унизило себя тем, чтобы публиковать книгу чернокожего. Значит, Илаяс-писатель никак не мог быть чернокожим. Значит, он никак не мог быть Илаясом-лжецом, который сидел сейчас перед профессором.

— Пара вопросов, если вы не возражаете, мистер... ах-ха... Илаяс. Всё же после всего, что вы нам сказали, нельзя ожидать, что их у нас не будет, ведь так? Прежде всего... Возможно, я в чём-то наивен, но почему, если вы подозреваете господина де Мендосу в преступном прошлом и преступных же намерениях и числите молодого мистера Ларкина в его подельниках, вы с профессором Санчесом до сих пор не обратились в полицию?

— Как вы скажете, мастер монарх! — крикнул Чжан Ча. — Впрочем, мой посох не будет орудием света без меня поблизости... Так что, вполне вероятно, мне тоже следует воссоединить с вами!

Он говорил так, имперский книгочей, а затем он метнул своё сияющий посох по полу, метнув в дополнение и поверх него свою магическую стрелу. Как кажется, Лопан ожидал, что призванная им духовная энергия сумеет создать некий односекундный коридор, по которому его посох сможет проехать до Вэньяна, не потревоженным и не сбитым с курса бушующей вокруг ледяной бурей.

Его последующие действия были куда как более безрассудными: евнух разбежался и, упав на лед, попытался проскользнуть по нему прямо к монаху, вслед за своим посохом, миную зловеще поднятые лапы и когти зверя-дьявола...

Лопан, без всякого сомнения знал, кто такой Чжоу Вэньян. Все же всего год или около того назад Имперский двор назначил евнуха Комиссаром-Инспектором, ответственным за предотвращение разбоя и беззакония в провинциях, подвергшихся набегам варваров. Вэньян был наиболее славным в сегодняшнем поколении представителем секты, чьё исчезновение вместе с несколькими близлежащими поселениями Чжан Чао поручил себе расследовать. Это было забавно, что теперь главный свидетель — и, насколько о том мог знать Имперский двор, главный подозреваемый в этом сверхъестественном деле — появился перед ним. Все так, государственная власть подозревала Чжоу Вэньяна в убийстве своих наставников и коллег монахов. Более того, в работорговле. Обо всем этом евнуху написал его верный лейтенант, Вице-Инспектор Чжуге Чжан, до того, как он сам бежал, преследуемый мятежниками, и скрылся где-то в отдаленных горных деревнях. Лопан не имел никаких причин сомневаться в легших на его стол документах.

Но все это не так важно сейчас. Там, конечно, были другие улики и зацепки, о которых Лопан знал, но которым он не продевал значения. Конечно, будучи раскрученными как веретено, они бы могли привести к другими свидетелям и другими подозреваемым. Но кого это волновало сейчас?

Чжан Чао действовал, исходя лишь из того, о чем он знал. Он не имел ничего против того, чтобы почитать себя союзником растриги монаха, продавшего своих братьев и наставников в рабство за иноземные напитки, женщин и золото (так, напомним, писали о Чжоу Вэньяне в документации и ордерах на арест Имперского двора). Все это было неважно. Если к евнуха были какие-то сомнения о том, праведно ли и правильно ли сотрудничать с Вэньяном, то они были отменены указом единственного истинного Бога — Необходимости. Если на то пошло, то сейчас растрига монах и разбойник был почти что братом Лопана.

— Вперёд, мастер монах! — браво крикнул евнух человеку, подозревавшемуся государственными властями в предательстве своего монастыря. — Я скажу, что мы все ещё можем растянуть Зверя на дыбе льда!

Для царедворца было очевидным, что монах сможет стать его могучим союзником в будущем. Возможно, даже одним из офицеров в армии, призванной восстановить законную власть в империи. Все это, конечно, если они выживут и извлекут себя из плена зловещей секты Грозовой Луны.

Дождавшись пока последний из крестьян скроется за дверьми трактира и в ночной тьме снаружи, Исидоро откинулся на спинку своего стула и на пару секунд прикрыл рукой глаза. Кем бы или чем бы человек ни был, то было изматывающим испытанием бороться против своей природы. Всего час или около того назад природа Исидоро требовала от него лечь и забыться в безмолвии, он покорил её. Тем не менее это не значило, что он сделал это вовсе без каких-либо потерь для себя. Возможно, его бессмертное тело и не могло чувствовать усталости, но его разум, все ещё помнящий дни, когда его обладатель мог дышать, — мог. Тень усталость — или, по крайней мере, чего-то очень на неё похожего — лежала на плечах принца.

Но нет. Ранее он не покорился солнцу. Сейчас он не покориться ей. Всего пара секунд. Вампир открыл свои глаза вновь. Истинные повелители мира никогда не спят, никогда не дремлют.

— Весь этот вечер местные крестьяне умоляли меня дать им нового священника, — сказал он тихо. Тихо, но тем вымуштрованным тембром голоса, который мог заставить его слова быть услышанными даже так.

— Что ж, они надеются не напрасно. Их мольбы могут быть услышанными...

Сын короля позволил себе улыбнуться на пару мгновений. Затем его лицо вновь охладело.

— Тем не менее это было бы очень расточительно... очень безрассудно с моей стороны послать сюда нового святого отца, пока я не буду знать все и наверняка о происходящем здесь. Пока я не буду знать все о том, как умер отец Иаков и что означают тревожные события прежде того. Пока я не знаю, кто виновен и кто должен понести наказание.

Исидоро сконцентрировал свой взгляд на танцовщице перед ним. И нет, он смотрел ни на её щедро приоткрытое декольте, и не на красный подол её платья, так привлекший его прежде того. Он смотрел прямо в глаза Эльвиры. Его плохой глаз был будто бы налитый кровью пузырь, только-только вытащенный из распахнутого сталью живота какого-то зверя.

— Человек впал в бешенство на этом постоялом дворе недавно. Он умер затем. Что вы трое знаете об этом?

О, смотрите, как он кипешится, будучи уколотым в мошну! Об этом Исидоро подумал, и этому он улыбнулся, когда Симон говорил. Воистину, все сходилось. Несмотря на все разговоры о призвании воина — пусть они и не были ложью! — то была его истинная и первоступенствующая природа. Большой человек, с большим мечом и большой мошной. Беласко был больше золотым грандом, чем он был воином! Он боялся и завидовал идолам из золота, воздымающихся выше, чем он!

Беласко принадлежал к правящей аристократии. Он полагал себя верховным человеком всюду и во всем. Сейчас он измыслил, что Исидоро говорил как кто-то, кто был более богат и влиятелен, чем он. Он возмутился, что что-то такое может быть упомянуто в диалоге! Ох, как они были слабы и тонкокожи эти принцы людей! Сплошное посмешище, если судить о них неблагоприятно. Сплошная наивность, если проявить сочувствие и вжиться в их багряные и инкрустированные золотом "беды". О Боже, другой дон сказал, что он богаче меня. Как я, живущий в мире постоянного превосходства и высокомерия, выдержу этого?

Воистину, они люди здорового тела, люди, не знающие невзгод — реальных невзгод и мучений! — смешны. Исидоро готов был поспорить, что ни у Симона, ни у его друзей горло никогда не слипалось, сдавленное собственной слюной, когда он слишком громко смеялся. Он готов был поспорить, что никто из них не рисковал своей жизнью, никто из них не задыхался, кровавя ногтями свой кадык, в этот момент.

Теперь иллюзорное посягательство на его мошну казалось Симону великой проблемой, и он ярился, когда кто оно было произнесено! Ох, как смешны были они, эти гранды, кто ранились от слов более, чем от мечей! Ах, как слабы они были! Иногда Исидоро казалось, что он может, несмотря на все эти величественные стальные доспехи, сбить их в Небытие перышком!

— Я премного благодарен вам, лорд Беласко, — сказал Исидоро улыбаясь чему-то своему. Вероятно мыслям о пчелках и не о судьбах владетелей и королей. — Я жду вашего призыва.

После этого тиран кивнул, позволяя своему другу уйти. Но он вспомнил о чем-то, когда Симон был уже совсем в дверях.

— Ах да! Этот лев! Вы ведь хотели узнать, что было со львом? Что было с Альфонсо? О-ха, я не знаю наверняка. Это, наверное, самый истинный ответ. Но иногда я думаю. Я думаю, что я знаю о чем думал Альфонсо, мой предок, хотя бы немного. Иногда мне кажется, что я думаю также, как он. Вы слушаете? Альфонсо отпустил льва на волю, потому что он, как вы, хотел быть как греки. Но несколько в ином смысле. Он хотел увидеть, существует ли она в нас всех эта "природа", о которой Аристотель, и Анаксагор, и милетцы писали. Он хотел посмотреть, останется ли лев львом, даже если он всю жизнь прожил в клетке. Он хотел посмотреть, не будет ли его "воспитание" — те обстоятельства, в которые он был ввергнут по решению своего предыдущего хозяина, та нега, тот досуг, то изобилие — более сильными. Он хотел посмотреть, смог ли его отец в своем зверинце и со своей кормежкой превратить льва в агнца.

Исидоро отсалютовал Симону кубком в честь его ухода.

— Вы знаете, что было дальше? О, вы знаете. Лев съел их всех. Всех своих соседей. И страусов, павлинов, и пеликанов, и бегемотов, и слонов. Он убил, растерзал и съел их в один день — в один час! Из блистательного золотого в кровавый пурпур окрасилась его шкура. Так это было. Так Альфонсо это увидел. Ничто не может изменить природу зверя или человека. Даже клетка.

Исидоро степенно сложил руки на груди и еще раз взболтал вино в своем кубке. Он, конечно, также изучал и соизмерял Симона в своем уме все это время. Но о чем он думал там — под сводами своего черепа, за этим ведьмовским глазом — было сложно понять. Но он определенно о чем-то думал.

— Итак, вы, мой друг, считаете, что Альфонсо отпустил льва на свободу, дабы у того появилась возможность отстоять свое право властителя, м?

Каинит пригубил кровь в своем кубке. Он наклонился вперед и стало видно, что проклятый принц улыбается во всю ширь, которую позволяют ему его бледные уста и узкая челюсть.

— Интересный ответ. Романтичный в чем-то, если мне будет позволено так выразиться. "Романтичный" ответ не в смысле, подобный тому, что я слышал из франкских романсов, — а в смысле "римский". Или даже, быть может, греческий. Все же некоторые из них, этих древних язычников, думали — знали благодаря Гераклиту Темному! — что борьба есть отец всего и вся. Железа точит железо, а война и состязания позволяют лучшим подняться на свое законное место. Без них, без этих тягот и невзгод, что облагородят их, чем они лучше голой и грязной черни, чья участь подчиняться и быть управляемыми?

И снова вампир хихикнул.

— Я полагаю, что то ваши воинская профессия и ремесло подталкивают вас к такому ответу, м? Пусть так. Я обещал вам сказать свой ответ на эту параболу, так? Но, мне кажется, что сейчас вас больше волнует практическая сторона дела, ага? Все так. Давайте, сначала обратимся к этому вопросу. Я считаю, что в наших обстоятельствах скрытность — пусть обычно она и добродетель — является неким излишеством или даже пороком. Позвольте я поясню. Из того, что я услышал, господин Аньес уже попал в эту ловушку до нас. Он прибыл в Флавиобриги фактически также, как вы планируете прибыть. Один, в сопровождении лишь двух оруженосцев. Я полагаю, что он считал, что столь незначительная процессия не вызовет подозрений со стороны местных — а главное со стороны той незримой и неизвестной силы, что ждет нас там. Как мы видим, он просчитался. Он пропал. Его слуги пропали. Мне кажется очевидным, что наш безымянный враг, обитающий в этой никчемной дыре посредине нигде, ждал сеньона Аньеса и нисколько не был обманут его ухищрениями. Он нисколько не будет обманут нашими. Так почему же мы должны полагать, что не попадем в ту же ловушку, если последуем примеру нашего пропавшего друга? Все же этот пример уже показал себя неудачным и ошибочным.

Теперь вампир поднял свой бокал в чем-то, напоминающем воинский салют. Он спросил:

— Не лучше ли нам избрать другой путь? Не лучше ли нам явиться в силе?

— Итак, мой друг, продолжая наш разговор... — обратился молодой тиран к рыцарю после того, как двое других участника пира удалились.

Сеньор Исидоро указал своей хорошей и покрытой золотыми перстнями правой рукой в сторону закрывшейся за Раймондом Ги Фелаесом двери. Темно алая жидкость в его наполовину осушенном кубке плавно качнулась в такт его жесту и словам.

— Та басня о природе, которую я упомянул часом ранее, и которую господа де Лара и Ги уже слышали. Если вам все еще интересно, дон Симон, то частично она об одном из моих предков — короле Альфонсо Великом. Я полагаю, что среди людей вашей воинской профессии Альфонсо больше известен за свою победу над мавританским принцем Аль-Мунзиром при Вальдеморе. Тем не менее, я думаю, что вам будет небезынтересно узнать, что, кроме астурианской короны, он также унаследовал от своего отца Ордоньо настоящий зверинец — подлинный паноптикум и сокровищницу из сотен запертых в клетки птиц и животных: и хищников, и травоядных, и трупоедов. Прямо как у императора Гонория Августа был в Риме!..

Исидоро еще раз взмахнул кубком в пространном жесте, как будто бы пытаясь призвать из чистого воздуха видения и миражи, которые подтвердили бы истину его слов и продемонстрировали разнообразие, богатство и величие зверинца Альфонсо III. Он был странным существом, этот бледный мальчик с его костлявыми руками и шеей и темными волосами. С его ведьмовским красным глазом. Симон мог смотреть на него вот так, фактически лицом к лицу, и тот казался кем-то сделанным из прутиков и ниток. Рыцарю не составило бы никакого труда, чтобы протянуть свою могучую руку и сломать эти его тонкие руки и ноги. Они были даже податливее костей и плоти обычного человека.

Но вот Исидоро откинулся назад в своем пышном, обильно украшенном позолотой и резьбой кресле. Его лицо и руки цвета пожелтевшей кости были скрыты тенью. Только его злой кровавый глаз слабо поблескивал, отражая свет ламп. Когда он был этой фигурой во тьме, он уже не был лишь мальчиком из прутиков и ниток. Он казался чем-то несоизмеримо более опасным. Как будто бы не было даже какой-то четкой границы между его собственным затемненным силуэтом и окружающим его мраком. Все было так, как если бы то не мальчик-вампир сидел перед рыцарем, но часть чего-то куда как более древнего, громадного, могущественного и обширного. Часть чего-то титанического. Чего-то рожденного от инцестного брака Эреба и Нюкты.

— Ордоньо, отец Альфонсо, собрал у себя в Овьедо пленников со всех континентов мира! Громадные черные ящеры из Египта были там, и слоны Ганнибала, и павлины, которым еретики в Сирии, поклоняются как воплощению Люцифера и его падших ангелов! Великие кошки разной расцветки, и волки, и медведи, и кони, что бегают по земле и по рекам! Выдры и другие рыбы без чешуи, но с мехом! Пеликаны, которые в своем великом самопожертвовании готовы, как Христос, разорвать грудь, чтобы накормить опекаемых их птенцов хотя бы даже своей кровью!

Теперь Исидоро расположил кубок у себя на коленях и, как кажется, слегка наклонил голову вперед там, под скрывающей его вуалью тьмы. Должно быть, заговорив о крови, он снова почувствовал укол голода и решил уделить несколько секунд своему бокалу.

— Конечно же, был там и великий лев. Король и убийца всех животных в той же мере, в какой Альфонсо был королем всех испанцев и убийцей всех мавров… Хм-м, но, нет. Может быть, не в той же самой степени… Вы понимаете, то был ручной, усмиренный король. Он был доставлен в клетку еще львенком. Всю свою жизнь он прожил в ней. Его когти были подрезаны. Он не охотился ни разу. Старый Ордоньо делал это за него до того, как умер. Лучшие, cвeжaйшие куски мяса приносили этому льву на золотых тарелках — ему оставалось лишь выбрать. Лишь кивнуть в сторону блюда, которое он хочет получить. Лишь прорычать слабо и вольготно, оторвавшись на секунду от своей неги и дневной дремы, — и вот, его живот уже полон, а сам он насыщен.

Мальчик-вампир хихикнул, а потом покачал головой. Он продолжил:

— Унаследовав свой паноптикум мой милый Альфонсо приказал разбить все цепи и открыть двери всех клеток. Лев также был выпущен — а вернее изгнан! — на свободу. Никто доподлинно не знает, почему новый монарх решил сделать то, что он сделал. Я слышал разное. Одни говорят, что он считал этот зверинец слишком дорогим увеселением во время войны с Омейядами. Быть может, его натура воина презирала всю эту фривольность и бессмысленность. По мнению других, Альфонсо хотел за что-то уязвить тень своего отца-короля, а потому разрушил самую дорогую его сокровищницу. От кого-то я даже слышал, что им тогда управляли какая-то странная любовь к животным и желание освободить их. Как я сказал, я не могу говорить здесь о чем-то наверняка. Но иногда мне кажется, что я знаю ответ. Что я понимаю этого Альфонсо, жившего за века до моего рождения, пусть даже и лишь немного.

Исидоро поднял голову и посмотрел прямо в глаза Симона.

— Но, быть может, у вас самого есть какие-то идеи на этот счет, господин Беласко? Тогда, прошу, скажите мне. Вы дадите мне свою отгадку — я дам вам свою. Почему Альфонсо решил выпустить льва на свободу?

  - Пусть так, - просто согласился капитан, хоть ему и не казалось, что сказанное Цезарем было правдой или, вернее сказать, всей правдой.
  Испанцы, прибывшие в эти земли из Старого Света, должно быть, отвечали себе и другим нечто подобное, когда их спрашивали, почему их империя стоит так высокого и гордо, а все эти пирамиды и храмы краснокожих, стоявшие здесь долгие тысячелетия, теперь лишь груды руины. Когда их спрашивали, почему их так много и почему они процветают, когда строители этих древних святилищ и их потомки - теперь лишь кости на песке.
  Прежде испанцев, полагал каинит, так же на подобные вопросы отвечали и римляне, и персы, и арабы, и все другие племена воинов и захватчиков. Всегда и во все века мира, дабы одно племя могло возвыситься, другое должно было стать костями в бренной земле.
  Цезарь, как кажется, почитал эту "Мать Землю", о которой он всегда говорил, как некое божество. Пусть так. Насколько мог знать Марш эта мать была чем-то более похожим на него самого, нежели на своих маленьких последователей-язычников. Она жаждала крови. Простая и, ах, столь неприятная истинна мира заключалась в том, что он был таким же каинитом и чудовищем, как и капитан Финеас Хоу Марш. Пролитая кровь, убитые братья и истребленные народы были его любимой добычей и пищей. Потому, мог полагать священник, сокровенные истины и главные уроки бытия, в общем-то, не были особо отличными для потомков Каина, и потомков Сифа, и для волков-перевертышей и для этого великого, растерзанного змея... Неприятная мысль, да. Пронизанная нигилизмом. Но не менее истинная от того.
  Побуждаемый каким-то странным душевным порывом, капитан натянул поводья "Танцора" и, обогнув тушу аллигатора по кругу, встал с противоположной от Цезаря стороны мертвеца.
  Учитывая манеру, в которой его пленник держал себя в отношении этого мертвого ящера, можно было установить, что тот не испытывает ни малейшей потребности совершить над своим "кузеном" погребальные ритуалы. Пусть так. Справедливо. Что значат могилы побежденных для победителей? Цезарь и так сказал все, что хотел. Одних Мать Земля сделала ленивыми. Они мертвы, умирают, нигде, кроме как в тени разваливающихся от старости пирамид, им нет места. Других она сделала быстрыми и алчными до того, чтобы набить себе брюхо и удовлетворить свою плотскую страсть. Пока что они живы, значит, они - победители. Какое дело победителям и убийцам до могил побежденных?
  - Покойся с миром, Джеймс Остерман-младший, - сказал священник Посеребренных Охотников, складывая пальцы в знак хрисмона в честь Второго Каина и совершая над аллигатором короткий жест благословения. По правде сказать, он чувствовал себя несколько глупо сейчас. Все же, несмотря на историю Паула и басни Цезаря, он не был до конца уверен, что отправляет сейчас в последний путь создание, обладавшее когда-то человеческим разумом и душой. Возможно, он лишь глупец, что разменивает свои слова и ритуалы на неразумную животину.
  - Ты оставил этот юдоль скорби и вражды и вернулся в лоно Адама. Пусть Творец Всего будет милостив и простит тебе твои грехи, намеренные и ненамеренные, как мы надеемся он простит всем нам, когда мы предстанем перед Его Троном. Аминь.
  М-да, странна вещь. Странное дело делал сейчас священник Шабаша, совершая заупокойную службу - хоть сколько угодно краткую - по погибшему перевертышу. Но эта пустыня была странным местом. Она терзала его, и ввергла в голод, и заставила думать странные мысли. Зачем он был здесь? Что он делает? Убийцы этого зверя-человека, как кажется, нисколько не утруждали себя его посмертным покоем. В Цезаре-язычнике, это было видно, также не было какой-либо братской любви и почтения ко змею. С чего друг Марш решил поступить иначе?
  Хм-м-м. Капитан не был уверен, что знал ответ на этот вопрос. Остерман погиб насильственной смертью. Он был убит. Может быть это? Все же Первый Убийца оставил убийство и насилие в наследство своим детям. Так что, быть может, происходящее сейчас не было чем-то таким уж странным, нелепым и непотребным.
  Убийца и убийство. Подобное, как уже было сказано, тянется к подобному.
  Капитан Марш перевел взгляд на свет-тьму костров на горизонте. Интересно... Не там ли следует искать этих врагов Джеймса Остермана, которых он ошибочно полагал своими друзьями?

Профессор Сент-Клер откинулся в кресле и вперил свой напряженный и разгневанный взор в лицо молодого наглеца. Не выпендриваться? Он сказал ему не выпендриваться, этот чертов месмерист? Ему?! Ох, унижение, унижение... И Мемнон Сент-Клер ничего не мог сделать здесь! Он был один, он был окружен врагами, вооруженными молодчиками с этими их странными... ах-ха... "магическими" трюками. Он чувствовал себя потерянным — аки рыба, вырванная из породившей и питающей ее водной стихии...

Но, полноте, раз уж он стал жертвой независящих от него обстоятельств, раз уж он стал какой-то тварью, исторгнутой из своего дома, то он, скорее, предпочтет быть не рыбой, выброшенной на сушу, а скорпионом, брошенным в пучину. Скорпион ведь может ужалить несущую его к его судьбе жабу, раздувшуюся от собственной гордыни? Да, может. Должен. Пусть даже это и стоит ему. Такова его природа.

Мемнон Сент-Клер вновь окинул пристальным взглядом потешающегося над ним молодчика. Кто он с этими его самоуверенными, торжествующими манерами? Что он сказал? Из того, что профессор успел услышать он очень высокого мнения об этом Алессандро Браво. Он назвал его своим господином. Он не мог удержать себя от того, чтобы не разойтись в панегирике-дифирамбе этому своему покровителю. Связи господина Алессандро. Магия господина Алессандро. Ах, как господин Алессандро силен! Другие ничто против него: ни профессор Сент-Клер, ни мэр города.

Да, это точно. Этот молодой глупец просто таки сочится подобострастием. В глазах профессора он был похож на какого-то пуделя, лижущего далеко простирающуюся тень своего хозяина и оставленные им следы на земле. Что ж, с его месмеризмом вся сила в этой ситуации все равно была на его стороне. В сравнении со старым дряхлым Мемноном даже этот пудель был бойцовским псом. Все так. Все так. Это не значило, впрочем, что пса нельзя было дернуть за его цепь... В конце концов, он был так нелепо высокомерен с Мемноном, так груб. То было не в правилах профессора не отвечать ударом на удар. Он еще может попытаться уколоть самолюбие этот шавки... Ох, он может. Его мать ведь породила его, совокупляясь со скорпионами, и из племени скорпионов был он.

— Здесь, мой молодой друг, — усмехнулся профессор, — мне наверное следовало бы приподнять бровь и переспросить: "Магия?". Ну, знаете, с недоверием так, со страхом. С оттенком овечьего блеяния. Но я не люблю очевидных реплик...

Мемнон Сент-Клер все еще не отрывал глаз от лица наглеца.

— Вместо того, позвольте мне вознаградить вас за ваш добрый дружеский совет параболой. Некой игрушкой-безделицей для вашего ума. Если позволите. Зачем я здесь, м? Зачем Алессандро Браво хочет меня видеть? Не мне судить, знаете ли вы ответ на этот вопрос. Но я, кажется, догадываюсь. Мое мирское влияние, вы сказали, ничто перед влиянием господина Алессандро. Мои уроки греческого также ему не нужны. Мой ум, как мне было продемонстрировано, ничто перед вашей искажающей магией — и магия господина Алессандро еще сильнее, ведь так? Все говорит о том, что я лишь слепой Эдип-изгнанник, низвергнутый со своего трона, скитающийся в чужбине, старик, кои полностью во власти других.

— Но, может быть, это не так. Может быть я как Тесей, царь Афин, встретивший Эдипаи его дочерей в Колоне. Может быть, лишь может быть — уж простите мне обскурную цитату из старой пьесы — "я знаю эту историю еще прежде, чем она будет рассказана". Так ведь говорил тогда Тесей? Да, да, быть может, я Тесей-царь. Зачем я нужен здесь? Очевидно, что Алессандро Браво со всей его магией, с его величием, со слугами столь сильными, как вы, мой похититель, принадлежит к очень и очень избранному кругу лиц. Я знаю — знаю по своему личному опыту — как обычно проходят инициации во все эти закрытые загородные клубы, во все эти клики для богатых и могущественных, во все эти тайные общества. Во все эти круги избранных. Я уже был здесь. "Я знаю это историю прежде, чем она будет рассказана". Положим, я не представляю никакой угрозы, положим, от меня нельзя получить чего-то такого, чем господин Алессандро не обладал бы сам. Значит, я прибыл сюда, чтобы получить что-то от него. Возможно, я здесь для того, чтобы причаститься к этой магии, о которой вы говорили и которую мне продемонстрировали? Возможно, вскоре я буду также приобщен к величию? Кто знает!

Усмешка профессора переросла в улыбку, и он наклонил голову на бок как какая-то хищная птица. Возможно, сова. Эту аналогию подсказывали его благородные седины. Возможно, ворон — на то указывал старомодный черный костюм, в который профессор облачился перед тем, что, ему казалось, должно было стать вечером в опере.

— Так вот. Парабола для вашего ума. Стоит ли потешаться над тем, кто сейчас в вашей власти, но вскоре, возможно, будет облачен в багряный пурпур владычества, м-м? Но полноте. Это загадка для другого часа. Мы уже приехали. Господин Алессандро Браво ждет.

Вот. Он сказал. Насколько мог предположить профессор, молодой глупец перед ним был ревнив до одобрения и внимания своего патрона. Пусть потешит себя ревностью от мыли, что кто-то может претендовать на них с большим правом и в больше мере. Мемнону хотелось думать, что его укол достиг цели.

Сент-Клер не был ничьим наемным миньоном, и его research assistant, который забронировал эту встречу, да еще так поздно, вполне вероятно, скоро лишится своей работы. Профессор был обеспечен еще на 10 жизней вперед. На 50 жизней, если он будет ограничивать свои потребности. Он не нуждался в деньгах никоим образом.

Нет. Он понимал, зачем одному из маленьких слуг градоправителя все это. Он хотел через него получить какой-то доступ в верха. В какой-то из этих загородных клубов или на одну из этих закрытых вечеринок, куда Мемнон Сент-Клер мог войти без спроса и без предварительного объявления, но ему, алчному до нетворкинга политикану, вход был закрыт. Он хотел приобрести его покровительство через эту порошочную, липовую транзакцию. Он хотел сделать ему "взаимовыгодное предложение".

Мемнону было в досаду, когда с такими запросами к нему обращаются дети старых друзей его отца. По правде сказать, в этой конкретной истории его коробила не вся эта местечковая политика, но то, что его призвание эллиниста расценивают так низко. Как будто бы оно было маской над чем-то другим. Каким-то налетом над его именем и происхождением. Нет, это никуда не годится. Круг его учеников и тех, кого он консультирует, был чрезвычайно узок. Тем более в него нельзя было войти лишь для того, чтобы использовать его как плацдарм для чего-то иного — в данном случае для своего дальнейшего социального и политического возвышения, как по предположению профессора, хотел сделать этот молодой вице-мэр.

Nay. Мы оставим его у разбитого корыта. Мы избавимся от другого молодого человека — вышеупомянутого research assistant — который, по всей видимости, числил себя некоего рода "торговцем дымом". Вы помните, если верить Элию Лампридию, у императора Александра Севера однажды был такой же министр. Хоть он не мог предоставить то, чем он торговал, он, ссылаясь на свою иллюзорную близость к принцепсу, обещал просителям и придворным предоставить им доступ, что называется, "к телу". Ну, или, по крайней мере, он обещал им, что — за соответсвующую мзду в его руки — их прошение ляжет на стол повелителя Ойкумены. Он брал взятки, он не мог предоставить. Когда Александр узнал об этом, он и назвал его "торговцем дымом" и приказал убить его, заточив в комнате, полной дыма и пара.

Мемнон не готов был зайти так далеко, но он тоже полагал, что торговец его временем и вниманием, делающий это без его ведома и соизволения, и тем более без какой-либо возможности предоставить тот товар, коим он торгует, должен пострадать. Между ним и его помощником произойдет тяжелый разговор, можно было предположить.

В любом случае, он написал по электронной почте, что дает консультации и уроки только на своей территории. Время для них — поздний вечер, по прошествии всего остального дня его академических усилий. Если этот честолюбивый чиновник что-то хочет от него, пусть он встретится с ним на кафедре древностей. Профессор предпочитал оставаться на своей территории. Завтра, возможно. Сегодня, если он, этот странный посягатель на его знание, успеет в ближайшие полтора часа. После этого профессор планировал направиться в оперу. Они должны были поставить там что-то, что он любит. "Дона Карлоса" Верди с заезжими итальянскими басом и тенором в качестве короля Филиппа II и его сына. Мемном Сент-Клер рассчитывал на представление, которое вполне может почтить его суетную чувственность. Возможно, по завершению всего этого, он сделает что-то и для себя. Он хотел поработать над своими "Птицами" для новой постановки — ну, над "Птицами" его и Аристофана, если говорить правильно.

— Что это вы говорите, молодой человек? — приподнял брови Сент-Клер. — Вы утверждаете, что вы некоего рода месмерист?

Похоже, решил профессор, у него сейчас не оставалось иного выбора, кроме блюсти верность учению Стои. Он может следовать туда, куда влекла его слепая сила судьбы добровольно или полудобровольно, как та эпиктетова собака, бегущая вслед за груженной повозкой. Он может сопротивляться и брыкаться — и итог все равно будет тем же самым, повозка лишь только поволочет его за собой на веревке. Обстоятельства вне его контроля подчинили сейчас себе его жизнь. Как кажется, у него остался лишь один единственный выбор: насколько болезненным для себя самого он желает сделать это путешествие на встречу со своим похитителем.

Мемном Сент-Клер нахмурился. Не трудно догадаться, что это внезапное ощущение беспомощности не пришлось ему по душе.

Для справки отметим, что в обычной ситуации такие малости как судьба одной конкретной школы, проблемы с ее системой отопления и связанная с этим коррупция не стала бы волновать Анастасия Олеговича. Уж точно, не до такой степени, что он лично явился бы на "место преступления".

Будем честны, строительный бизнес — давний и проверенный союзник. С основными лоббистами интересов управляющих компаний, ответственных за ЖКХ в социальных объектах по городу, у Воронова также имело взаимопонимание. Рука, как известно, моет руку — или что они там говорят. Все это колесо распилов и откатов в большинстве случаев вертелось вполне исправно, и обогащало в том числе и самого Анастасия Олеговича. В обычной ситуации, если бы кто-то из его маленьких миньонов-застойщиков решил заработать на строительство школы, больницы или элитного жилого комплекса на месте сквера, это ни сколько не волновало бы губернатора.

Однако, данное ситуация была не обычной. Нужно было понимать, что близится целая вереница выборов различного уровня. Сначала здесь, в городе, по муниципалитетам. Затем выборы в областной совет, и выборы главы региона. То есть его, Анастасия Олеговича, выборы.

Эта чертова школа на этом чертовом пустыре должна была стать той костью, которую он бросит немытым массам накануне выборов! Он ассоциировал свое имя с этим строительством. Он должен был присутствовать на торжественной церемонии открытия. Кровавый ад, он спустил установку по всем каналам, гласным и негласным, что ему должны были построить конфетку! Даже сбору было сказано по телевизору, что он взял это строительство на карандаш — "под личный контроль"! Они что издеваются?!

Анастасий Олегович сжал кулаки. Какое-то немытое животное решило помочиться в его колодец! Вот что это такое! Чертово предательство! Саботаж! Он не намеревался оставлять все это так! Ни со всей этой дорогостоящей медиакампанией, которую он уже развернул в связи со всей этой стройкой!

Это было прямое неподчинение его воли. Один из его маленьких миньонов предал его. Самое отвратное, что предал так глупо и по-дурацки! Он что думал, что все это не будет замечено? Ах-ха, он должен быть наказан.

— Где это животное? — спросил он хрипло, обращаясь ни к кому конкретно. Гнев застилал ему взор. У него было так мало времени, чтобы все исправить! Так мало времени, чтобы заставить сброд думать, что ему положено думать!

Анастасий Олегович среагировал на угрозу мгновенно. Как он был, он рухнул на землю и распластался там будто бы какой-то придворный, склоняющийся перед персидским падишахом. Учитывая, что он пал ниц перед очевидной — очевидной для его быстрого ума — угрозой своей жизни, то есть перед Смертью, коя есть бог богов и король королей, эта метафора сейчас была вполне уместной и оправданной.

Воронов, впрочем, не был бы Вороновым, если бы не попытался увеличить свои шансы на выживание здесь и сейчас всеми разумными и неразумными средствами. Потому он крикнул, имея в виду докричаться до бесполезного ничтожества и рассчитывая, что то в своей умственной слабости и вбитом в него подобострастии подчиниться мгновенно и без излишних размышлений:

— Ко мне! Быстро!

Вот. Учитывая то, как он упал, и то, где в отношении него стоял этот придурок, был шанс, что тот, приблизившись, станет на секунду другую для губернатора живым щитом. Этого, будем рассчитывать, будет достаточно, чтобы отступить — отползти — обратно в бронированную машину.

Все только честно и только само собой разумеющимся. Старость — всевластные старики — всегда прикрываются жизнью молодых. Всегда выставляют их живым щитом между собой и Смертью. Так было и в Персии, и в Греции, с ее враждующими городами государствами и дряхлыми архонтами, посылающими в бой молодых гоплитов, и в России испокон веков. Только правильно, если это будет так здесь и сейчас.

Здесь глаза Грегориоса вспыхнули как два болотных огонька. Его шея неожиданно для самого некроманта вывернулась так, чтобы смотреть на квизитора и истезаемых ей пленников.

— Я победил, — сказал грек помимо собственной воли. Это было несколько пугающе для Грегориоса. Как кажется, он все еще мог управлять собственным телом и голосом... Другое дело, что кто-то еще мог делать также... С помощью арканной связи!

К слову отметим, следственный эксперимент Анхелики удался. Используя разум Гретты как материю, она смогла установить, что, по крайней мере, на подходе к монастырю она находилась в ауре Доминиона второй магнитуды или около того. Так, даже с поправкой на усталость, она была уверена, что сотворила свое заклинание фактически идеально. Сам Гверникус не сделал бы это лучше. Тем не менее оно все равно ослабило ее тело. Это было признаком минорной ауры Доминиона. Ну, или Анжелика стояла у врат Ада.

— М-м... — протянул один из альбиносов. Второй отвел взгляд в сторону.

Наконец, третий и самый старший из них — Залхоннан, Норимандус знал, было его имя — сказал:

— Да переданные нам доспехи трех этих девок исчезли на закате! Ну и что с того? Мы не сказали об этом, зная, что вы заставите нести нас что-то еще! Мы егеря, не носильщики! И вы совершенно правы, ваша вечность, мой лорд Норимандус! Под нож их, фейри! Под нож! Не слушайте ваших мягкотелых коллег! Довольно! К черту меч рыцаря! Режьте их! Подумайте о могуществе, что вы обретете! Мы с вами!

— О, я заметил, — покачал головой Тибериус. — Не оскорбляй мой интеллект. Это не то, чтобы я не заметил. Я просто считаю твою тягу к секретности сейчас глупой, нелепой, неуместной, спесивой, безрассудной, смехотворной, жалкой, фиглярской, идиотской, неуважительной и непрактичной. Довольно, Адалрик. Ни ты ни я не хотим, чтобы твоими одежонками завладели фейри пока ты бегаешь в форме волка. Времени мало, и это не время выстраивать непрактичные конструкции и ухищрения с филином, который должен перетаскивать твои портки и рубашки в монастырь на своих слабых-слабых крыльях. Ты хоть слышишь, сколь по-дурацки этот твой план звучит, если он не в твоей голове?! Ты хотел сохранить свою слабость в секрете? Упси-ду, упси-да! Время и обстоятельства не позволяют! Ты достаточно был унижен сегодня со своей попыткой колдовать, чтобы ввести квизитора в замешательство! Все это видели, Адалрик! Сейчас пришло време проползти еще пару пасси по грязи! Зови грога!

Мой дорогой кузен Адалрик, о читатель, достаточно невозмутимый джентльмен. Тем не менее тебе следует знать, что это внешнее и показное спокойствие обманчиво. Видишь ли, в тайне ото всех (даже от своего верного фамильяра Тибериуса Клавдиуса Неро) мой кузен — герметический преступник. Отцеубийца — он. Пять лет назад он жестоко убил своего учителя без объявления Войны Волшебников. Он уверен, что ни одна живая душа в подлунном мире не знает об этом его преступлении. Он уверен, что у него были веские основания для того, чтобы совершить его. Тем не менее из-за дня в день он живет в страхе. Смертный грех прошлого висит над его головой как меч, подвешенный на тонкой-тонкой нити тираном Сиракуз.

Потому, когда Анхелика из Дома Гверникус огласила в лицо ему свои обвинения, душу Адалрика уколол страх. Никто не знает о его великом преступлении. Тем не менее преступник имеет всякий резон и всякое основание бояться чрезвычайного внимания юстиции к своей персоне. Даже если оно никак не связано с его старым проступком, даже если оно идет совершенно по касательной... Кто знает? Кто может знать все? Что вскроется, если швейцарская девка потащит его в суд и заставит предстать пред испытующим взором Трибунала? Нет, нет. Вряд ли. Все это пустые страхи... Но кто знает...

Насколько были оправданы обвинения и претензии Анхелики? Адалрик не был великим знатоком герметического права. Он не мог утверждать наверняка. Возможно, что-то подсказывало ему, в ее аргументах и юридической логике были какие-то изъяны. А, может быть, и не было. Он в любом случае не мог указать на них пальцем вот так вот сразу, одурманенный гневом и злобой. Возможно. Может быть. Нет. Да. Наверняка. Слабо вероятно. Кто знает, как периферийный кодекс по части герметического права собственности работал здесь, в Рейне? Адалрик стал учеником и был возведен в сан мага в Трибунале Великих Альп.

В любом случае, Анхелика выстраивала свои обвинения на том, что он покусился на ее собственность, к которой она причислила этих фей. Возможно, ему стоило оспорить это основополагающее предположение. Как-то свести все к тому, что они, эти его кузины-рыцари, не ее собственность или не только ее. Трудно сказать, впрочем, как это могло быть сделано.

Одно Адалрик знал наверняка. Он знал, что никакой квизитор не может принудить его отвечать на подкрепленные магией вопросы в чистом поле. Одну вещь он помнил. Он помнил, что в Кёльне жила беспринципная титалианская мага-юрист, любящая, по заверением примы первого дома, смеяться над всем законным и праведным. Возможно, эта Океаниба могла бы быть ему полезна? Сделки с титалусами — опасное дело. Но, кажется, мой добрый Адалрик, влип в передрягу.

И вот еще. Кое о чем Адалрик слышал. Слухи и пересуды не знания, но и они могут быть полезны. Ледяное дыхание произнесенной лжи? В Ордене это заклинание традиционно считали безупречным. Так думало большинство магов, даже многие квизиторы. Адалрик, впрочем, не был одним из этих простофиль. Как непризнанный еще мастер Mentem и ученик одного из величайших мастеров Mentem в Ордене он догадывался, что старая максима"ничто под небесами не может быть совершенно" верна и в этом случае. Достаточно хитрый лжец имеет все шансы обойти и обмануть это заклинание, если только он умеет должным образом контролировать свое дыхание и биение сердца. Вопросом оставалось только, был ли Адалрик достаточно хитрым и смелым лжецом, чтобы попробовать? Или же овчина не стоила выделки?

— Тебе следует знать, магус, что я некогда носил порфиру и диадему владычества! — надменно и, как кажется, гневливо заявил Тибериус Амадею. Филин аж раздулся от возмущения, когда йербитом посмел оспорить его статус высокородного. — В совокупности двадцать два года и еще половину обладал я верховной властью! Некто может выступить против моего предложения, но не сыну меньшего всадника оспаривать мое положение, я скажу!

Филин в ярости отвернулся и посмотрел на своего магуса.

— Что это такое, Адалрик? День оскорблений Тибериуса? Достаточно и того, что ты назвал меня слугой сейчас. Я снес это, списав на расстройство твоих чувств — чувств новобранца, впервые оказавшегося в реальном бою! Люди, поднявшие мечи своих отцов, и вставшие строем, и пролившие кровь за свое знамя в праве чувствовать и вести себя как короли в день победы! Я всегда так говорил. Это лишь подобающие лавры для победителей. Но я! Я, Тибериус, не служу никому! Теперь твой товарищ йербитон сомневается в моем благородстве! Что вы, задумали провести венецианский карнавал и светопреставление, где низшие возвышаются над высшими, а шуты замещают собой генералов? Почему меня об этом не предупредили?! Я не буду в этом участвовать!... И что там с мечом молодого Зигхарта? Я решил наделить молодого всадника своим покровительством и сделать его заботы своими. Что с его мечом? Неужели он потерял его из-за трусости?

— Видишь, Сильвестр, — покачал головой Тибериус. — Гордыня Адалрика была задета, и он не захотел защитить меня от злого металла и злых фей, чтобы я мог сражаться вместе со всеми. Теперь у меня нет иного выбора, кроме как прятаться среди женщин, детей и иудеев. Никакого выбора. О горе мне.

— О Боже, какая отвратительная песня! — прошептал один из альбиносов. Другой ткнул его локтем под бок.

— Тише, Залхоннан, — сказал он своему старшему брату, — маги могут услышать.

— Как я ненавижу этих ублюдков! — прошептал третий альбинос. После этого второй повернулся к третьему и посмотрел на него зло.

— Маги. Могут. Услышать, — процедил он.

— Какая, к чертям, разница, все равно мы все умрем здесь, — сказал третий...

Ладно, хорошо, мне это надоело! В пересказываемом мной разговоре принимали участие три брата-альбиноса. Старшего — старшего всего на год! — звали Залхоннан, он был лидером группы. Двух младших — они были близнецами-одногодками — Азалан и Дарклаус. Почему у них такие странные имена? Спросите магов Дуренмара, решивших два с половиной столетия назад, что их должна обслужить инцестная, тесно сбитая каста слуг, имеющая лишь самый минимальный контакт с внешним миром. Теперь люди там имеют такие вот имена!

Кхм, кхм-м. Так вот:

— Какая, к чертям, разница! Все равно мы все умрем здесь! — сказал Азалан, не обращая внимания на гневливый взгляд Дарклауса и его тычок под бок.

— Вы знаете... — продолжал между тем Залхоннан, который, как кажется, не слышал или не обратил внимания на перепалку своих младших братьев. — Это даже до какой-то степени забавно, как он играет на дуде — так плохо! — и при этом припрыгивает, переминаясь с ноги на ногу, как какой-то дурачок! Никогда не думал, что увижу мага, делающим это!

— Как я ненавижу этих ублюдков! — повторил Азалан.

— Это эффект Дара, Ази! — все также раздраженно проговорил Дарклаус. — Ты знаешь, что он заставляет нас, простаков, завидовать и недолюбливать тех, кому открыты тайны Магического Царства!

— Мне кажется, что они, маги, просто говорят нам это, чтобы оправдать свое бытие несносными ублюдками с ужасными манерами!

— Довольно, джентльмены, — на этот раз то был Залхоннан, кто обратился к двум другим, и его авторитет старшего заставил Азалана и Дарклауса замолчать, внимать и слушать. — Кто-нибудь понимает, о чем говорит косматый человеко-медведь?

Залхоннан указал кивком головы на отдающего на немецком приказы Ярослава.

— Нет, — сказал Дарклаус, — признаюсь, его слова звучат для моего слуха как вой какого-то раненного зверя.

Какая разница, о чем говорят варвары! — добавил Азалан.

— Пусть так, джентльмены, — резюмировал Залхоннан. — Приготовьте свои ножи и луки. Займем место в центре группы. Вот, что я подумал. Король не станет пытать нас, прежде чем убьет. Он здесь для того, чтобы взять головы магов и бросить их к подножью Башни Бонисагуса. На них падут основная часть его гнева и его жестокости. Как бы то ни было: я люблю вас, братья, то была честь, знать вас, это хороший солнечный день для смерти, etc. Займем место в центре строя.

И вот решение было принято. Принято оно было, надо сказать, после весьма коротких по герметическим меркам дебатов. Но здесь в оправдание наших героев я скажу, что они — сравнительно молодые маги, а потому еще не успели приобрести вкус ко всем этим словопрениям и диспутам. Все еще впереди. Когда-нибудь, если все пойдет по плану, они не будут способны определить, что следует есть на ужин без многочасового заседания совета ковенанта.

Маги решили воткнуть свой флаг на месте старого Оакделла, чтобы там сейчас не находилось, и куда бы их не привели путанные указания редкапа, написавшего их столетия назад. При этом, впрочем, наши герои решили не складывать все яйца в одну корзину. Михаю из Дома Тремер и Норимандусу из Бонисагус было поручено изучить содержимое Великой библиотеки на предмет возможных альтернативных мест для основания ковенанта. При этом им было сконцентрироваться на тех местах, в которых маги ранее не жили, но могли бы жить теперь.

Аделрику и Грегориосу-некроманту было поручено разворошить прах мертвецов и узнать, что можно было узнать, о трех других падших ковенантах: Рудиарии, Тревороруме и Рейнштайне.

Идея моего дорогого кузена Адалрика и его мрачной птицы на счет Океанибы была отвергнута без какого-либо серьезного обсуждения. Я не знаю, говорят ли они о том, что презрение заразительно, но Анлехика и несколько иных товарищей явно заразились им в отношении этой конкретной леди из Дома Титалус, вдохнув ядовитых миазм, окружающих Мюрион. Что ж, это тоже было решением.

Бонисагус — Бонисагус-основатель, я имею в виду —родился во Флоренции в Году Божьем 690-м. Я слышал, что его преномен был то ли Флавий, то ли Аврелиан, то ли Констанций, то ли Авреол. Хотя здесь я могу ошибаться или путать его с Фламбо. В любом случае, отрочество создателя герметической магии не было безоблачным.

В эпоху, когда Бонисагус родился, Флоренцией правили лонгбарды — воинственное и жестокое германское племя, чьим обычаем и, как они считали, правом было без жалости и разбору истреблять всех убогих, недостойных и мятежных. Всех, кто так или иначе угрожал их правлению и целостности их общества. Но, впрочем, не таковы ли все люди, обретшие власть и владение, во все времена мира? По правде сказать, если вас волнует мое мнение, я не вижу особого различия между лонгбардами и римлянами, что правили Италийским полуостровом прежде них.

В любом случае, встревоженные за будущее своего чада и встревоженные им самим, родители основателя еще в раннем детстве отдали его на воспитание его дяде — богатому и влиятельному дьякону церкви Орсанмикеле. Острым умом обладал он, этот дядя-дьякон, коего большинство исторических хроник оставляют безымянным. Хоть сам он не был наделен магическим Даром, он быстро распознал истинную природу своего племянника. Там, где более глупый и завистливый человек попытался бы укротить ее, он выпестовал естественные стремления своего юного родича. Именно он, этот дьякон, нашел для Бонисагуса учителя магии — Ёсхезу, одного из последних оставшихся в живых восприемников знаний и таинств старого Культа Меркурия.

Много приключений и опасностей угрожали Бонисагусу на протяжении его долгой и блистательной жизни. Это история для другого часа, для другого дня. Дуренмар не был первой магической цитаделью основателя, не был он и тем местом, где тот умер. Эта сомнительная честь принадлежит острову амазонок в далеком Каспийском море — туда Бонисагус отправился в погоне за женщиной, которая, как он полагал, предала его любовь и милосердие, украла его колдовские книги, а также лишила его друга Дара.

Тем не менее когда-то Дуренмар был Бонисагусом, и Бонисагус был Дуренмаром. Здесь, в этом алодиальном владении посреди Темного Леса, Бонисагус создал Орден Гермеса. Здесь он произнес свою клятву вместе с 12 другими основателями.

Здесь, порядка 450 лет назад, он впервые в истории прокричал в воздух слова ритуала Призыва Мистической Башни и вознес к небеса гранит и стены — да, я знаю, что повторяюсь — Башни Бонисагуса. Что можно сказать о ней? Она — прообраз всех магических башен, возведенных герметическими магами с тех пор. Сейчас, за пределами Рейнского трибунала, она больше известна как Великая библиотека. Ее форма — идеальный круг. Высота — ровно 80 футов, радиус — ровно 30 футов. Башня имеет семь этажей и два подвала — каждый из ее ярусов идеально пропорционален для того, чтобы обустроить там герметическую лабораторию и герметические же жилые комнаты. Собственно, до того, как Башня стала Библиотекой, в ней и располагалось девять герметических лабораторий, зависть всех остальных в молодом тогда еще Ордене.

Они говорят, что если Башня Бонисагуса падет, падет и созданный им Орден Гермеса. Маги Дуренмара предприняли все необходимые меры для того, чтобы этого никогда не произошло. Если бы он попытался отщепить хоть малейший камешек от ее стены, Михай узнал бы, что с тем же успехом он мог бы попытаться разрезать алмаз или адамантит своим столовым ножом.

Сейчас все залы башни отведены под Библиотеку. Анхелика и те, кто последовал за ней, обнаружили себя в пустующем в этот ранний утренний час скрипториуме на первом этаже. Здесь им они держали совет — будто бы Цезарь в своем военном лагере, будто бы древние греки или финикийцы, готовые отправить свои корабли к новой земле и новому дому в поисках лучшей доли.

— А что на счет Океанибы из Дома Титалус? — внезапно и на чистейшей латыни сказала сова, сидевшая ранее на плече Адалрика, но переместившаяся теперь на пустующую кафедру писца. Голос филина, раздавшийся в поддержку его мага — о, столь человеческий, столь внезапно человеческий голос — звучал рассудительно и выхолощено, но также покровительственно, надменно и властно.

— Судя по всему, они активно шпионила за своими товарищами, чтобы загнать их всех в суд и обобрать как липку. Тем не менее прима Бонисагус сказала, что обращенные против нее контриски по части использованием гадания по стеклу не были успешны. Как по мне, это может значить, что у нее есть та армия шпионов и соглядатаев, которую ищет тремер. Все же, если она не шпионит с помощью магии, то она может следить с помощью мирских агентов. Это, насколько мне было дано понять за мое время с Адалриком, не запрещено герметическим правом. Может, эта армия быть использована на пользу нашему предприятию?

Мюрион ответила на слова и поклоны Анхелики и моего дорого кузена Адалрика вежливым кивком головы и скупой формальной улыбкой. Вам стоит знать, что она, эта прима, была донельзя скупой женщиной в том, что касалось выражения симпатии и теплых чувств. Оккултес, ее главный противник в Доме Бонисагус, в этом смысле куда как более компанейским и располагающим к себе человеком. Но не будем о нем сейчас. Возможно, мы встретимся с ним после.

В любом случае, в том, что касается вражды и скоропалительных выводов Мюрион — ох, эта высокомерная, снисходительная Мюрион — была самим воплощением щедрости. Когда ее осуждающий взгляд метнулся в сторону Амадея из Дома Йербитон, в нем можно было прочесть признаки зарождающегося гнева. Она, Мюрион, вы знаете, не особо любила все это веселье и фамильярность. Анхелика, впрочем, озвучила упрек йербитону прежде, чем то успела сделать прима. И то был Норимандус, кто заговорил после.

В глазах Мюрион Норимандус, вам следует знать, не мог сделать ничего плохого и предосудительного. Он был прав, чтоб он ни говорил и ни делал. Зеницей очей ее был он! Столь многое Дом Бонисагус ждал от него! Норимандус, вам следует знать, был учеником Хумандуса. Хумандус был предпоследним учеником Аваррета, предыдущего примуса Дома Бонисагус, ушедшего в Последние Сумерки семь лет назад. Возможно, здесь следовало бы провести аналогию с тем, как миряне устроили свои царства и города, и сказать, что Норимандус был внуком предыдущего короля. Эта аналогия, как мне кажется, была бы частично верной.

Гораздо важнее, впрочем, что Аваррет, учитель Хумандуса, учителя Норимандуса, был предыдущим главой фракции консерваторов внутри Дома Бонисагус. Он избрал Мюрион своей преемницей через голову Оккултеса — ах-ха, я опять не смог удержаться от того, чтобы не забежать вперед и не вспомнить о нем!

Хумандус был одним из ближайших и вернейших сторонников Мюрион равно среди бонисагусов-консерваторов и среди приверженцев Гильдии Дуба. Говоря по простому, он был членом ее внутреннего круга. Консерваторы в отличие от Оккултеса и его последователей верили, что наилучшее и наибольшее приращение силы герметической магии возможно из нее самой, чрез приращение и совершенствование духа и буквы теории, созданной Основателем. Им были отвратительны все эти ветреные, непроверенные и абстрактные идеи Оккултеса, считающего, что Орден должен обратиться к изучению кустарных традиций и странных практик инородцев, утверждающего, что совершенство можно найти вне собственных пределов, вне собственной природы, вне собственного τέλος — врожденного предназначения.

Разум Норимандуса был как ртуть, вам следует знать. Как всепроникающее невидимое пламя эфира из книг Аристотеля. Консерваторы мнили его прирожденным гением и пророчили ему великие достижения на почве совершенствования магической теории. Он, они верили, был рожден для того, чтобы обеспечить усиление и возвеличивание Ордена и Дома изнутри их самих, как то было верно, истинно и праведно. Без всех этих несистемных и нелепых заимствований из наук и учений глупцов, которые так пропагандировал Оккултес.

Норимандус был фаворитом Мюрион и ее клики архимагов.

Потому, когда ее слух был отвлечен его голосом, а ее глаза метнулись к нему, гнев в них потух столь же быстро, как и зародился. Прима усмехнулась, и на этот раз она сделала это правдиво и дружелюбно.

Дуренмар, старейший ковенант в Ордене Гермеса — странное место, сопряжение противоположностей. Взгляд мирянина не часто падает на его высокие башни. Да и с чего бы? Этот аллод магической учености расположен вдалеке от торговых путей и стен великих городов алеманнов, норманнов и франков. Темные кроны, овраги и непроходимые дебри Шварцвальда, одного из величайших лесов Германии, раскинулись на мили и мили вокруг. Эта земля испокон веков не знала звона церковных колоколов. Должно быть, она и не узнает, каков он этот перезвон, до самого последнего часа мира, когда Судный День придет, а все деяния королей и мудрецов обратятся прахом. Таким образом, Дуренмар — это край мира, край запустенья.

Для некоторых, впрочем, он также еще и сердце мира. Орден Гермеса родился здесь в девятьсот пятидесятом году Эры Овна — он же 767 год от Рождества Христова. На поляне близ Дуренмара Бонисагус произнес здесь свою Клятву Гермеса, другие основатели повторили ее слова вслед за ним. Многие маги посещают Дуренмар хотя бы один раз в жизни. Некоторые для того, чтобы принять участие в Рейнском или Великом трибунале. Другие — другие для того, чтобы приобщиться к знанием величайшей библиотеке герметических текстов в подлунной сфере.

Всякая сотворенная жизнь, впрочем, проходит через свои сезоны. Так говорили древние, так оно и есть. Весна, сезон рождения, открывает череду. Блистательное и изобильное лето следует за ним. За пределами сферы неподвижных звезд ничего не может длиться вечно; всякая вершина, стоит лишь на нее вскарабкаться и покорить ее, оставляет лишь одну дорогу — вниз. Таким образом застой и умаление осени приходят на смену лету. Зима, сезон гибели, упадка и полного исчезновения, следует немногим после.

Дуренмар — осенний ковенант. Благодаря своему великому значению для Дома Бонисагус и Ордена в целом он все еще силен. Но злопыхатели скажут, что это осень старого воина. Он все еще силен, все еще способен поднять свой меч и поразить врага. Тем не менее каждую новую ночь он встречает Морфея в страхе. Возможно, когда он проснется на следующее утро, его грозное оружие станет для него непосильной обузой. Возможно, сила его плоти и крепость его костей, наконец, иссякнут. Дуренмар силен, но он живет в пору осени и на краю зимы, говорят завистники.

Все это вопросы удаленной от практических дел и забот мира философии. Или же, быть может, вопросы большой политики — этого бесконечного, темного и тревожного моря. В любом случае, некто — о! что за профан! — мог бы сказать, что эти вопросы не особо важны для нашей истории. Сегодня мы удовлетворим его, этого недалекого профана, и вернемся в здесь и сейчас.

Эмпедокл и Гераклит, философы, и Криамон-маг говорили, что ничто в мире на самом деле не имеет начала и конца. Здесь и сейчас для простоты мы скажем, что наша история началась первого января 1220 года, на седьмой день после Рождества. Зима все еще властвовала над миром в этот день, а значит, в своем великом и подавляющем большинстве вещи вокруг нас умалялись, истощались и умирали от холода. Впрочем, для некоторых — для простоты мы будем говорить о них как об Анхелики из Дома Гверникус и ее партии — этот день также был началом сезона рождения. Мюрион из Дома Бонисагус — ох, эта сварливая и старая ведьма — собрала наших героев под сводами Форума Гермеса, гигантского крытого амфитеатра, рассчитанного на сотню и еще двадцать персон и созданного с помощью магии.

Стараясь не подавиться собственными амбициями, Мюрион сказала...

О герматической политике

Своеобразным аристотелевским перводвигателем, скрывающимся за событиями этой саги, служат удивительные местные традиции Рейнского трибунала. В прошлом устоявшиеся центры силы Рейна существенно усложнили процесс основания новых содружеств.

В землях Провансальского трибунала, чтобы основать новое содружество, нескольким магам фактически надо просто собраться вместе и принести соответствующую клятву. В современном Рейнском трибунале для того, чтобы ковенант мог быть официально признан, его должны одобрить все другие содружества региона. На практике это означает, что основание нового содружества всегда сопряжено и часто предваряется чехардой политических интриг. Ваш случай — не исключение.

Мало для кого в Рейнском трибунале является секретом, что на протяжении нескольких последних столетий влияние Дуренмара, старейшего ковенанта Ордена и домус магна последователей Бонисагуса, непреклонно умалялось. Причин тому несколько: конфликт с феями Темного леса, несколько проигранных судебных дел против других содружеств, фракционизм и раскол внутри самого Дома Бонисагус.

Школяры скажут вам, что мир не терпит пустоты. На смену умаляющемуся величию Дуренмара пришла восходящая звезда Фенгельда — ковенанта, расположенного в холмистых предгорьях восточной части Гарца. Данное содружество было основано в первой половине одиннадцатого столетия "героями" Схизматической войны. На сегодняшний момент оно — самое большое содружество Рейнского трибунала, как в чисто физическом плане, так и по числу входящих в него магов.

Одним из столпов, на котором держится влияние и могущество Фенгльда, является его активная экспансионистская политика внутри и за пределами Трибунала. Фенгельд во многом обошел фактический запрет на создания новых ковенантов в землях Рейна с помощью практику основания так называемых домов капитулов. С легальной точки зрения эти "колонии" Фенгельда не являются самостоятельными ковенантами в легальном смысле этого слова. Они, условно говоря, являются его филиалами на местах. Подобный подход позволил магам Фенгельда захватить под свой контроль обширные магические богатства: места с сильной магической аурой, множество источников vis и т.д.

Мюрион, Прима Дома Бонисагус и глава Дуренмара, опасается, что со временем Фенгельд попытается наложить свою руку также и на магические ресурсы Рейнской теснины. Именно поэтому она выступила основным политическим спонсором основания нового ковенанта в долине Среднего Рейна. Ее политические мотивы здесь видны многим невооруженным взглядом. Если магические богатства Рейнской теснины достанутся новому ковенанту, ими не сможет овладеть очередной дом капитул Фенгельда. Это в свою очередь не позволит Фенгельду возвыситься еще больше и окончательно затмить собой Дуренмар.

— Что я получу в случае победы? — крикнул доктор Ракоши, чтобы потянуть время.

Своему бесу он, между тем, сказал следующее: "Это, конечно, благоразумный и правильный план действий, Адра, то, что ты предлагаешь. Несмотря на попранную гордость и необходимость бежать скрываться за красной мантией моего покровителя. Но, к нашему несчастью, то не единственный красный, что тут есть. Метафорическая красная пелена сейчас застилает мой взор и в итоге я, как я не корю за это других, лишь раб своих чувств. Больше, чем знать, как убежать от него, я хочу помощи и подсказки в том, как убить полудракона, как выпотрошить его, как вырезать его глаза и выкристаллизовать их в новые линзы для моих очков — те, что позволят мне видеть как древний змей. Я хочу знать, как убить его, и как заткнуть его злой рот, и как снять его синюю шкуру, и как носить ее, окровавленную, красный смешанный с синим, моей собственной мантией пурпура. Боюсь, Адра, что я хочу получить подсказку, и помощь, и союзников в тираноубийстве, а не в спасении из борьбы. Но ты знаешь мой нрав".

"Не самая вдохновляющая порода людей", — подумал человек в черном, пробираясь в первые ряды. Овцы — травоядны. Волки питаются от плоти и крови своей добычи. Но здесь, как кажется, мы имеем дело с шавками, в которых скрестились худшие качества обоих видов. Они покорны, как овцы, и легко идут туда, куда надо, по указке своих пастухов. При этом они питаются красными-красными. кроваво-красными кусками мяса себе подобных, которые эти пастухи кидают им. Ох, что за самопожирающая скотина!

В чем был смысл этой потешно обставленной публичной расправы над одним из собственных воинов? Зачем Лэнгд'дроса делает это? Все это, конечно, были лишь риторические вопросы, ответ на которые уже давно был известен. Кровавые шоу были инструментом правителей во всех полити́ях и во все века мира. Кто-то мог бы сказать, что мир меняется к лучшему, и седой мрак и мракобесия старины постепенно уходят в прошлое. Но Драгшан Ракоши не был одним из этих наивных. Ничего не меняется. Даже в стане революционеров, объявивших своей целью низвержение несправедливого правления Альянса Лордов и тронов королей по всей земли, все было точно также, как и во всех остальных местах. Глупцы развлекаемые зрелищами и тиранией, чинимой над им подобными. Тираны, пьющие их кровь, пока простофили отвлечены.

Доктор Ракоши в своем черном культистком пончо пробрался в первый ряд. Он, кажется, был единственным человеком в стальной маске здесь. Потому трудно было сказать, что именно отразилось на его лицо, когда он увидел, что старик, бросивший вызов Лэнгд'дросе Цианврасу — это Рэндал Вуд. Тот самый Рэндал Вуд, которого он совсем недавно снарядил и отправил обратно в Гринест. В безопасность.

Медлить было некогда. Рейнмарк отпрянул прочь от Кристин, так чтобы не заслонять копу-толстяку линию стрельбы. Затем он метнулся в сторону своего нежданного спасителя, надеясь укрыть от монстра за ним, его просторной спиной и его машиной.

— Спасите! Убивают! — крикнул он, имитируя панику и стремясь побудить полицейского к немедленным действиям.

— Я не покупаю ничего из того, что ты продаешь, ты шлюха Сатаны! — крикнул Хаген.

— Во имя...! — послышался из машины сдавленный, надрывный выкрик Хагена.

Норберт Ангария. Он был жалким типом этот Ангария. Он был бессмысленно и тупо апатичен. Он был неспособен пошевелиться и сделать что-то сам, даже если крыша над его головой была объята пламенем. Собака может быть сколько угодно умной и сметливой, но она не может натянуть пиджак и надеть шляпу и пойти на работу своего хозяина, когда тот взял больничный. И Норберт Ангария не был даже умен и сметлив, он был бесталантным позером, который весь слезы, и черные подводы для глаз, и пустые чувства. Норберт Ангария был порождением поколения инфантильных слюнявых недомерков, неспособных не то, что заполнить своими ступнями ботинки своих предков, но даже завязать шнуровки на этих ботинках.

Тем не менее Хаген Рейнмарк нуждался в помощи Ангарии сейчас. Нужен как тот нож, который он старательно пытался достать из кармана, чтобы вонзить в бок рыжей твари на нем.

Инфантильное ничтожество считает его своим ментором и ищет его одобрения? Такие люди, как Ангария, всегда хотят спасти жизнь своему кумиру. Принять в грудь пулю за Леннона и дробь из шотгана за Курта Кобейна. Раз уж Хаген Рейнмарк был возвышенным объектом идеологии, то грех было этим не воспользоваться. За эту ниточку следует потянуть.

Такой, наверное, была бы вереница мыслей Хагена Рейнмарка по данному вопросу, если бы он удосужился изложить ее на бумагу, как мы делаем здесь. Но все это, понятно, лишь некоторое художественное преувеличение. Колесики в холодном, змеином и не вполне здоровом уме Хагена, конечно, крутились сейчас. Но он думал не о характере молодого Ангарии, а о том, как достать свой армейский нож и всадить его в бестию. Это уже было сказано. Впрочем, вряд ли что-то такое вообще можно считать мыслями.

Позвать на помощь, впрочем было не таким плохим ходом. Хаген Рейнмарк боролся за свою жизнь. Вмешательство мальчишки, если он схватит это чудовище за ноги, даст ему пространство для маневра и пару секунд. Конечно, Норберт Ангария был скорее амебой, нежели человеком. Это писатель и ветеран Афгана и Ирака знал как никто. Ну, может быть, только Кэт Ривз знала лучше.

— Норберт, помоги! Оттащи суку! Она пытается убить меня!

По телефону Рейнмарк попросил Ангарию следовать за его скорой, а затем повел их маленький импровизированный караван в направлении облюбованного им места на карте. Карта, они говорят, не есть территория. Хаген, впрочем, до некоторой степени полагал себя любителем хайкинга, кемпинга и все других современных форм ориентации с компасом и атласом в руке.

Всех форм обывательского уподобления древним первооткрывателям.

В детстве он, Хаген Рейнмарк, ходил в походы с палаткой на свой задний двор. Собственно, если смотреть широко, то даже это приключение в составе рок-группы было своеобразным походом по как бы пересеченной местности. В детстве там были комары и мифические медведи из национальных парков, от которых надо было прятать еду на деревьях. Сегодня — бесполезный и даже вредный аккордеонист, который все портил.

Времена меняются, но мелкие досадные проблемы все еще сопровождают любителей кемпинга. Как бы там ни было, что мы хотели сказать — так это, что Хаген разбирался в картах, а потому, мы надеемся, он смог найти на них укромную лакуну, где можно было бы притормозить, спрятаться и устроить совет.

Выйдя из машины с шотганом на плече, а также мечом и пистолетом на поясе (никакого больше оружия для Бони!), Рейнмарк стал ждать, когда к нему присоединятся остальные члены "племени" — Кристин и Норберт.

— Как я сказал, Кэт была похищена, — начал он.

— Норберт, займись авто Кэт, — по деловому распорядился Хаген, останавливаясь и припарковываясь. — Если на то пошло, то сдай несколько назад по дороге и подбери своего экс-парня. Он может замерзнуть там или еще какую-то дурь сделать. Ты видел, в каком он состоянии. Я позвоню.

Рейнмарк вернулся ко двери в комнату и присел на корточки у троицы ведущих внутрь мокрых следов. Как писатель — ну ладно, скорее просто как человек просторной души и острого интеллекта — он умел распознавать людей по их метафорическим "следам". Ну, наподобии того, что делал Шерлок Холмс. Он смотрел на то, какие слова люди использовали, на состояние их одежды, на маньеризм, на манеры, на то, как они писали, как они говорили, на их руки, на следы мела на подоле их костюма...

Он следовал по этим "следам" и приходил к человеку. Часто — в более чем 55% случаев — то был совершенно иной человек, нежели тот, которого Хаген изобразил перед своим внутренним взором, ориентирующуюся на эти свои "интуицию" и "знание людей".

Оно и не удивительно, все эти холмсовские методы не особо работали в реальной жизни. Все же Холмс был для Артура Конан Дойля как вампиры были для Рейнмарка. Нелюбимым рыжеволосым ребенком без души, которого ты выблевываешь на бумагу в ожидании получить за это быстрый пейчек. Он даже не потрудился назвать правильно следственный метод своего сыщика. Заключения от частных вещей к общим называется индукция, не дедукция. Насколько Хаген знал, магнум опус Дойля была книга о валлийских лучниках, которую никто никогда не читал и не прочитает.

Но Хаген любил все же выстраивать всякие разные индуктивные умозаключения о встреченных им незнакомцах. Писать их историю про себя, если можно так выразиться. Особенно он любил делать это, когда сидел в баре, тогда его не ведущими ничего жертвами становились другие посетители и персонал заведения. На самом деле, это было некоторым клише. Американский писатель сидит в баре и придумывает жизненные истории для незнакомых ему людей. Блах! Столько самодовольной сентиментальности и псевдоинтеллектуальности! Хагену стоило записать эту идею и продать. Здесь может быть зарыто свое золото.

В любом случае, о зарытом золоте. В армии его научили читать другие следы. Не метафорические. Те, которые на земле. Вот как эти три отметины здесь. Опытному человеку, имеющему минутку приложить усилие, они могли сказать многое.

Счастливчик был мертв. Не долго она длилась его удача. Что ж, ситуация становилась из плохой очень плохой. Как когда железный голем его матери, которым она пыталась проломить стену герцогского банка Врат Бальдура, был придавлен той рухнувшей на него балкой и Пылающие кулаки окружили их со всех сторон. Сколько Драгшану тогда было? Шесть лет? Семь? Адраммелех, впрочем, тоже тогда предлагал сдаться и присоединиться к победившей стороне.

Имп, впрочем, никогда не понимал одну важную огмианскую истину. Это правильно и благородно отыграть свою партию до конца, чтобы ни происходило со сценой и аудиторией. Возможно, доктору Ракоши оставалось жить пару секунд. Что ж... Что ж...

— У вас дочь в Гринесте. Вы нужны ей, — сказал он суицидальному старику. — Бегите, мистер Вуд! Не смейте противоречить мне или пренебрегать моим самопожертвованием! Невидимость!

Говорив так, школяр ударил старого воина в грудь. Тот действительно стал невидимым. После этого Драгшан Ракоши упал на землю, чтобы не дать вражеским стрелам разрушить его концентрацию на заклинании.

— Залезай в машину, Бони, — сказал Хаген вместо нормального ответа о ракетах. Потом он предательски повернулся к Кристин и Норберту и сказал: — Это все наркотики.

Вновь посмотрев на наркомана писатель добавил:

— Пожалуй, я возьму управление кораблем на себя.

Он занял водительское сидение и закрыл дверь прямо перед лицом Бони. Теперь тому оставалась только забраться в водительский отсек с другой стороны. Или присоединиться к вампиру и скрипачу в заду.

— Ее могли увезти в участок, я полагаю, — все таким же сдержанным, matter-of-fact тоном сказал Хаген. — Нам нужно поскорее выяснить, что произошло. Что касается тебя, Норберт, то ты, как найдешь Бони, сверни куда-нибудь на обочину. Почистите там все. Все эти ваши пироженки, таблетки и т.д. Я имею в виду — все.

Рейнмарк затушил фары и повернулся к Кристин. Смотрел он все еще обижено.

— Пойдем.

— Вы абсолютно правы, мистер Вуд, — сказал Ракоши. — Наше противостояние с Драккейном — это игра детей в песочнице. Все мои недоразумения с этим воином, который совсем еще недавно — еще вчера — говорил, что я во всем прав, и был моим братом по оружию, возникли потому, что мы оба спесивы и не можем править своими страстями. Это я готов признать. Я сказал, что помогу вернуть вашего сына, Рэндал. К черту все это, чтобы не произошло, я верен своей клятве. Что с вами, мистер Баанаар? Я однажды победил вас — всего пару минут назад. Победил, хоть мы были в опасной близости для меня. Я смог увернуться, я воззвал к колдовству. Хоть ваши могучие руки могли сокрушить меня в грязь. Если это угодно, я отказываюсь от этой победы. Рэндал Вуд хочет вернуть своего сына. Вы встали под его знамена только потому, что хотели сразиться со мной? Или же же вы и ваш клан стремитесь принести частицу блага в это мир? Скажите и выбирайте.

— Извини, извини, — поспешно произнес Хаген. Он выглядел расстроено. — Вот, смотри.

Писатель наклонился вперед и срезал табличку, говорящую об уничтожении Кристин, скомкал ее и бросил в угол.

— Я очевидно сглупил. Прости меня. Сегодня же выставлю этот меч на продажу на eBay'е. Или, хочешь, я отдам его тебе? От коктейлей Молотова, кольев и святой воды мы также избавимся прямо сейчас. Теперь ты веришь тому, что я говорю?

Рейнмарк обратился к водительскому отсеку.

— Норберт, будь другом и останови машину!

— Из разных мест, Кристин, — спокойно ответил Хаген, который прежде того, как кажется, опять спал с открытыми глазами. Такое с ним иногда случалось. Что касается текущего момента, то тон писателя также не был особо извиняющимся. За то время, что они были знакомы, Хаген, впрочем, ни разу не выглядел и не звучал так, как будто бы он о чем-то сожалеет.

— Этот конкретный кол я выстругал, обжог для прочности и протестировал в Мемфисе. Там же, на домашней распродаже, я приобрел несколько серебряных ножей для этого арсенала и точильный камень. Но основная часть набора была собрана гораздо раньше. На второй день после нашего знакомства. Тогда я еще, по-хорошему, не знал тебя. Никто из нас не знал. Все это было лишь мерой предосторожности. Теперь, я знаю, мне не придется использовать ничего из этого. Я доверяю тебе, Кристин.

— «Ох неты. Крим», — доктор Ракоши указал черенком трубки в сторону пятерых связанных ящерок. — Кем был этот Крим, убитый мистером Вудом, чтобы погасить свою секундную вспышку ярости? Почему другой кобольд горюет о нем, м?

Волшебник из Кэнделлкипа подернул плечами и оставил эти вопросы без ответа. Это не означало, впрочем, что он закончил.

— Это не то, чтобы я не понимаю вашу позицию на некоем абстрактном, отвлеченном уровне. Есть калимшани, которые выступают против рабства, заявляя, что этот институт ведет к гибели всего людского равно и в хозяевах, и в подчиненных. Есть, я полагаю, вагабонды, которые возражают против убийства кобольдов.

Здесь Драгшан усмехнулся — усмехнулся безрадостно, больше дивясь тому, какой ужасной шуткой является мир, нежели получая от этого удовлетворение.

— Мистер Вуд, конечно же, был прав, когда решил, что они, эти кобольды, заслуживают быть раздавленными как черви под ботинками. Они пришли в Гриннест с огнем и плохо заточенными ножами. Они убивали и грабили, и они искали пьянящее удовлетворение в этих преступлениях. Почему это должно быть прощено? Какой-нибудь гипотетический кузен калимшани-аболициониста мог бы сказать, что кобольды также в свое время пострадали от рук людей и эльфов, и продолжают страдать. Когда наши народа сделали Побережье своим, мы забрали себе всю плодородную землю — точно также, как дворфы забрали себе все хорошие шахты. Гоблины, кобольды, орки и другое отребье, которому не посчастливилось быть включенным нашими предками в перечень цивилизованных народов, вынуждены были ютиться в холодных пустошах без еды и делить болота с василисками. Разумеется, они хотят отомстить. Разумеется они хотят вырвать у нас наш толстый сытный кусок, когда сами живут впроголодь поколениями. Может быть, Гринест заслуживал того, чтобы Крим и скорбящие по нему соплеменники съели этот город как большого жирного червя. Может быть весь мир и все эпохи населены лишь преступниками, которые совершают преступления друг против друга, и заслуживают потонуть в крови.

Драгшан вновь задумался, а затем резюмировал.

— К чему я все это говорю? Может быть, ни к чему. В любом случае, губернатор Гринеста может быть убежден провести над этими краснокожими честный суд. Хороший юрист мог бы разжалобить присяжных подобного рода историями о взаимной вине и несправедливости, восходящей к началу времен. Если вы хотите, чтобы кобольды выжили, вам нужно организовать все так, чтобы они предстали перед судом и получили хорошую защиту.

Доктор Ракоши оставил свой коричневый пиджак в Гринесте и был под своим пончо облачен сейчас в простое крестьянское рубище темных тонов. Но свою трубку волшебник, как оказалось, прихватил с собой. За те дни, которые он провел в компании ученого, Драккейн мог узнать, что тот курит не простой табак, но какую-то странную травяную смесь, собранную для него знахарями. Она помогает ему спать, говорил доктор. Она прогоняет "чужие сны".

Когда все необходимые действия, наконец, были исполнены, и монах вдохнул и выдохнул несколько клубочков тугого, сладковатого и желтого дыма, пришло время для объяснений.

— В Кэнделлкипе у нас был один писарь, который был как вы. Он также страдал резкими перепадами настроения. Он пил какое-то специальное горькое зелье. Оно усмиряло его чувства, и он был меньшей обузой для других. Возможно, вам стоит поинтересоваться у представителей медицинской профессии о чем-то подобном. Впрочем, лекарство, которое подходит для человека или халфлинга, может не подходить для драконорожденного.

Драгшан вновь затянулся дымом. Вновь выдохнул.

— В любом случае, перейдем к делу, мистер Баанаар. Прежде всего я хотел бы сказать, что милосердие является чем-то ценным лишь для тех, кто воспитан в обществе, которое, ах-ха, уже назначила ему цену. Племена и кланы кобольды, насколько мне известно, не делали ничего подобного. Ваше сочувствие к ним — пустой дар для этих малышей. Я полагаю, они даже склонны видеть его как проявление глупости или слабости. Вам не стоит рассчитывать на благодарность. Но все равно вы хотите, чтобы им сохранили жизнь, так?

Драгшан отметил про себя имя одного из лидеров Культа. Лэнгд'дроса. Некоего рода полу-дракон, поставленный своими прародителями управлять человеческим отребьем, судя по контексту.

В любом случае, вся эта маленькая встреча может быть как проблемой, так и возможностью. Доктор Ракоши вытянулся в седле и крикнул кобольдам на драконике:

— Wux shio nymuera jacion! — крикнул он малышам, а затем указал в сторону "бойкого". — Wux nymuera jacion hefoc si tira. jaci renthisjic di darastrixi vur darastrix gemuth ios tekilek! Jaci renthisjic di Langdedrosa ios tekilek!... jaci zklaen slathalin vi bilnerk mrith wer ux Bahamuti!


Получатели: Баанаар Драккейн.

Драгшан улыбнулся и хотел было сказать драконорожденному все, что он он о нем думает. Он хотел сказать Драккейну, что тот истеричная плакса. Что он впал в истерику во время обороны стен крепости Гринеста и, вполне возможно, стоил шестерым добрым мужам жизни. Все же то была именно слабоумная выходка Драккейна, что смешала планы Драгшана в ту минуту. Недаром Адраммелех предлагал убить воина из клана Баанаар после этого. Частично в качестве воздаяния, как полагал сам школяр, частично просто для того, чтобы освободить их предприятие от несдержанного глупца.

Но нет, Драгшан не стал говорить Драккейну, что тот хмурый белый ящер, который все портит. Хоть тот и был им. Нет. Доктор взглянул на Рэндала, сидя там — в отдалении — на своем высоком седле.

Что будет, если он даст отмашку и заслуженную порку этому визгливому куску мяса? (О, Драккейн говорил утробным рычанием, но все это слышалось как девчачьи визги для уха Драгшана. Настолько, он видел, драконорожденный был рабом свои страстей и рабом голосов, который провозглашали себя традиционным и правильным законом внутри его продолговатого черепа).

Но что будет тогда? Тогда, по всей видимости, сын старика Вуда приблизится еще на шаг ближе к смерти. Тогда у него будет отнят один из трех героев, собирающихся спасти его. Это все равно, что собственной рукой на треть убить этого бедного мальчика!

О, право, Драгшан не мог не заметить воинскую осанку Рэндала. Он видел, что тот был воином. Он также видел, что тот пресмыкается перед ящером, который мог бы быть его внуком, и которого он легко мог бы прикончить, буде в их руках была бы сталь. Да, Драккейн Баанаар был неприятным и истеричным типом. Он рычал, и кричал, и любил издеваться над теми, кто слабее его. Он бросил подарок добродетельного старика к его ногам. Он отправился в этот поход — вообще, зачем? Ему явно не было дело до юноши Аарона, захваченного в плен, и до других несчастных.

Он не считал представителей людского племени вполне живыми, это Драгшан понял. Драккейн был тем еще расистом. Он полагал людей, гномов и эльфов, всех светлокожих, просто кусками мяса, что создают декорации его бытия.

Нет, он не заботился о юноше Аароне. Он, Драккейн Баанаар, не заботился ни о ком из людей. Для белой ящерицы все это было каким-то странным способом разбередить свою гордыню. Свое тщеславие. Вот зачем он отправился в этот поход.

Драгшан понимал это. Он мог сочувствовать подобному мировоззрению. Сам он не заботился ни о ком. То была его сила. Он любил Синтию, конечно. Но, право, та всегда могла позаботиться о себе сама.

Но, нет, конечно же, для Рэндала Вуда все было не так. Он был опекуном слабаков и глупцов. Своего нерадивого сына, своей рыжей и бездушной дочери. Все это было нелепо для Драгшана. Но все же он видел, что этот неизвестный ему юноша был частью сердца старика. Если он, Аарон, умрет, то умрет и сам Вуд.

Доктор, как уже было сказано, не имел на себе подобных пут.

И, тем не менее, его старый друг Рэндал был связан ими. Именно потому он пресмыкался перед этим ящером. Именно потому он сносил его нелепую спесь. Именно потому пытался лаской искупить его слабоумие и безумную ярость.

Ох, бедный Рэндал! Драконорожденный был тем еще фруктом, видел Драгшан. Горделив. Яростен. Кровожаден. Не очень умен. Холерический хьюмор явно доминировал в его физическом и психологическом устройстве. Отсюда приступы истерики.

Возможно, Драгшан Ракоши ошибался в себе. Возможно, он все же имел на своем сердце какие-то связи, что соединяют его с этим миром.

Или же, может быть, он внезапно приобрел их для себя прошлой ночью. В любом случае, он не хотел лишать Рэндала Вуда его сына, а значит не хотел лишать Вуда ресурсов, которые тот может использовать для вызволения Аарора. Баанаар Драккейн был таковым ресурсом.

И вот, увы и ах, доктор Ракоши не стал говорить слабоумному громиле Драккейну все, что он о нем думает. Эта груда мяса все еще потребуется для спасения сына старика. До тех пор они должны быть друзьями. Потому вместо того, что он должен был сказать, что он хотел сказать, доктор Ракоши приветливо улыбнулся.

Он говорил, все еще направляя своего коня кругом близ своих спутников.

— Ну как же, Баанаар Драккейн! — сказал доктор Ракоши. — Я думаю, что ты хороший воин. Твоя помощь явно понадобится нам, чтобы вызволить сына Рэндала! Право, я не смогу один разрешить эту проблему своей магией.

То было трудно представить, чтобы человек мог улыбаться так фальшиво или так плохо скрывать ярость за показным дружелюбием.

— Билли, что с тобой? — со страхом в голосе спросил Джозайя. Он потряс своего друга за плечо — еще и еще. Тот не отвечал. О израильский Бог войны и вещь с тремя душами, о Ветхий и Новый Завет, что это?

Пустое. Не сейчас. Они в опасности, и то не от сочувствия или страха Джозайи зависело их выживание. Ему следует действовать стремительно. Быть решительным. Видеть и понимать, что вокруг.

Молодой Фишер приглушил свои встревоженные эмоции. Дверь по-прежнему закрыта. Насколько Джозайя мог понять, то было не в его физических силах открыть ее со всеми этими стальными замками и креплениями внутри. Он не мог также проломить плотную материю, из которой она была сделана, ударом своей ноги или двумя. Ведь так? Он попытался.

Ах-ха, что делать, что делать? Риган сказал, что он может призвать к себе мистические силы. Этот туман, который был здесь, везде и всюду вокруг. Это если судить по словам друга. Но не только по ним. Глаза Джозайи также его не обманывали. Он видел, что произошло, что свершилось, перед ним. Риган призвал к себе туман и сотворил колдовство ка те ведьмы Салема из пятицентовых буклетов-ужастиков.

Увы и ах, он обладал своим серебряным языком, он Джозайя. Он обладал своим зрением. Зрением своего ума. Они научили его, что он попал в вертеп демонов, фей, мессалин и духов ночи, которые собирались некогда перед ногами царя Тира. Которые соберутся в час пред Апокалипсисом пред ногами Вавилонской Блудницы. Риган затем подтвердил это своими словами. Он увидел это благодаря своей магии. Он был как Ведьма Эндона, которая прорицала перед королем Саулом. Они открыли ему правду — его туманы, и его ворожба, и его хе некуя, ἡ νέκυια, его ритуалы, с помощью которых ведьмы призывают к себе призраки умерших и призраки истины.

Джозайя, он, сейчас был как король Саул, сын Киса. Он был в окружении своих врагов и невзгод, и даже первосвященники не могли подсказать ему выход. Но он не был ведьмой, как Седекла из Эндора, или как Одиссей в Гадесе, или как Уильям Риган. Он не мог призвать к себе колдовство и души мертвых: описанного Гомером Геракла, облаченного в черное, с взведенным луком в руках, с оружием, от которого разбегаются в страхе другие мертвецы. Он не мог призвать к себе спасение. О, что за несправедливость!

— Туман! — крикнул Джозайя, не зная в своем унынии, что крикнуть еще. — Ты пришел на помощь к моему другу! Но он замер или убит тобой! Ты придешь на помощь ко мне? Я призываю тебя и я прошу твоей поддержки!

Пророком или, быть может, судьей — тем, что из Книги Судий Израилевых — он будет в своей силе, если туман ответит.

Губы Драгшана скривились, когда воин прикоснулся к его одежде. Впрочем, пустое. Как уже было сказано, этот камзол испорчен.
Получатели: Адраммелех.
Обратив свой взгляд к солдату, бросившему вместе с ним вызов Леннитону, доктор Ракоши пожал плечами.

— Разве жизнь губернатора сейчас важнее всех остальных? — равнодушно сказал он. — Вы принимаете сейчас приказы от меня. Раньше принимали их от дворфа-рива. Зачем вам Найтхилл? Я думаю, что сейчас польза его светлости начинается и заканчивается с тем, насколько хорошо он может держать свой меч. Насколько готов нести караул вместе со всеми.

Драгшан прикрыл глаза и тяжело вздохнул. Вопрос погибших солдат был... ах-ха, более тяжелым. (Вот! Он так устал за сегодня, что даже его слова уже начали повторяться!)

— Это будет неблаговидно, оставить их лежать там, где они лежат. Тем более это может плохо сказаться на морали тех, кто будет поставлен на замену падшим.

Драгшан Ракоши из Кэнделлкипа помедлил и покачал головой. В конечном итоге солдат был прав, что обратил его внимание на эту дилемму, на эту задачу. Ее следовало решить с наименьшими возможными потерями для них.

— Тем не менее относить их в донжон также не следует. Это может вызвать паникерские настроения среди гражданского населения. Тогда нам придется выделить людей еще и на то, чтобы следить за тем, дабы среди них не было истеричного бунта. Нам следует молчать о потерях, да. Теперь я это вижу. Может быть, вы были правы в своем смятении по этому поводу, а я слишком поспешил с ответом. Может быть, и Найтхиллу не следует о них знать. Его дух ранен также, как и его голова. Кто знает, в какую сторону он повернется, услышав о трагедии? Есть ли место во внутреннем дворе, где их можно спрятать и быстро? Если нет, то это может стать проблемой. Проблемой морального плана, я имею в виду.

Прежде, чем заговорить вновь, доктор поднял руку, заранее отметая возможные возражения.

— Тогда нам предстоит сделать сложный выбор. Я знаю, что это неблаговидно. Я знаю, что это может быть плохо для вашего счета в книгах Тира, Илматера или Бахамута. Тем не менее — если мы не можем их спрятать — нам надо будет скинуть тела убитых вниз с внешней стороны стены и никому не говорить о них. Время для оплакивания будет потом, покамест же это просто не их смена. Культисты и так вернуться к своим полководцам с рассказами о наших потерях. Они также как и мы видели дракона и сотворенное им разрушение. Для них это знание не будет чем-то новым. Для нас — для беженцев, для Найтхилла, для тех, кто еще поднимется на стену — оно может быть разрушительно. Знание, юноша, великая вещь. Острая вещь. Но оно режет и мир, и того, кто им обладает.

После того, как он убедился, что дракон улетел, а в крепости стало относительно безопасно, Драгшан потратил несколько минут на то, чтобы привести себя в порядок. Его пиджак, как кажется, был почти что безнадежно испорчен всей этой сажей и гарью. Тем не менее лицо и волосы все еще можно было спасти.

Доктор направил своего слугу-импа облететь крепость по кругу, чтобы убедиться, что немедленного наступления неприятеля не последует. Зачем школяр последовал в подземный туннель, который, как он знал, в настоящий момент разгребали изгнанник-дроу, типичный дворф, калека, парочка других неприкаянных вагабондов и их кошка.

Насколько он мог предположить, кто-то из этих лентяев может помочь стражникам на стенах. В любом случае, пришло время ему взглянуть на этот достославный потайной туннель к спасению, о котором все говорят, собственными глазами.

Прежде чем уйти Драгшан приказал остающимся в твердыне солдатом быть на чеку и не оставлять стены и поле мертвецов за их пределами без присмотра.

То, что враги потеряли возможность атаковать замок через караульное помещение, сказал он, еще не значит, что у них в рукавах закончились трюки. Нужно быть готовым ко всему. Да, мы дали по зубам дракону, но ночь еще молода. Культисты, вполне возможно, еще попытаются проверить оборону этого донжона на крепость. Потому, бросил доктор через плечо, дайте оружие из арсенала этому толстяку полуорку. Дайте ему броню одного из убитых — если она налезет на него, конечно. Ему только что повезло вступить в ополчение Гринеста. Он и все остальные гражданские, способные видеть в темноте, должны подняться на стену и присоединиться к караулу.

Драккейн был прав, когда предположил, что доктор Ракоши не захочет отвечать на его вопросы. Он пытался отмахнуться от драконорожденного типичными в таких случаях отговорками. "Потом" и "Сейчас это не важно", — говорил он. Со временем настойчивость воина возобладала и с тяжелым вздохом школяр поведал ему что произошло за последние час, два или около того.

Начал он с такого, как прошел бой. Прежде всего, ученый отметил, что вскоре после того, как Драккейн пал, сраженный камнем кобольда, к ним на поле перед данжоном подоспело подкрепление. Ну, может быть, еще даже то того, как воин был повержен. Драгшан в любом случае не был уверен, что у Баанаара было время смотреть по сторонам во время его суматошной схватки с культистами. Драконий генерал — Талис Белая, Облаченная в Пурпур, так, как оказалось, ее звали — скомандовала своим солдатам отступать. Что касается присоединившихся к битве, то они были... ах-ха, авантюристами. Драгшан сначала подумал, что они часть местного ополчения или домашней стражи губернатора, но впоследствии оказалось, что все это какая-то кабала наемных убийц, оказавшаяся здесь волей случая или, быть может, судьбы. Так вот, опьяненные успехом, видя, что кольцо врагов размыкается, они слишком увлеклись погоней. Многие из них после этого прописали старую истину боя на своей коже: не следует размыкать строй без приказа, не следует верить в ложное отступление противника и отправляться в беспорядочную погоню. Они были ранены, были покалечены. Как ни странно, на этом этапе никто из них не погиб.

Дракон спустился из-за туч после этого. К тому моменту Драгшан понял, как открыть врата крепости, передал через своего ворона наставления членам гарнизона и запустил гражданских внутрь. Он даже лично затащил раненого губернатора в безопасность. Драгшан сам не верил здесь своему самопожертвованию и альтруизму. Хуже того, Найтхилл показал себя всамделишным гордецом и до сих пор не поблагодарил волшебника, так много сделавшего для его спасения.

В любом случае, дракон спустился на поле боя. К счастью — отвечая на вопрос Драккейна — простолюдины уже все были в крепости. Благодаря стараниям доброго доктора, никто не был потерян. Здесь, к слову, раскрылся план Талис. Сначала Ракоши полагал, что она приказала своим миньонам подать назад, ожидая, что после того, как врата твердыни откроются, чтобы принять беженцев, те смогут вломиться внутрь сразу за ними. Как оказалось, доктор был прав по части формы, но несколько ошибся в содержании. Не солдаты должны были вломиться вслед за беженцами в распахнутые врата, но дракон. Милость Огмы с ним, Драгшан вовремя уразумел свой просчет. Он закрыл ворота крепости в последнюю секунду. Дракон так и не смог протиснуться внутрь. Вместо того он обрушил свою ярость на тех, кто еще оставались на поле перед данжоном. Как это не странно, поначалу учиненные им разрушения имели крайне ограниченный характер. Насколько доктор мог понять, он убил всего лишь одного из авантюристов прежде чем вновь подняться в небеса, проклиная Ракоши, отнявшего у него его законную добычу.

Вскоре доктор успешно распорядился о том, чтобы потайная калитка была открыта. Сначала он пытался использовать для этого вязанку ключей губернатора Найтхилла, но почему-то у того не оказалось отмычки от задних ворот собственной твердыни. Благо, Ракоши также нашел исполнительного вида эльфийскую деву с серебряными волосами и отправил ее искать ключи от калитки в крепости. Со временем она обнаружила кастеляна форпоста. Он оказался дворфом, как это ни странно. Кто бы мог подумать, что им могут давать столь высокие чины при их низком росте? В любом случае, получеловек отворил для тех, кто еще оставались снаружи. После этого все приключенцы оказались внутри.

То, что доктор забрал у дракона своей смекалкой, тому, впрочем, скоро вернула человеческая жадность. Дворф не подумал закрыть калитку после того, как последний из головорезов оказался внутри. Возможно, у него были на то свои соображения. Может быть, он надеялся на следующую партию выживших. Может быть, то просто был недосмотр. Тем не менее некоторые из вагобондов решили высунуться наружу, чтобы помородерствовать над телами убитых. Как слышал Драгшан, дракон подловил как минимум двух из них. Они с Келемвором теперь.

Доктор Ракоши выдохнул. Как кажется, даже для него было трудно говорить так много и на одном дыхании. Он заметил приблизившуюся к ним рыжеволосую элфмэйден и вежливо кивнул той. Одну секунду, сказал он. Но доктор исчислял свое время мерками богов — потому что эта "секунда", затраченная им на дальнейшее просвещение Драккейна чрезвычайно затянулась.

Где остальные? Если не вдаваться в подробности, то Найтхилл, очнувшись немногим ранее самого Баанаара, смог организовать их и отправить в направлении к городскому храму Чонтри, богини плодородия. Судя по тому, что рассказали некоторые добравшиеся до крепости выжившие, местное жречество, а также их паства были взяты там в осаду культистами. Ударному отряду было указано дать Культу дракона бой, снять это оцепление и доставить людей из храма сюда в крепость.

Кроме того, дракон все же смог найти и уничтожить внешнюю дверь в тот лаз, который был предназначен для того, чтобы гарнизон замка мог устраивать вылазки наружу и через который Драгшан ранее запустил в крепость тех, кто не смог войти в нее через ворота. За ней находилось небольшое караульное помещение и еще одна дверь. К счастью, та оказалась закрыта. Несколько стражников погибли в этом последнем налете синего ужаса небес. Главное — культисты завладели караульным помещением вскоре после этого. Теперь они — в прямом смысле этого слова — в наших стенах, в стенах крепости. Как крысы. Драгшан полагал, что они ждут, когда к ним подойдет подкрепление с тараном, дабы они могли выбить вторую дверь и вломиться на первый ярус данжона.

Их, само собой, нужно остановить. Для этого Драккейн и был поднят. Дракорожденный знает, что делать. У Драгшана еще осталось в рукаве пара-другая трюков, а также его верный арбалет. Он возглавит контратаку. Также к ним присоединится Артус Амак и несколько других. Возможно — Драгшан указал на Тарариалу — также эта эльфийка. Может ли драконорожденный поверить, что она путешествует вместе с дроу? С настоящим дроу! Не с уличным аткером с раскрашенным в черное лицом! С настоящим дроу прямо как с рыночных лубков про Дриззта До'Уордена! И у них есть гигансткая кошка! Пантера-альбинос!

Я в компании вигилантов, крысоловов, грабителей, вагабондов и иного отребья. Хуже того, я в крепости, взятой в осаду ужасным тираном неба — драконом. Оглядываясь на события предыдущих дней, я невольно задумываюсь, был ли где-то там момент, когда я мог сказать всему этому «нет» и остаться в Кэнделлкипе? Кто тянул меня за язык, когда люди Альянса прибыли в крепость, дабы держать совет с лидерами моего ордена, и я выразил желания также быть причастным к событиям большого мира? На что я надеялся? О, я ожидал, что это будет простой работой курьера, которая поместит меня в поле зрения сильных мира сего. О, слепое тщеславие! Я полагал, что я затрачу всего несколько декад на то, чтобы добраться до Гринеста и обратно, а затем смогу вернуться к моим штудиям. Я полагал, что, оказавшись в этом проклятом городке, передам местному управителю предназначенное ему послание и буду таков. Уже сейчас, думал я, я буду на пути домой, увенчанный славой и благодатью человека, успешно выполнившего свою работу.

Я полагал — ошибочно! — что все это будет также легко, как съездить в Берегост за новыми перьями и пергаментом. Ах, я даже думал, что путешествие по обдуваемым всеми ветрами зеленым просторам сделает что-то с моей астмой и положительно скажется на моем здоровье.

Воистину, Синтия была права, когда говорила мне, что каждый из нас есть архитектор собственных несчастий. Плечо, куда запустила камнем эта трусливая ящерица, свербит. Найтхилл — человек, которому я должен был передать послание лордов — валяется на земле с сотрясением мозга. В крепости, где я заперт, тесно и душно. Неопрятные представители третьего сословия, а также полуразбойники и бездомные бродяги, не принадлежащие ни к одному из орденов людей, набиты в нее как селедки в бочку.

Но не все это было сплошным бедствием. Нет, дорогой дневник. С определенной заслуженной гордостью я должен отметить, что плебеи, жужжащие сейчас вокруг меня как мухи, живы в основном благодаря моим стараниям. Моя плоть, несомненно, пребывает в стараниях, но моя душа, в своих праведных заслугах, равна душам ангелов или даже богов.

Когда вторжение неприятелей застало Гринест врасплох, то был я — Ракоши — кто сформулировал план спасения горожан и, ах-ха, лучшего мужа города. Воистину, я есть спаситель всех и всего, на что падает мой взор. В честь меня пора петь гимны и воздвигать мне статуи.

Я был с губернатором Найтхиллом, когда его ратуша вспыхнула, как карнавальный огонек, когда в его приемную вломился пяток наемных убийц. Затем, когда они были повержены, нам случилось встретиться с полудюжиной испуганных пейзан.

Ранее я стрелял только по уткам и кроликам. Дважды по оленям, когда мы в Кэнделлкипе развлекали приезжих вельмож, и я получил возможность присоединиться к их охоте. Как оказалось, люди, даже вооруженные люди, не являются хоть сколько-нибудь более сложной мишенью для арбалета и умирают от метко запущенного снаряда ничуть не хуже куропаток.

Но оставим персональные наблюдения и вернемся к фактам. Найтхилл — глупец. Он глупец из той породы, которые сначала не делают ничего, а потом кровью, смелостью и самоубийственными выходками стремятся искупить вину собственного бездействия. На своем посту он совершил очень мало для того, чтобы подготовить и укрепить богатый и не окруженный стенами торговый городок перед неминуемым вторжением какого-нибудь алчного бандитского принца. Стоит ли говорить, что когда вместо бандита на его богатства позарился дракон, он оказался дважды не готов? В одну минуту губернатор потерял свой город — большую его часть — в пользу рыщущих орд грабителей. После этого он, видимо, вообразил себя мучеником — вообразил, что он должен быть героем — и решил своим собственным мечом проложить своим подопечным путь к спасению.

Я полагаю, что он и его люди были бы перебиты и обращены в рабство за первым же поворотом, если бы не моя идея переоблачиться в последователей Культа Дракона. Маскарад удался, мы прошли практически весь город невредимыми, но затем Найтхилл решил погубить все, когда наша компания была уже в двух шагах от твердыни в центре Гринеста — в двух шагах от спасения. Что он сделал? Он решил проучить банду каких-то насильников по пути — как будто бы он не знал, что прямо сейчас его женщин насилуют и убивают повсюду вокруг!

В любом случае, сталь была обнажена и маски скинуты. Там, где моя мудрость не смогла спасти положение дел, ситуацию исправили мои заклинания. Благодаря моей великой сноровке в арканных делах мы победили и добрались до крепости невредимыми, пусть даже враги следовали за нами по пятам — пусть даже дракон следовал за нами по пятам. Мог ли я знать, что и здесь идиоты, и простофили, и их простоковская дурость будут препятствовать мне на каждом шагу? Даже в крепость Гринеста мне пришлось проложить дорогу и открыть врата самостоятельно! Если бы не я, то Найтхилл и его люди уже были бы обугленными остовами плоти под ее стенами!

— С чего, Бездна тебя возьми, ты решил, что нам нужна помощь? — вместо Чиары спросил Драгшан самым сварливым из своих сварливых тонов. Так доктор звучал, знали жрица, Артус и Драккейн, когда жаловался на плохо приготовленную еду во время их совместного путешествовия.

— Как по мне, ты выглядишь как отродье какого-то толстого дегенерата калимшани и его джина-наложницы. Зачем нам гаремный мальчик здесь?

Доктор Ракоши презрительно отмахнулся.

— Хотя бы о том, лорд Найтхилл, — обернулся доктор Ракоши к губернатору, — собираются ли они брать в осаду вашу крепость после того, как закончат грабить сам город. Насколько я могу судить, ваша городская казна все еще там, так? Это главный приз. То, что они вынесут из ратуши, из лавок ваших торговцев, из домов горожан, — это хорошо. Но золото, которое правитель города припрятал в своем данжоне? Это еще лучше.

Драгшан хлопнул в ладоши, поторапливая полуорка взвалить на себя отданную ему ношу. Предварительно, впрочем, школяр озаботился тем, чтобы освободить пленника от всякого оружия. Это будет нехорошо, если через минуту, когда головорез проснется, он решит порезать своего пузана-носильщика каким-нибудь там затаенным кинжалом. Не желая ничего оставлять шансу, доктор даже справился у Амака, Чиары и Баанаара, есть ли у них веревка. Все же связанные по рукам и ногам пленник — самый лучший представитель своего вида.

— В любом случае, нам неплохо будет узнать о точном числе наших врагов, а также о том, кто ими командует. Нам — Альянсу Лордов, я имею в виду. Альянсу Лордов было бы неплохо узнать об этом. Учитывая, что бой за Гринест так или иначе проигран, это будет хоть какой-то компенсацией.

— Вряд ли маска налезет на Драккейна, — подернул плечами Драгшан. Он уже проговорил этот момент, но губернатор, кажется, не услышал. Ладно, он и так уже победил, да и времени указывать Найтхиллу на его преступную неспособность слушать других как-то не было.

— К тому же, учитывая конкретные пристрастия противоположной стороны, почтенному Баанаару, может, и не нужно переодеваться. Увидев его в окружении людей в масках, культисты могут принять его за одного из своих. Подобное к подобному, драконорожденные — к драконам.

Доктор отвязал от ограды ратуши своего ослика Асмодеуса, а затем подвел того к входу в постройку, поближе к мертвецам. Кажется, в своей великой скромности он решил использовать животное как импровизированную ширму для переодевания. Также, если на то пошло, импровизированную ширму для чародейства. Было слышно, что Драгшан произнес какое-то заклинание, когда он скрылся за осликом вместе с одним из тел.

— Это оставляет меня, Чиару, и наемника. Храмовая дева слишком привлекает глаз. Ей лучше укрыться. Я имею за пазухой пару трюков, которые лучше всего можно использовать, если враги будут считать меня одним из своих. Ergo, губернатор, доктор и храмовая дева переоденутся. Драконорожденный останется как есть. Кондотьер станет пленником.


Получатели: Драгшан Ракоши.

Глаза старого рыцаря расширились, а брови поползли вверх от столь огульных обвинений. Что не так с этим дивом? Ангелом ли вообще было то, что перед ним стояло? Неужели он потратил магию кольца, чтобы призвать в мир какую-то самозванку? Откуда все эти нелепые суждения, поспешные выводы и пустые декларации?

Сэр Юсташ громко выдохнул, чтобы справиться с порывом ярости. Он хотел сказать этому забывшему свое место... ну, ангелу, что он думает о ней и ее безрассудной клевете.

Если так выглядел суд богов, то те, должно быть, есть какая-то кабала шарлатанов и дураков! Недаром лорд Ао низвергнул их на землю, в смертную пыль и прах мира, все эти годы назад! Они ничему не научились?! Известно, что, когда Тир приблизился к богу богов и стал протестовать, тот пришел в ярость. Они говорят, что лорд Ао, смеясь, простер свою длань и вырвал глаз бога, сделав того дважды калекой и дав ему новое имя. После этого он бросил его в подлунную сферу вместе со всеми другими несчастными, говорящими что он не заслуживает этой судьбы.

Как верный тирианец лорд Коллвил не понимал, почему его покровителю было нанесено такое оскорбление. Но сейчас он сам хотел быть Ао и вырвать одну из этих нелепых стекляшек, смотрящих на него!

Это не то, чтобы он был вовсе бессилен. Нет, наоборот. Он не сказал об этом никому, но что-то произошло там в могильнике в лесу, когда Неммонис Даар подняла свой меч со смертного ложа делийского магистра. За неимением лучших слов — его магия родилась заново в тот миг. Сначала он думал, что все это лишь наваждение, обман старческого ума, пустая ностальгия по потерянному могуществу. Но теперь он не мог отрицать этого: мифаль струился по его жилам. Медленно поначалу. Едва заметно. Тем не менее с каждым новым днем этот ручей обретал новую силу и могущество, обещая превратиться сначала в бурную реку, а затем во всемогущий океан.

Сколько прошло с тех пор? Порядка десяти дней. Он не знал почему, но могущество возвращалось к Юсташу с каждым новым рассветом. С каждым новым рассветом он рождался заново. Он уже почти не нуждался в своем зелье, чтобы жить и двигаться. Огненная сфера, которую он обратил против Вейла-Миртина, путы, которыми он связал бандитов. Эти заклинания он не мог произнести уже долгие годы. Сейчас они сами спешили сорваться с его языка так, что ему приходилось сжимать зубы до треска, чтобы остановить их. Скоро, чувствовал лорд Колвилл, он будет говорить пламенем и громом. Кто тогда сможет возразить ему?

Он низверг двух ангелов вниз в пламени и громе в годы той старой войны. Должен ли он низвергнуть третьего?... Но нет. Ярость — бессмысленна, она не рождает ничего. Попранная честь — не имеет значение, покуда ты получил то, чего хотел. Дива была призвана им, чтобы спасти Троллклав, его дом. До тех пор, пока она не сделает этого, она может думать и говорить, что ей угодно. Пусть даже она и была нелепым, хаотичным, глупым и непоследовательным увальнем.

Суд Тира, ну как же. Фарс да и только. Сначала она лживо обвинила его самого в обмане. Затем она стала потрясать оружием и пугать, когда он потребовал объяснений. Поначалу Юсташ полагал ее грехи следствием величайшей оторванности от мира. Теперь он видел, что причина их в злобе и пристрастности. Откуда они могли взяться в посланнице Слепого Бога?

Сэр Юсташ мог предполагать. Те два ангела, которых он убил. Должно быть, она близка к ним и воспользовалась представившейся возможностью, чтобы спуститься на землю и отомстить ему. Трудно было поверить, что небесным созданием могут управлять столь низменные эмоции, как ненависть, но, по видимому, это было так. Откуда-то ведь взялись все эти падшие ангелы, которые соблазняли эльфийских владык во время Войн за Корону.

Оставалось только надеется, что ее тщеславие и ее злоба не простираются столь далеко, чтобы попытаться вместе с ним уничтожить еще и Троллклав. Если это так, то все было напрасным, и Юсташ сделал выбор глупца, решив пожертвовать кольцом, дабы открыть Реуэль дорогу в мир.

Так Юсташ думал и так он рассудил. Гордость, конечно же, требовала сатисфакции. Но пока ему придется покориться этому несправедливому приказу. Он не был каким-нибудь мальчонкой-слугой, которому можно повелеть умолкнуть. Гораздо важнее то, что Троллклав и его люди все еще нуждались в его опыте и службе. Это было маленьким предательством, замолчать сейчас перед лицом тирании и кровожадных угроз. Тем не менее если он позволит небесному негодяю убить себя, то Троллклав потеряет гораздо больше. Между малым и большим злом выбор был очевиден.

Французы любят говорить об аутентичной и неаутентичной жизни. Прежде них, это, конечно же, делали немцы.

Немцы жаждут господствовать всем, что видят. Именно потому они так хороши в изобретениях, путь они философские или технические. Именно потому, кстати, в позапрошлом веке немцы сделали так много, чтобы отрыть кости и знания древних греков. Люди, которые считали сутью своей жизни ἀγών, должно быть, казались им родственными душами.

В любом случае, французы взяли от немцев эту вещь — экзистенциализм — навели на нее флер и сделали ее своей. После этого они начали говорить об аутентичной и неаутентичной жизни. Так вот, Агенобарбу его жизнь в Петербурге не казалась аутентичной. Потому он и сбежал к Своре.

Но о грохот и ужас — что это? Жизнь на темной стороне также показала свою подложность и нелепость! Да, да, это было так. Агенобарб не испытывал истинного удовольствия здесь и сейчас. Не испытывал подлинного ужаса и подлинных страданий. Все, что он чувствовал это очерствелое раздражение. И, будем честны, это было все, что он чувствовал последние несколько месяцев. Жизнь слуги Противника выдохлась как бутылка вина, неосмотрительно оставленная открытой на ночь.

Ему была обещана амброзия зла и страданий. Он получил выдохнувшийся виноградный сок. Сейчас он обрел лицо и плоть, этот плохой напиток. Лицо и плоть Глеба, последнего из кабалы неудачников и дебилов, к которой он — ох, столь неосмотрительно — привязал себя. Через пару мгновений этот неотесанный кретин убьет его, судя по всему. Он испортил здесь все, несмотря на их соглашение. Он усрал все там, где должен был спать и жрать, и теперь он решил покончить с вампиром, который был умнее, красивей и лучше его во всем!

Он умрет через пару секунд. Но, полноте, его жизнь и так ложь. Белиал обманул его! Где армии, собирающиеся под Дамаском? Где Иисус Христос, нисходящий в столпе белого света, дабы быть изнасилованным и убитым? Где последняя битва Апокалипсиса?

Белиал обманул его. Он заставил его стать братом глупцов. Глупцы заставили его потерять слишком многое от человеческого без особой выгоды для себя, материальной или духовной. Он был как листок бумаги сейчас, Агенобарб. Как бумажный пакет, натянутый на неистового Зверя.

Демагоги Своры называют полную потерю себя перед Зверем успешной самореализацией. Но, ох и ах, они не спешат к этому сломя голову, нет. Нет, нет, мы будем танцевать на канате, говорят они. Будем соблюдать хрупкий баланс между остатками человеческого и дионисийской бездной.

Лицемеры и дураки — все они! Какой баланс возможен, если ты в компании дураков? Как можно сохранить баланс над пропастью, если рядом с тобой на канате болтаются четверо следующих уродов? Во-первых, тупая слюнявая собака, едва могущая связать две мысли и два слова. Во-вторых, гейевропейский уёбок с плохими зубами и глазами, полными низменного ресентимента против тех, кто лучше него. В-третьих, тупой громила, которого папа и братья трахали в детстве и теперь он плачет по ночам — по ночам, продолжающимся в вечность. В-четвертых, нелепый децл, не знающий, чего он хочет и не могущий сделать ничего сам!

Первые трое мертвы, насколько мог знать Барби. Четвертый? Он показал себя худшим из всех! Кривое зеркало, в котором сам терион видел свое изувеченное отражение! Обезьяна бога, ибо он Барби был божественен!

Белиал предал его! Но знаете что? Ебать Белиала! Барби не будет предан! Он не умрет преданным как Манассия! Он как Цао Цао! Лучше предать мир, чем позволить ему предать его! Готовь свою задницу, ты никчемное дитя Противника! Если ему не суждено выебать Сына Божьего, он выебет Сына Дьявола!

Ах-ха, как много плохих слов. Но это уже было сказано. Это то, что делают с тобой Белогорск и Феодосия, два древних города, навеки застывшие в войне хана против работорговцев-христиан. Они сдирают с тебя всю шелуху, оставляя в замен лишь истинного тебя, рычащего от гнева и выкрикивающего матерные ругательства.

Зверь, где ты о часть мировой души, что есть Противник? Где ты попутчик, обещающий просветление? Вот он ты! Отправляйся обратно в клетку! Пусть узы порвутся! Пусть слова и ритуалы обратятся вспять! Воли достаточно, чтобы избавиться от всего этого дьявольского наваждения! Человеком он будет! Das Man'ом! Ну и что, что тот не обладает аутентичным бытьем и бежит от горизонта своей смертности? Он обладает другим особым качеством! Очень полезным качеством сейчас! В своей глубинной неистинности он варвар-завоеватель. Он смотрит на мир как что-то, что может быть расщеплино и завоевано! Он верит, что все эти бессмысленные трофеи заполнят пустоту внутри!

Как они там пели в Покахонтас? Ах да: "You think you own whatever land you land on, the Earth is just a dead thing you can claim" и "You think the only people who are people, are the people who look and think like you". Все это о нем, об Агенобарбе! Он не может избавиться от пустоты? Он удовлетворится бесполезными трофеями-покупками из IKEA. Он удовлетворится выживанием. Он удовлетворится тем, что может втоптать в грязь невежественных дикарей, которые не думают и не выглядят также, как и он!

Вот один из них! Пытается схватить его и вонзить в него свои клыки! У меня есть для тебя цель получше, ты нелепый сатанинствующий членопоклонник!

Агенобарб... Ох, что за нелепое имя! Его имя было Анастас теперь! Анастас призвал к себе истинно человеческую покорять и завоевывать и приказ даэва взять Марину Младшую. Этого будет достаточно, чтобы удовлетворить его кровожадное безумие. После того, как оно спадет, он, Анастас, поработает с этим олухом и посмотрит, как может применить его с пользой.

Безумие уйдет, да, крючки господства, что он вцепит в его душу останутся. А там уже это будет лишь дело пары слов... Он прикажет сатанисту лечь на пол и не двигаться, после того, как тот насытит своего Зверя. Затем он вывернет его на изнанку.

Дива, понял после секундного раздумья сэр Юсташ. Мохаическая, монадическая или астральная — этого он не мог сказать. Рыцарь не так хорошо различал этническую принадлежность ангелов, как его дед-первосвященник.

Хорошо, хорошо. Здесь были не только его мысли и умозаключения. Когда ангел заговорил, он понял, что та не знала наверняка, где она оказалась и почему. Здесь встрял его нелепый варвар.

Да, его нелепый варвар. Лорд Колвилл имел планы касательно этого Брана Костеголового. Ну, ладно. Может быть не на самого Брана. Но он имел планы касательно племени тулнеев, и Бран мог быть здесь полезен.

Действительно. Что можно сказать о самом Бране? Он — дикая карта и безумец. Сэр Юсташ не знал, сможет ли он разыграть его в нужный кон и сможет ли он использовать его с пользой. Скорее всего, нет.

Но если это все же возможно... Тогда, вопреки своим низменным страстям и никчемным суждениям, варвар все еще мог быть спасителем. Отрадой и благодетелем для людей Юсташа, для тех малых, о которых он, рыцарь, заботился больше всего.

Но пока все это были абстрактные раздумья. Пока рыцарь не имел рычага, чтобы превратить Брана в своего миньона и, таким образом, сделать его оружием блага и справедливости. Возможно, он нащупает что-то в ближайшее время. Если нет, то Бран-тулней не так уж и важен. Не так уж важен для него, Юсташа ,и не так уж важен для тулнеев.

У Юсташа есть Тодор! Тодор, его чемпион. Он опустился на одно колено и он присягнул ему, значит, теперь он был его чемпионом.

Он также победил вождя тулнеев в единоборстве и захватил символ его власти. Все это может быть использовано. Рыцарь может выстроить замок на том фундаменте, что дал ему дворф. Он может сделать его новым вождем тулнеев и через него приобрести их племя как федератов в армию Троллклава. Ему нужно лишь обдумать возвращение в их чащобу и то, что он скажет их благородным.

Бран Костеголовый может быть полезен как посредник и как проводник здесь. Но можно обойтись и без него. В любом случае, варвар, насколько мог судить Юсташ, был как дитя. Бран легко увлекается женщинами. Как ребенок он ищет мать, которая также могла бы быть его женой. Бран легко увлекается блестящими безделушками и добычей. В них он ищет подтверждение своей сущности как мужчины. Он также почитал людоеда-великана за почти что бога. Значит, он почитает слепую силу.

Тодор-дворф, несмотря на свою рассеянность, силен. Сам Юсташ, как волшебник, обладает и того большим. Всей силой мира. Пара простых демонстраций теургии, когда у него будет к тому желание. Когда у него будет время и силы. Тогда он будут способны сделать с Браном все, что угодно. Будет способен убедить его в чем угодно.

Все же дикарь был лишь ребенком в обличье взрослого мужа. Дети легко управляются конфетами, яблоками, игрушками или тем, что представляется им подобием этих сладостей в зрелом возрасте.

Но довольно. Сэр Юсташ напрягся и оборвал эту нить размышлений. Все это пока не важно. Ему не нужна армия тулнеев, чтобы спасти Троллклав сейчас. У него есть ангел. Дива. Мирские расчеты, пусть даже благими были они, пусть даже измышляемыми для того, чтобы спасти своих подданных, — все это можно отставить в сторону. Он, Юсташ, был человеком земли и ее интриг. Но сейчас он стоял перед Небом, облекшимся в тело женщины.

С семью ангелами встретился сэр Юсташ за свою жизнь. С одним соларом, с двумя планетарами, с пятью дивами разных сословий и каст. Двух он убил. Он и его люди.

Они заслуживали этого, те ангелы. Нет, положим, что не так. Они были обмануты. Амнийцы обманули их, заставив сражаться против праведной армии Побережья. Ох, что за глупцы были они, воины Неба! Глупцы, обманутые глупцами, которых также обманули глупцы, которых обманули олигархи Аткалы. Жрецы Хельма призвали тех двух див-неудачниц перед его армией...

Ну, не перед его армией, положим. Перед армией, что стала его. Доблестный кондотьер, слава Врат Бальдура, командующий Пламенеющих Кулаков, был их лордом-маршалом тогда. К несчастью, он погиб в первом конном чардже на центр амнийцев. Именно там одна из див, призванная жрецами Хельма и его паладинами, убила его. Она обратилась в слона и растоптала блистательного лорда вместе с его скакуном.

После этого командование перешло к сэру Юсташу. Он отдал приказ убить обоих ангелов. Он истребил жрецов. Он прошелся кровавым серпом через кавалькаду паладинов. Он выиграл битву. Битва стала залогом победы в войне. Амн так и не смог обложить корабли Невервинтера и Ватердипа несправедливыми пошлинами. Побережье осталось свободным.

Два ангела погибли в тот день. Были ли они обмануты и тем лишены своей небесной славы? Конечно же! Как еще они могли прийти на помощь проклятым амнийцам? Все, что эти бледнокожие дьяволы знают, — так это жадность.

Но вот восьмой ангел стоял напротив сэра Юсташа, и она пришла, дабы помочь Побережью! О радость!

— Конечно же, вы ошибаетесь! — объявил рыцарь.

О, он понял, что ангел был способен на ошибку. Все по ее секундному недопониманию во время схождения на землю.

Паломником, призванным волей Слепого Тира, была она. Выхваченная из райских гущ, отправленная туда, куда она сама не знала. В землю, что нуждается в ней. Тир не снабдил ее своим идеальным пониманием, своим всеведением. Это было очевидно. Иначе не было бы никакого замешательства. Но он снабдил ее священной миссией — на это сэр Юсташ мог надеяться!

К счастью, лорд Колвилл был праведным человеком и мог объяснить. К несчастью или к счастью, рыцарь, вопреки всему, чему учил его отец-юстициарий, считал прямоту и честность за лучшее воплощение такта. Все же он был своим собственным человеком, а не просто постаревшей и истончившейся тенью отца. Он мог совершать свои собственные ошибки.

— Или, скорее всего, в своей возвышенной благодати вы не знаете пути нас, смертных. Это Троллклав, пусть и в самом современном значение этого имени, — пояснил рыцарь после секундной паузы. — Троллклав в данном случае стоит не за имя замка, а за имя всего домена, что объединился вокруг него. Конечно, это может вызвать смущение! Мы с Руфнором основали это княжество всего полтора или два поколения назад. Ничто перед оком Неба! До сих пор у земель, объединенных под знаменем, что мы подняли против тирана Тибольда, нет единого и общепризнанного названия. Потому я и взывал к Тиру, перечисляя все земли поименно. Возможно, через 50 лет все эти места будут называться Троллхолд или Троллфильд. Тем не менее пока они не имеют другого имени, кроме как имени объединяющей их крепости. Но это Троллклав, я говорю. И вы стоите вы полутора дне пешего пути от Троллклава, замка, леди дива. Я говорю это — полный смирения. Я желаю лишь пояснить. Не произнести укор.

— Я, Юсташ, лорд Колвилл, взываю к Тиру, — внезапно раздался голос старика. Сэр Юсташ звучал совсем тихо. Если кто-то ожидал, что он возвысит свой голос над поляной, то он, как кажется, ошибся. Да и зачем оно было бы нужно? Боги способны слышать стрекот цикад у ручья со своих высоких престолов. Смертным не надо возвышать и надрывать свои голоса, чтобы быть услышанными.

По крайней мере, не тем смертным, которые владеют величайшей магией, доступной человеческому роду. Лично проверив, что факел внизу потушен, и их отряд больше не стоит на палисаде будто кучка мишеней на стрельбище, волшебник принялся за работу. Работой его была тауматургия и богодейство.

— Слепой Тир, мой покровитель, я взываю к тебе, полный благовения и почтения. Я говорю от лица всех людей, что зависят от Троллклава и смотрят на него за защитой. Многие из них твои последователи, и многие из них верны тебе и двум другим лордам Триады в делах и мыслях. Сейчас им, живущим вдоль Торгового пути, и на берегах Ветреной Реки, и вблизи Тролльских Холмов, и у Высоких Топей, и на Полях Мертвых, нужно твое заступничество и твоя поддержка.

Вот правая рука сэра Юсташа — та, что увенчана перстнем — вспорхнула к небу.

— О Беспристрастный, о Израненный, о Справедливый Бог, коль скоро ты действительно милостив и правосуден, мы нуждаемся в твоей помощи! Я желаю, чтобы ты послал нам своего сияющего и могущественного слугу, дабы тот стал чемпионом Троллклава и разгромил подступающую к нашим границам армию орков, огриллонов, гоблинов и других тварей хаоса и зла!

Сэр Юсташ сжал руку с кольцом в кулак. Как кажется, обстоятельства все больше вынуждали его использовать кольцо здесь и сейчас. Тем не менее эта идея все еще казалась ему в чем-то порочной.

— Что ты думаешь, Берглин из Шамата? — спросил рыцарь у дроу. — Мистер Вайтфит сказал, что лучше нам добраться до Троллклава и оглядеться прежде, чем применять кольцо. Но твои кузены эльфы, как кажется, желают, чтобы оно было использовано без какого-либо промедления и отлагательств. Один из них, как видишь, даже грозится пуститься в бега, если этого не произойдет. Но какова твоя точка зрения, а человек Подземья?

Джозайя, как кажется, хотел было поддержать атаку Ригана своим наступлением. Все же ее убийство было произведено по его приказу. Он уже было метнулся к доктору — но нет, лезвие, воткнутое в горло, сразило ту наповал.

Вместо удара Фишер бережно обнял умирающую женщину и опустил ее на пол. Его губы двигались, не издавая особо осмысленных слов, но звуча сладко и успокоительно. Он говорил ей какую-то чепуху-глупость, когда опустил ее на землю. Он замолчал, когда закрыл ее остекленевшие глаза. Если он мог, он предоставил последнее успокоение.

Это не имело особого смысла. Каждый умирает в боли и одиночестве, если он не богач, могущий приобрести плакальщиков. Это был закон бытия, это был закон мира, из которого пришел Фишер. Философ Готфрид Лейбниц писал, что то лучший из всех возможных миров, сотворенных Gottheit. Таким образом, не приходилось сомневаться, что так — или даже хуже — все оно было и в остальных мирах. Особенно в этом topsy-turvy кургане фей, где они оказались.

— Откуда этот туман, Билли? — спросил Фишер, когда конвульсия жертвы отбила свое аки последние удары набата. — Ты волшебник?

Сэр Юсташ взглянул на нависшую над ним Неммонис. Хорошо, будем честными, над раздавившей всю нижнюю часть его туловища Неммонис. Он чувствовал себя так, как тогда, когда его боевой конь упал на него в той проигранной битве на плато в Облачных Пиках. Что то была за битва? Ах да. Они не стали мудрствовать, барды и хронисты. Битва у Врат Луны. В честь монастыря Селунэ, что возвышался на скале, взиравшим на поле их кровопролития.

Как звали того мерина? Он был иссиня черным как все любимые лошади Юсташа. Калимшанская кровь по отцу, смешанная с самкой из Кормира. Кажется, он звал его Баалом в честь тогдашнего бога убийств. Или то был Миркул?

Нет, нет, Миркул был следующим, и он был пятнистым. Молодому тогда еще лорду Колвиллу пришлось отказаться от своей маленькой традиции и своего предпочтения в лошадях. Они продвинулись тогда слишком далеко вперед. Подошли почти к самой Аткале, чтобы примерно и доходчиво показать плутократам Амна, что, буде те протянут свои трясущиеся от алчности руки к Побережью, они не смогут чувствовать себя в безопасности даже в своих золотых дворцах. Даже в окружении своих зловещих советников: одних одетых в серое и колдовство, других — облаченных в тени и коварство.

Ха, он вспомнил это теперь. Как тот амнийский лорд-посол, дон Сантьяго Диаз де Ортега-и-Лоррейн явился к Руфнору в первый год его правления. Вскоре после избрания бароном. Ах, как горд он был и с каким тщеславием говорил. Сэр Юсташ мог увидеть в нем молодого себя. Что он крикнул тогда, дабы сбить с него спесь? Ах да: "Я сражался у Врат Луны, ты мальчонка! Я ношу души дедов и отцов твоих как зарубки на своем мече, как шрамы на своих руках!".

Это было плохо, что он отложил свой старый меч в сторону. Тот был гораздо лучше сбалансирован, чем нелепый кусок стали Сиула. Он мог пронзить им горло Вейла-Миртина запросто. Но, кажется, Юсташ отдал этот меч своему брату-младенцу. Клодиану Торнвуду. Братом-младенцем он был потому, что родился тогда, когда самому Юсташу пошел уже пятый десяток. Выгодно женился в Невервинтере тем не менее. Меч, должно быть, теперь у Аллоиджи или его сестры Теяжи.

Но, нет, нет. Почему он думает как умирающий? Его руки свободны! Да, эта нелепая гора мяса, этот обструкционист на пути справедливости, освободила их, сев. Ах-ха, в Ад тебя, Неммонис Даар! Я был врагом как минимум с десятью женщинами лучше тебя, одна из них была матерью моих детей! Но ты даже не враг, так? Просто нелепое дитя, которое не знает, как мир движется и что в сердцах людей? В Ад и пепел тебя! Плетение и магия все еще при мне!

Рыцарь развернулся на полу. Он протянул руку к Миртину. Он крикнул Тарариале:

— Вейл не умрет как все смертные! Отсеки ему голову!

Затем сэр Юсташ заговорил на другом языке. Так, как говорить мог только он и Ао.

FLAMME

— Буквально секунду назад я говорил о тебе, Колбер, старый друг! — с веселостью висельника или героя откликнулся лорд Коллвиль, отступая на пару шагов и приготавливаясь к битве с Вейлом. Мифаль в его крови, как он полагал, должен был уже полностью излечить маленького ублюдка. Что ж, у амнийцев обычно тоже были резервы. Ему просто потребуется больше пламени. Это была неопытность и неосмотрительность Даар, что дала чудовищу подняться и воспрянуть в мощи. Это будет мужество истинного рыцаря, что убьет его. Ну, или ятаганы эльфов.

Отвлекшись на секунду от перепалки со своим старым приятелем за стеной башни, сэр Юсташ добавил уже для Вейла.

— Ты умрешь, василиск. Ты что не знаешь, что рыцарь всегда убивает дракона в конце?

— Оставьте дроу! — приказал сэр Юсташ Лугожу и Элдорону. Каким-то образом, старик оказался уже подле самих сражающих. Он посмотрел на полу-орка, сжимающего бесчувственное тело капитана Сиула. Тот был предателем или просто дураком?

В любом случае, он перестал быть воином под ятаганом Берглина. Руки не прирастают назад от столь малых чудес как то, что пытался влить в горло капитана Бул-Дэш.

Рыцарь наклонился и поднял с земли меч Сиула. Перехватив его обратной хваткой, он официально объявил:

— Я, Колвилл, сужу Вейла из Даггерфорда и приговариваю к смерти!

Сказав так, старый дворянин не мешкая ударил клинком в горло распростертого на земле предателя. Неожиданно для себя он промахнулся. Меч Сиула был слишком тяжел для него. Слишком плохо сбалансирован. Юсташ в гневе отбросил бесполезный кусок железа в сторону. Вместо того его рука потянулась и нащупала кинжал за поясом.

Правосудие должно восторжествовать. То не его рука наносит удар, да. Иллоквио. Юрген. Все остальные. Они взывали к крови этого ничтожества Вейла из загробного мира.

— Ты молодой глупец! — вспылил сэр Юсташ. Если варвар сейчас неожиданно обрел сдержанность, то старый лорд Колвилл ее потерял.

Кожаные перчатки на его руках аж треснули от нажима, и Лолс гневно рыкнула и щелкнула пастью — так крепко пальцы рыцаря сжались на поводьях. Ненароком он даже натянул их.

— Телега? Барахло? Твой разум, должно быть, короток настолько же, насколько длинен твой язык! Жизнь и свобода всех людей Побережья от Даггерфорда до Бальдурс Гейт зависит от того, чтобы я вернулся в Троллклав как можно скорее! Разумеется я готов пожертвовать одним, чтобы спасти сотни и тысячи! Мои люди также с радостью отдадут жизни за то, чтобы баронство выжило! Не тебе, родичу простофиль, которые чуть не отказали мне в проходе и не обрекли многих на смерть в своей нелепой нелюдимости, говорить о невинности здесь!

Сэр Юсташ кивнул Тарариале. После этого он выждал небольшую паузу прежде, чем заговорил сам. По всей видимости, старик обдумывал услышанное.

— Что ж, капитан Сиул выбрал поручиться за Вейла. Слова нашего разведчика также, скорее, говорят в пользу того, что Вейл из Даггерфорда не предатель. Это, впрочем, еще не значит, что он не убийца. Тот, кто убил Юргена и Иллоквио и пытался отравить всех нас, не обязательно должен быть в сговоре с орками.

Это действительно было два разных подозрения, две разные вещи, сказал себе рыцарь. Два разных преступления. Одно дело быть шпионом подступающих к Троллклаву врагов. Другое — стремиться возвысить себя в мире в ущерб нуждам баронства.

— Никто, кроме богов, никогда с абсолютной уверенность не может говорить о том, что в сердце другого. Вероятно, подозрения касательно того, что Вейл может быть какого-то рода прихвостнем орков, безосновательны. Таково мое мнение, по крайней мере. Это, повторю, еще не снимает с него подозрения в убийстве. Желание овладеть кольцом барона в прошлом уже толкало людей на предательство. Вот и он мог решить отравить нас всех, убить Иллоквио, убить Юргена, своего брата по оружие, снять приз с моего пальца и что есть сил скакать на север, к Невервинтеру. Он прибыл бы туда богатым человеком. То, что, по словам двух священнослужителей, в крови Вейла не было яда, является поводом для бдительности.

Сэр Юсташ вновь подернул плечами, а затем поправил тугой воротник своего камзола, как будто бы ему не хватало воздуха.

— Это мог быть кто угодно другой, впрочем. Шанс обрести величие, как уже было сказано, запросто может побудить человека забыть слова своей присяги. Это мог быть кто угодно!

Теперь рыцарь смотрел уже на молодого жреца.

— Мистер Хелдер, как я помню, когда я приказал вам с Аврианом осмотреть всех членов отряда, то вы вели, а он следовал, так? Таким образом, за выводы вашей экспертизы более несете ответственность вы, а не он. Как велик шанс того, что вы двое ошиблись, когда экзаменовали Вейла?

— Сражайся, ты дворф! — не выдержал и крикнул сэр Юсташ. Он был просто жалким зрелищем, этот недоумок, сорвавший его переговоры с вождем варваров своей простолюдинской спесью, а теперь даже не могущий как мужчина ответь за свои слова со сталью в руках.

Решившись, Юсташ расстегнул пояс, на котором висел его кинжал, и бросил самострел на землю. Так он сделал себя по видимому безоружным.

— Возьми тебя Бездна, ты что хочешь умереть как трус?!

В ярости престарелый рыцарь сделал шаг, а затем еще один, и еще навстречу сражающимся. Его кулаки были подняты в воздух, очи гнева буравили спину Тодора. Лорд Колвилль надеялся, что если не слова на Всеобщем, то, по крайней мере, пантомима сделает его намерения понятными для тулнеев.

Лидер чужаков в ярости от презренной слабости и нелепости его чемпиона. Это что-то, что могут понять, разглядеть и принять даже эти дикари. Тем более, что ярость Юсташа не была показной. Он действительно презирал сейчас дворфа как какого-то червя, копошащегося в грязи, и видел его чуть ли не как погибель Троллклава в его убогости.

Его, рыцаря, двигал вперед не только холодный расчет, одним словом — но и расчет был там. Берглин оказался медлительным тупицей, неспособным схватить инициативу как то подобает благородному. Не удивительно, что из ordo nobilis он пал в деревенские дурачки. Вайтфит — тупицей, который хотел превратить их и без того бедственное положение в подлинную катастрофу, лишив их лошадей ради какого-то своего непродуманного трюкачества. Неммонис Даар — тупицей, скованной нелепыми представлениями о чести, почерпнутыми из детских книжек. Все они были убийцами, преступным отребьем, насколько это понимал Юсташ. В своей нерешительности и нежелании делать то, что должно, они поставили на кон против Груумша жизни тысяч жителей Побережья. Его люди не были разменной монетой, которой чужаки и иностранцы могли играть в свои извращенные игры.

Его миньоны подвели его. Его самозваный чемпион не мог даже сражаться. Они что не понимают, что барон ждет их, и они не могут позволить себе обходной путь и обратную дорогу в Даггерфорд?

— Дерись, ты мешок с нечистотами! — прорычал Юсташ уже над самым ухом Тодора. — Ты не имеешь своей чести, это я понял, но я сам перережу твое горло, недомерок, если ты уронишь честь Колвилля и Троллклава!

Как близка была злая сталь. Что ж, он видел как Гадроф промахнется в своем сне. Он думал, что то Берглин, кто будет наживкой, но, видимо, здесь он ошибся.

Теперь рыцарь смотрел на принца-побирушку варваров. Гневный голос Юсташа разносился над поляной, его руки, сжатые в кулаки, были высоко подняты над головой. Вблизи и не совсем понимая, что происходит, можно было подумать, что он сам бросает Гадрофу вызов. Но, как мы знаем, то и был расчет.

— Почему ты играешь с ним, тулней!? Мы — мы все — видим, что ты великий воин и можешь легко убить этого недоумка! Сделай это, прошу, хватит пытать меня! — прокричал Юсташ тоном, который — опять-таки не слыша и не разбирая слов — можно было интерпретировать как вызов на поединок.

— Приветствую. Я Юсташ, из Колвилля, — откликнулся рыцарь, подымаясь на встречу варвару. Он измерил незнакомца оценивающим взором.

Гадроф не показался ему частью племенной знати. С другой стороны, как знать, может быть, он был телохранителем вождя или частью вооруженной свиты его сына. Это было нелегкой задачей определить статус с мирской вес тулнея на основании одного лишь его облика, обличья и манеры говорить. Тем не менее, даже если конкретный воин и незначителен, вполне возможно, что он был послан сюда кем-то из своих начальников, чтобы разведать обстановку и узнать, с кем их племя имеет дело. Тогда это еще не сами переговоры, но лишь прелюдия к ним.

Старик наклонил голову на бок и на секунду закрыл глаза. "Юсташ, из Колвилля", — он сказал. Этого достаточно?

В книгах и песнях смелые варвары, всякий раз, когда им приходится столкнуться с выходцами из цивилизованных городов и доменов, оказываются крайне удручены велеречивостью и словословием так называемых "цивилизованных людей". Те оказываются болтливы и болтливы как белки в сравнении с благородными дикарями.

Особенно, подумал Юсташ, это касается принцев и лордов этих людей городов и старых королевств. Те могут не дышать, лишь только дай им возможность назвать все свои титулы, звания и имена. Дикарь, как правило, может ответить на подобное изобилие манер лишь усмешкой и плохо скрываемым презрением.

Если следовать этой логике, то рыцарь был прав, будучи краток.

Но вот — парабола. Юсташ жил на этом свете слишком долго, чтобы верить тому, что пишут книгах и поют в песнях. Варвары оттуда, он знал, не настоящие варвары. Они — лишь их подобие, измышленное театралами из Ватердипа и Невервинтера.

В реальности дикарю, рассудил Юсташ, нечего уважать в лаконичности своего собеседника. Вероятно, Гадроф знает о мире, из которого приходят принцы и рыцари, еще меньше, чем Юсташ знал о его мире племен и шаманов. Для него, вполне вероятно, сподручным было бы знать, с кем он имеет дело. Тогда тулней мог бы просчитать, что ему следует ждать от этого незнакомца-старика, что от него можно получить и на что посягать не стоит. Он мог бы предугадать, как мир за пределами их двоих отреагирует на сказанное и сделанное здесь, у этого костра.

Потому, да, решил Юсташ. Ему стоит стать одним из тех аристократов из новелл и баллад, которые пытаются произвести на варвара впечатление своими именами и титулами. Возможно, в реальности это не такой уж и плохой ход. Он мало знал наверняка об этих тулнеях. Потому ему приходилось заполнять пробелы своим остроумием и логикой. Они говорили Юсташу несколько попридержать многозначительное молчание и дать волю языку.

— Я из Колвилля, и я владетель Колвилля. Я также рыцарь на службе барона Троллклава — хозяина большой каменной крепости к югу отсюда. Люди и полулюди вокруг меня — мои воины. Что мы ищем в ваших землях? Безопасного пути во владения нашего господина.

Сэр Юсташ отмахнулся от дворфа как от назойливой мухи. Но поздно. Болтовня Тодора стоила им двоим. Концентрация волшебника была разрушена. Слетевшее с его пальцев заклинание угодила не в орка, как лорд Торнвуд планировал, а бессмысленно опало на землю и цветущий весенний луг тенью зимы и смерти.

Трава вокруг орка увяла, а сталь его секиры покрылась инеем на мгновение, но сам он остался невредим. Усилием воли Юсташ сдержал гримасу недовольства.

Он пришпорил коня. Он поскакал к Троллклаву. Он ожидал, что остальные последуют за ним.

— Не будем терять времени, мой новый юный друг, — объявил Агенобарб отрывая от уст Максима запястье и встряхивая пару раз рукой в ожидании, когда царапина на ней, наконец, закроется.

— Я надеюсь, тебе понравился вкус зла и бессмертия? М-м? Я полагаю, что у моей крови должен быть вкус яблок, ведь — с-с-с-с-с-с-с — такая смекалистая и хитрая змеюга я ес-с-с-сть.

Сказав так, вампир поднял ребенка из его мелового круга и посадил того на плечи гангреля.

— Посторонитесь, дети! — объявил терион, выбираясь в окно вслед затем. Он позвал остальных членов Своры последовать его примеру.

У них не было времени на долгие прощания и сборы, но Барби все же остановился на пару секунд, чтобы заверить братьев Максима, что им будут присланы подарки с первой зарплаты его оруженосца. Он также посоветовал им как можно скорее обратиться в полицию.

Жернова и шестеренки в его голове начали работать. Это будет хорошо, решил он, если дети уведомят компетентные органы о том, что рано вечером к ним домой пришел краснолицый дьявол-вампир и похитил одного из них. Всем этим могут заинтересоваться люди принца, или гули, или стриги, или кто там правит Феодосией.

Они явятся на допрос семьи Максима в полицию после того, как узнают об всей этой истории. Если они предугадают правильное время, Агенобарб и его банда налетчиков смогут подкараулить их там, избить, покалечить, запугать и выйти, таким образом, на след самого принца или кого-то еще на вершине пищевой пирамиды.

Охотники, заманенные в западню собственной жертвой, что может быть лучше! Да, да, если эта маленькая уловка сработает — это будет хорошо. Если нет — он, Агенобарб, ничего не потеряет. Это не то, чтобы в его обязанности входило поддержание Маскарада или что-то такое.

Колени сэра Юсташа подкосились. Частично то была тупая боль, сковавшая его грудь и живот, частично — горечь утраты. Вот уж, воистину, злая шутка богов. Ни разу за все то время, что они были знакомы, лорда Коллвиля не посещала мысль, что он переживет Иллоквио Монтейра. И тем не менее это было так. Сталь режет глубже, чем всякая мысль. Вот и сейчас кровавая рана на груди молодого эльфа усмехалась и смеялась над всеми расчетами и предвидениями старика.

Рыцарь рухнул на землю подле тела своего пажа. Его белые как кость пальцы впились в чахлую траву и черную плоть земли. На одном из его пальцев вместе с его собственным кольцом-печаткой блестел золотой перстень с тремя брильянтами. Яд подбирался к его сердцу. Оно ударилось один раз, затихло, ударилось другой, затихла, как кажется, на еще больший промежуток — снова удар, более слабый, чем предыдущий, снова еще одна, еще большая пауза...

Старик разверз свои посеревшие уста и сказал что-то на языке, коим мир когда-то был пропет к существованию. Тени взметнулись вокруг него, окрашенные багрянцем и тирийским пурпуром. Его глаза на секунду стали абсолютной чернотой, двумя океанами надзвезной пустоты, более полными, чем ночь вокруг. Вместо дыхания из его груди вырвался черный пар, клубящийся как живой мрак из-за пределов мира. Ногти и кончики пальцев рыцаря окрасились черными пятнами, как будто он был болен чумой. Смерть вошла в него, но то была смерть, которую рыцарь призвал сам.

— Я... Я не умру здесь! — прорычал Юсташ, до скрипа сжав свои черные зубы-клыки.

— На самом деле ваши предки, когда оба их племени жили под властью одного кораналя в старом Мийетаре, прекрасно сочетались между собой. Никаких детей в крапинку.

Это сказал сэр Юсташ, который, как кажется, какое-то время назад объявился в таверне. Вопреки типичному распорядку для подобных высокопоставленных особ, он остался незамеченным широкой публикой. Возможно, она была слишком отвлечена происходящим за столом "Тра-ла-ла" и "Новый Дзирта". Все же там намечалась свадьба.

— Ну, я имею в виду до того, как высокие маги императора золотых эльфов уничтожили дом-государство ваших прародителей и навсегда обратили его в проклятое болото. Даже сейчас оно простирается на востоке. Конечно, написанные самими золотыми эльфами хроники утверждают, что то сделали мятежники-террористы из ваших — те, что не желали мириться с их справедливым и одобренным Небом правлением. Но лично я всегда думал, что то империалистическая пропаганда, призванная оправдать серию братоубийственных захватнических войн. Мои собеседники из золотых эльфов, как правило, не соглашались.

Сэр Юсташ остановился подле стола своих компаньонов. Как кажется, он был рад, хотя то было трудно судить и различать что-то определённое на его усталом, старческом и невыразительном лице.

— Если вы желаете, чтобы молодой жрец Мистры обвенчал вас, то я даю вам свое разрешение и согласие. Поскольку Колвилл — мои земли, я также освобождаю вас от причитающегося в таких случаях налога. Мистер Хелдер, вы желаете, чтобы я позвал лорда Авриана из Аткалы, и он присоединил благословение Хельма к мандату вашей богини? Если так, то я сделаю это. Но прежде, чем мы перейдем к празднованию, я хотел бы поговорить о делах мирских. Я встретился с Яго-кузнецом. Помните, мои добрые эльфы, как он мастерски заточил ваше оружие после того, как мы помогли ему? Он согласился сделать все тоже самое для остального отряда, для всех солдат, которых добрый барон отправил вместе с нами. Я хотел найти капитана Сиула, дабы приказать ему отправить своих людей в кузню. Вы не видели его? Он здесь в "Драконе"?

Сэр Юсташ был в плену мрачных мыслей. Рыцарь смотрел на черную рану и запустенье, маячившие на горизонте. На Высокие Топи, на Мийетар, поглощенный Темным Бедствием все эти тысячелетия назад. Какими еще могли быть его мысли, кроме как полными сумрака?

Интересно, то, что они идут вдоль этих проклятых мест в компании Берглина из Шамата, является хорошим или плохим предзнаменованием? Все же до того, как они продали свои души Лолс и стали дроу, то было страна его предков. Проявят ли силы этой старой земли милость к своему далекому, измельчавшему и изуродованному потомку? Или же, быть может, они захотят уничтожить Берглина за невообразимое высокомерия быть живым тогда, когда забытое королевство уже давно мертво?

Юсташа занимали все эти вопросы не из-за самого дроу, конечно. Самого пропойцу, как кажется, нисколько не занимала его судьба. С чего бы о нем в таком случае переживать и заботиться кому-то еще? Но нет, сегодня темный эльф был частью его отряда. Гнев или же благорасположение, которые он сыщет, падут также и на всю партию Юсташа.

Впрочем, пустое. Пусты эти мысли. Они зиждутся на суеверии, на предрассудке, что земля — сколь бы старой она ни была — может помнить, любить или ненавидеть. То, что это так, как бы ни уверяли нас поэты, до сих пор не смог доказать никто.

Слова молодого жреца вернули рыцаря в мир живых и заставили его на время отложить свои тревоги по поводу мертвых эльфов и их предсмертных проклятий.

— Все так, Хелдер, — сказал Юсташ, поворачиваясь к служителю Мистры в седле. — Пока наше путешествие было не особо интересным. Я молю богов, чтобы эта скука царствовала и продолжалась и далее. Тем не менее, да, дозорные и палисад вкупе с надеждами и молитвами — лучше, чем молитвы и надежды без них.

Юсташ отъехал на несколько шагов, а затем повернул своего скакуна так, чтобы смотреть на остальных.

— У нас не так много времени до того, как Селуна сменит Амаунатора, — объявил он. — Будем надеется, что Тарариала и остальные вернутся к нам с отчетом в ближайшее время. Тогда мы будем знать, где лучше всего разбить лагерь. В любом случае, он будет укреплен, я скажу, так что приготовьтесь поработать перед сном.

Рыцарь кивнул на повозки и на деревянные щитки, которым уже скоро суждено было стать импровизированными стенами их становище.

— Мы выставим стражу. Двух человек. Мистер Хелдер вызвался быть одним из часовых. Я думаю, что молодой Тодор должен к нему присоединиться. Все же во тьме, как они говорят, глаза дворфов глядят дальше и зорче людских.

Амулет на груди рыцаря на секунду вспыхнул красным светом как будто бы то было живое пылающее сердце какого-то бога или демона, которое он носил поверх одежды. Гоблины были сноровисты, их лидер, следовало полагать, знал пару заговоров, багбир был силой, способной крушить плоть и кости.

Но Юсташ сейчас был за пределами таких вещей, как сила, смекалка или знание. Когда он простер свою длань в сторону зала и заговорил, он говорил на языке, что было старше самого времени, языке, что пронизывало весь мир и все вещи в нем.

"Спите", — приказал он теми же словами, что Ао некогда повелел творению быть, а мирам разделиться.

На свое счастье Барби призвал к себе тени еще прежде, чем застава, БТРы и бойцы показались впереди. Чтобы не заставило этих людей стоять и действовать так странно, терион был уверен, что колдовство его рода укрыло его надежно. Если он сам не привлечет к себе внимание по глупости, он останется незамеченным.

И все же Барби остановил машину и притушил свет фар, не доезжая до блокпоста быть может 100 метров, 150 или около того. Мир прореагировал на резню в Белогорске и прореагировал быстро. Это стоило признать. Териону казалось, что он знал, что перед ним. Манассия любил этот трюк — один из немногих, которые Анастас Коганов так и не успел от него усвоить. После того, как он съел их волю, слуги старого графа держали себя также. Неподвижные словно статуи, если им не был дан приказ действовать. Не способные желать или хотеть что-то для себя самих. "Роботы", называл их старик.

Вентру, который правил в городе Феодосия, также обладал этой способностью. Ну, или, по крайней мере, так думал Агенобарб: что это был вентру и трюки вентру. Что-то здесь все еще не сходилось. Сразу 13 человек?

Вот так вот просто дисциплина, на которую Барби всегда полагался, не способна превратить своих жертв в бессловесных и невозмутимых "роботов". Чтобы сделать это даже с одним человеком, тот, кто знал соответствующие техники и приемы, должен был потратить как минимум несколько дней. Сделать нечто подобное сразу с чертовой дюжиной вояк? На это требовался месяц или около того.

Терион на секунду откинулся в кресле и задумался. Его руки, впрочем, по-прежнему оставались на руле, нога — на педали сцепления. Как кролик он был. Как кролик перед гадюкой. В любой момент готов развернуть иномарку и последовать примеру тех, уже побывал здесь раньше.

Возможно, бегство действительно самый разумный курс действий в данных обстоятельствах. Только глупец будет пытаться взять с нахрапу столь крепкий орешек, если он, конечно, не надумал совершить суицид с помощью копов.

Но, нет, что-то определенно не сходится! Думай. Чтобы превратить 13 человек в "роботов" надо потратить месяц. Факт. Значит, феодосийский вентру сделал это заблаговременно. Факт.

Где он держал 13 полностью безвольных силовиков все это время? Они же не могут ходить на работу, в магазин за водкой, брать у людей взятки на дорогах, трахать жен и отвозить крысят в школу без соответствующих инструкций хозяина. Все это требует слишком много микроменеджмента. Иначе — почти никакой пользы и зияющая, ходящая и дышащая брешь в Маскараде. 13 таких прорех, если на то пошло. Собственно, потому Агенобарб никогда и не планировал осваивать данную способность. Слишком много мороки, слишком малый профит. лучше подчинять своих маленьких миньонов по старинке.

Или же это не настоящие полицаи? Просто чья — ах-ха, как это называется — домашняя гвардия? Вооруженные люди, которые охраняют твое поместье от червей и дикарей, чтобы ты мог чувствовать себя в безопасности? Вряд ли даже гули. Логистика, связанная с обеспечением такого большого числа "торчков", была бы просто чудовищной. Просто обученные убивать смертные без воли, что охраняют твой дом и спят в подвале, когда они не нужны.

Ну, это возможно. Хотя тоже кажется чрезвычайным. Из всех вентру, которых Агенобарб знал лично, только Манассия держал на своей вилле такую большую стражу. Манассия же жил в Петербурге и был не без оснований уверен, что рано или поздно аколиты и картианцы попытаются сжечь его там, где он спит.

Феодосия в сравнении со старым местом жительства Барби была сравнительно небольшим городом. Вряд ли местные интриги и вендетты требуют столь серьезного штата громил под твоим началом. Пятерых хватит, чтобы идиоты оставили тебя в покое. Но не будем предполагать или думать за других, за тех, кого мы по-настоящему не знаем. Местный принц может быть параноиком или сторонником старой доброй максимы: There is no kill like overkill. Это возможно? Все возможно.

Но откуда тогда взялись БТР, бронежилеты и форма? Не, ну, в принципе, будь он сам местечковым тираном, Барби тоже бы очень оперативно взял под контроль все ресурсы местного МВД. Он организовал бы все так, чтобы техника, форма и все необходимое было предоставлено его людям по первому требованию. Хм-м, но все же. Все же.

Откуда у местных полицаев БТРы? Не, не. В принципе, это возможно. Путинская Россия, то да се. Гайки закручиваются, общество милитаризуется. Барби не следил за последними событиями общественно-политической жизни так внимательно, как делал это, когда, собственно, был жив, но он допускал вероятность того, что сейчас даже у полицейских в таком урюпинске, как Феодосия, были БТРы.

В любом случае, тут же повсюду военные базы, так? Барби помнил, что в новостях они говорили о том, что группировка российских войск в Крыму полностью автономна. Они говорили, что та способна сдерживать атаку что кораблей НАТО из акватории Черного моря, что ВСУ и нацбатов с Херсонщины хоть месяц, хоть два, хоть сколько угодно до подхода основных сил. Это только разумно, когда ты захватил новую провинцию, отрезанную от твоей основной территории, оккупировать ее по полной. Особливо, если всюду кругом враги и агенты Госдепа.

Таким образом, вполне вероятно, что где-то здесь поблизости развернута военная часть и она также находится под контролем феодосийского принца. Военную технику он решил вывести оттуда, когда Двор услышал о том, что происходит в Белогорске.

В принципе, в том, что местные Сородичи знали, что Свора взяла их в осаду, Агенобарб не сомневался.

Даже если полные сведения о боях в Белогорске еще не достигли Элизиум, то, скорее всего, Феодосию уже достигли первые белиаловцы-гастарбайтеры. Сколько их там было на поляне? 20-30 сестер, братьей и позеров?

Даже если прикинуть, что Рычащий Змей выбил половину, то это все равно оставляет порядка 10-15 разгневанных вампиров, окромя Барби и его стаи. Куда они все направились, после посиделок в лесу? Они же не растворились в воздухе и не были убраны на склад, как уже использованные декорации. Нет, нет, конечно.

Резонно предположить, что не только подопечные Барби решили продолжить афтепати в окрестных городках и селах. Стая Барби провела какое-то время в Белогорске, кто-то отправился в сторону Симферополя или куда-то еще на запад. Но кто-то двинулся на восток. Что на востоке? Феодосия. Вряд ли братья были более сдержаны, чем Саня, англичашка и децл. Они заявили о себе. Они сделали это в характерной для последователей старого доброго Противника импозантной манере. Ночной двор Феодосии, старой Каффы, должен уже знать, что пришло время сомкнуть ряды и дать отпор порочным мертвецам и варварам из окрестных лесов.

Да, чем больше Барби обдумывал ситуацию, тем более логичным все казалось. Конечно, были и какие-то нестыковки. К примеру, выделение более десятка "роботов" на одну заставку казалось жрецу чрезвычайно сомнительной тратой ресурсов. Если эти "роботы" здесь, то кто охраняет тирана, сожравшего их волю? У него, что, есть еще? Сколько, 30-40 громил и все они обработаны до состояния лоботомированных машин убийств? Не, что-то подобное было бы слишком чрезвычайным даже для провинциального безумца.

Впрочем, чрезмерное и чрезмерное — не значит невероятное. По себе Барби знал, что никогда не следует недооценивать подозрительность, мнительность и мегаломанию вентру. 13 человек на этой заставе, 13 где-то еще, а потом еще 13, что стоят с автоматами наперевес у входа в твою комнату паники и стреляют в каждую тень и каждый шорох. Если принц знал, что Свора Белиала взяла его нежную Феодосию в осаду и вот-вот ввалится в его покои, как сын Тарквиния вломился в спальню Лукреции, то ему лучше перестраховаться.

Сам Барби, наверное, предпочел бы держать своих смертных при себе, чтобы бросить в бой тогда, когда опасность обнаружит себя, но то был он. Он первым готов был признать, что, может быть, во всей этой раскладке были какие-то нюансы, о которых он не знал или не подумал. Может быть, дело в Маскараде. Он не соотносил свои расчеты с необходимостью поддерживать Маскарад. Тот, кто правил Феодосией, должно быть, думал иначе.

С этого ракурса, конечно, в том, чтобы выставить заставу "роботов" на дальних рубежах был свой здравый расчет. Они изрешетят белиаловца свинцом, сожгут его и ничего никому не расскажут. Как они опознают вампира? Может быть, они специально обучены. Может быть, расчет на то, что тот сам бросится на них. Эта идея пришла в голову даже Барби. Не следует недооценивать суицидальные тенденции детей Своры.

Атака. Лев Сатаны мертв, убит на равнинах Шема. Подданные Аквилонии спят спокойно. Ее королю не надо будет промывать мозги десяткам, а то и сотням гражданских и полицейских, увидевших что-то, что они не должны видеть. "Роботы" сделают свое дело. "Роботы" не расскажут. Хм-м, может быть, "робототехника" была не такой бесперспективной наукой, как он, Агенобарб, рассудил ранее.

Агенобарб проникся определенной симпатией к вентру-принцу Феодосии. Определенно. Тот был разумным и здравомыслящим джентльменом, знающим, что вооруженное насилие — всегда лучший выход из любой ситуации. Если бы жрец был бы здесь для того, чтобы спалить дотла его маленький город, то он воспринял бы все это как приглашение к пиру. Ах-ха... Ах-ха... Но он был здесь для того, чтобы спалить этот маленький город, так? Хм-м, похоже на то.

В любом случае, ему не обязательно было слепо бросаться вперед. Может быть, ему даже не стоит въезжать в Феодосию прямо сейчас. Может быть, следует разведать, что и как вокруг. Проблема была в том, что его мозг сейчас был как мармелад. В таком состоянии лучше не ввязываться в битву. По правде сказать, ему следовало бы предупредить о своих догадках и выводах Глеба и остальных. Он не мог напрячь волю с достаточной силой для этого.

А ведь для них может быть неочевидно, что Феодосия готова к бою и ждет. Они, должно быть, все еще полагают ее раззевавшейся девкой. Даже если их головы и посетили какие-то сомнения на этот счет, это еще не значит, что они смогут быть достаточно практичными и обезопасить себя. Нет, нет, они очень легко могут угодить в капкан. Что о них знал Агенобарб, так это то, что они были тупы и самодовольны. Тупые и самодовольные — хорошая пища для капканов. В том же, что капканы расставлены повсюду и в самом городе, а не только на въездах в него, нельзя усомниться.

Этот КПП — лишь ранняя система оповещения или первая линия обороны. В самом городе будут вырыты и укрыты другие ямы и окопы. Что можно организовать за день-два? Можно взять под присмотр наиболее привлекательные для номадов и других приезжих охотничьи территории. Все сообщения в полицию и другие экстренные службы будут тщательно мониторится. Это тоже можно устроить.

Как только неизвестные вампиры извне будут обнаружены, шериф и его архонты прибудут на место во всеоружии. Их, вероятно, также будут сопровождать "роботы" в омоновской форме. Определенно. Учитывая общий долбоебизм Александра и Гарри, считал Агенобраб, у его коллег очень мало шансов пережить бой на территории и в условиях, навязанных местными. Но что он может сделать? Что он может сделать?

Лорд Юсташ, как кажется, также был раздосадован словами дворфа. Впрочем, если он хотел как-то обрить того или сказать нечто укоризненное, он сдержал себя. Рыцарь лишь покачал головой укоризненно.

Он был слишком стар для всех этих слов и пересуд. Возможно, это его последний день, даже если ни одному гоблину и не суждено будет проткнуть его своим ржавым ножом. Дальняя поездка разбередила его грудь, давнюю боль и тяжесть в ней. Под его ребрами все сейчас было сделано одновременно из камня и из огня. Ему было сложно дышать, но все же он дышал и, как мог, не давал миру знать о своем недуге.

Возможно, через минуту его сердце, наконец, остановится. Но это значило лишь одно. Человеку, который стоит на пороге Вечности, нет дела до мирских свар. Юсташ был спокоен. Скоро он войдет в гробницу.

— Мастер дворф прав в одном, — в конце концов проронил Юсташ, глядя на Неммонис. Кажется, он начал полагать ее офицером под своим началом или что-то такое. Кажется, он ожидал, что она будет слушаться его приказов и — в свою очередь — передавать эти приказы другим. Было в его взгляде также и что-то такое, что настаивало, что все это не просто лишь фантазии и грезы высокомерного и отлученного от мира старика. Сэр Юсташ сражался в войнах и водил людей за собой. Знающему человеку это было понятно теперь даже без всех хвалебных пересудов крестьян, что ходили о нем в Колвилле.

— Нам надо перестроится — и, да, мэм, арьергард должен быть укреплен также. Вы возьмете авангард, я скажу. С вами лучше всего быть эльфу, потому что я разглядел в ней хищника; Яго, потому, что он откажется быть где-либо еще; женщине-калимшани, потому что, несмотря на ее малый рост и смуглость, я думаю о ней как о воине.

— Оборону тыла возьмут на себя дворф и дроу. Первый из них показал, что если в том случится нужда, он может поддержать тех, кто впереди, метая свои топорики. С другой стороны, он, считай что, нарушил строй там в лесу. Я надеюсь на него, но сомневаюсь в нем из-за его молодости. Потому я не хочу видеть его впереди. Дроу владеет самострелом — я видел это, когда он неоднократно дурил в подпитии там, в деревне. Потому все, что я сказал о поддержке нашего наступления из второй и третьей линии, применимо и к нему. Пропойца был когда-то Берглином из Шамата, Берглином-лордом, Берглином от Дома, что отверг его. Он хочет стать им вновь, я знаю, или — если то невозможно — он хочет обрести хотя бы тень прежнего себя. Потому, я уверен, он возьмет на себя командование тылом — пусть, кроме него, то будет всего лишь один дворф. Он попытается исполнить свою роль так хорошо, как сможет. Что же касается нас остальных — мы будем держаться в средине.

Сэр Юсташ, кстати, также был здесь. Ну, здесь и не здесь одновременно как это часто бывало с ним в последние годы. Старик дремал с открытыми глазами, присев на свое излюбленное кресло у камина. Его ноги были удобно размещены на табуретке поближе к пламени, сам он, даже несмотря на близость к очагу, был прикрыт пушистым и колким шерстяным пледом. Вопреки всему этому, холод — постоянный товарищ на исходе земных лет — не оставлял его кости. Это было пустое дело пытаться согреться теперь, когда Лорд Мертвых был так близок к нему — так близок, что, казалось, если он постарается, старик мог заметить его на периферии своего зрения.

Поднятый явлением Неммонис переполох, пусть он даже и был едва слышен, встревожил его. Упоминание его имени и — через посредство слов о свитке-объявлении — его официальных обязанностей пробудили его и того больше. Но нет. Юсташ не спешил разом возвращаться в мир живых и бодрствующих. Они говорят, что это плохо для здоровья все же.

Сначала сэр Юсташ вытянул правую руку и нащупал на небольшом столике рядом с собой свою ранее зажженную, но успевшую уже не только затухнуть, но и остыть курительную трубку. Как долго он спал? Престарелый рыцарь покосился на кресло рядом с собой. Кажется, он приехал сегодня в "Дракона", чтобы встретиться и говорить с кем-то, вот только с кем? Скорее всего, его встреча состоялась, он произнес слова, которые должен был, и его собеседник ушел. После этого он задремал, да. Но кто это был? Кто-то из деревенских глав? Рив? С тем же успехом это мог быть сам Келэмвор, насколько можно было судить. Рыцарь все равно не мог вспомнить.

В любом случае, пришло время бодрствования. Юсташ наклонился к вяло тлеющему очагу — как кажется, никому тепло здесь не требовалось также, как ему — и осторожно выловил оттуда уголек-огарок. Он постарался не повредить мех своего тяжелого мехового плаща. Вот, его трубка была снова зажжена, медленно он затянулся. Он выдохнул тягучее облако дама перед собой — эфемерные галеоны и башни, возникающие и рушащиеся в пространстве нескольких секунд. В этот момент Юсташ сам был как ифрит или, может быть, как дракон. Дракон? К чему все это? Ах да, драконорожденная.

Рыцарь поднялся и встал, облокотившись рукой о спинку кресла. Он нашел взором источник всей этой сумятицы.

Ах-ха, и правда. Драконорожденная. Что привело ее сюда из самих Старых Империй, с той стороны Внутреннего моря? Воистину, Юсташ жил в необычные годы. Сначала этот дроу-пропойца в Колвилле, теперь вот она. В его время, если ты встретил золотого эльфа — это было приключением. М-м, тем еще приключением, конечно, учитывая какими нетерпимыми гордецами большинство представителей этого племени было. Мир меняется, мир явно меняется, но Юсташа не будет здесь, чтобы увидеть, к чему все это приведет. К счастью или к несчастью.

Юсташ еще раз затянулся своим табаком, вперив взгляд в путешественницу с дальнего востока. Карок и другой молодой глупец могли встревожить не одного только его. Кто знает, чем это закончится? Может быть, она в гневе? Говорят, что все они в Тимантере страшные милитаристы, живущие и умирающие по закону меча.

Как бы этот диковинный воин издалека, из-за морей, не потрепал его маленьких несведущих простаков за то, что они посмели говорить о ней за ее спиной. С этими вооруженными иностранцами все может быть, даже если они и не проклятые амнийцы. Возможно, ему стоит включить себя в эту историю, пока еще не поздно. В конце концов, это только его долг как покровителя этих мест и этих людей.

— Мэм! — подал голос рыцарь. Голос то был все еще неожиданно глубокий и звонкий, несмотря на старческую хрипотцу. Он обращался к Неммонис Даар через половину зала.

— Мэм! Если вы не возражаете и если вас не тяготит то, я хотел бы задать вам вопрос. Давно вы в наших местах? Куда вы направляетесь?

Агенобарб было хотел показать карточку про ТЭС. Что-то остановило его. Он сдержал смех. Ах-ха, его проклятье, как кажется, работало не только через бесчувствие. Сейчас - нет, рационально он это понимал - ему совершенно неуместно хотелось смеяться. Да, Агенобарб удержал себя, чтобы не упасть на колени и не захохотать. Но и только! О, смертные смешны! Что за глупость!

Он показал карточку между тем. "Так точно, Роман Степанович".

"Собака?" — удивился Агенобарб про себя. Он хотел было избавить от этой мысли и перейти сразу к тому, зачем он сюда пришел. Но, нет. Нет. Что-то насторожило его. Он знал вампиров, которые могли превращаться в собак. Если на то пошло, то этот ревущий змей мог последовать за ними в обличии пса. Это мог быть кто-то еще из Своры. В лесу сегодня вечером было много его собратьев. Кто-то из них мог захотеть отправиться на автепати в эту чахлую деревеньку — почему нет? Этот некто мог быть гангрелем.

Когда тот посмотрел на него, Агенобарб подчинил себе волю дежурного.

— Расспроси его про собаку, — отдал он команду своему новому псу.

— Что за собака? — спросил вдруг дежурный против своей воли. Агенобарб не слышал ответы, но на каждый ответ дежурный задавал новый вопрос:

— Какая порода?.. Какой цвет?... В какую сторону бежит?.. Где хозяин?.. Есть ошейник?.. Особые приметы?.. Она одна?..

Второй дежурный, отметив вошедших быстрым взглядом, и вернувшийся к работе стал вдруг подозрительно коситься на своего напарника.

— Все нормально, продолжай работать, — успокоил его Барби, использовав лишь самую малость темного волшебства.

Между тем полицейский продолжал расспрашивать:

— Сколько в холке?.. Бежит рысцой?.. Что в пасти?.. Бежит прямо или зигзагами?..

Последний вопрос влился в продолжительную паузу, после которой полицейский повторил его, ровно таким же тоном. В трубке раздалась гневная матерщина, которую расслышал даже Агенобарб, после чего дежурный снова монотонно повторил вопрос:

— Бежит прямо или зигзагами?

Скорее всего, полицейский по ту сторону трубки предположил, что его злобно троллят, рассудил Барби. Неважно. Он всего лишь раб протокола и должностных инструкций, как и все они. Вряд ли он может позволить себе послать дежурного по городу так вот просто... А нет, он только что это сделал. Не будь его чувства мертвы, Барби, наверное, посчитал бы все это забавным. Сейчас он просто хотел испытать свою гипотезу, какой бы дурацкой она не была.

— Гоменюк, это собака важного человека. Возьмите трубку у дежурного и прикажите патрульным поймать ее и привезти сюда.

Гоменюк молча подошёл к дежурному, без спроса вырвал у него из рук трубку и приказал полицейскому по ту сторону радиосвязи:

— Поймайте собаку и привезите в участок.

«Тролль поневоле» слегка подвис, не имея возможности продолжать расспрос, но потом вышел из ступора, переключившись на кликание мышью и сверление взглядом стоящего перед ним экрана монитором.

— Расскажи мне про собаку, — приказал Агенобарб, пока "тролль" еще не успел слишком увлечься своим компьютером.

Приказ не возымел эффекта. Никто из полицейских не принял его на свой счёт.

— Отчитайтесь по собаке, дежурный, — зашел с другой стороны Агенобарб.

Это сработало. На приказ обернулись оба дежурных, но только один мог выполнить приказ вентру:

— Чёрная собака, беспородная, хозяина не видно, ошейника не видно, бежит одна в сторону улицы Ленина, в холке более метра, бежит рысцой, ничего не несёт.

Агенобарб кивнул и посмотрел на Гоменюка.

— Они приступили к поимке?

— Вы приступили к поимке? — спросил Гоменюк в трубку. Помолчав немного он добавил: — Это подполковник Гоменюк говорит.

Выслушав ответ, от сообщил Агенобарбу:

— Так точно.

— Пусть сообщит дежурному, когда поймает ее.

— Сообщите дежурному, когда поймаете её, — продублировал приказ Гоменюк.

Итак, пора было приступить к основной части.

— Гоменюк, прикажите отменить план-перехват по городу. Отзовите патрули назад.

— Дежурные, приказ слышали? Выполнять.

— Так точно, — ответили друг за другом оба полицейских и начали выходить на связь со всеми постовыми и патрулями один за одним.

— Отлично. Идем в 104-й, Гоменюк. Дежурные, проконтролируйте все тут, чтобы прошло без эксцессов. Если будет какая-то новая информация по собаке — скажем, что ее поймали и уже везут сюда — пошлите кого-нибудь , чтобы поставить меня в известность. И да. Эти два свидетеля с улицы Фрунзе? Они опасные преступники. Велите арестовать их и бросить в камеры по приезду. Все понятно?

— Так точно.

***

По пути в комнату допроса Агенобарб и Гоменюк наткнулись на Разумовского, который вёл какого-то застиранного вида мужчинку в наручниках вниз по коридору. Это и был тот самый "курокрад" Ковалёв.

Дознавательная комната выглядела достаточно цивильно для современной "пыточной". Она была не самой просторной, где-то четыре на четыре метра, но здесь был сделан недавний ремонт, ярко освещена флуоресцентными лампами, да и мебель здесь была относительно новой. Стул правда у жертвы правосудия был обычный пластиковый, но, справедливости ради, у следователя был точно такой же. Кабинет допроса производил не более страшное впечатление, чем классная комната в школе, сжавшаяся до размеров раздевалки. И только присутствие в ней завуча могло добавить полагающегося трепета. За "завуча" здесь был полицейский средних лет, с пропитым лицом и красными от недосыпа глазами. Он был совсем не рад быть здесь. Не рад на столько, что на его лице всё же проступило выражение "господи, как же вы все меня заебали", хотя работал он сейчас с потерпевшей, помогая ей что-то писать на обычном листке офисной бумаги. В потерпевшей Агенобарб узнал ту самую выжившую с трассы.

— Вы формулируйте точнее, если можете, — усталым голосом посоветовал следователь, но потерпевшая его уже не слышала. Она узнала Агенобарба.

— Не двигайся, — приказал Агенобарб, улыбаясь. Только дьявол мог так улыбаться.

Её опухшее от рыданий лицо побелело, и сама она впала в лёгкий ступор от обрушившихся на неё эмоций и поднявшегося вихря противоречивых мыслей в голове. Противоречия начали быстро разлетаться, повинуясь центробежной силе, когда она увидела, что Анегобарб не в наручниках. Всё её тело сразу напряглось. Но пошевелиться она уже не могла. Не могла даже говорить.

Агенобарб между тем обратился к следователю.

— Смена окончена. Пора домой.

— Ладно, пойду я, — устало сказал следователь, встал со стула и начал собираться.

— В добрый путь! — радушно попрощался Агенобарб, он смотрел в этот момент на девушку. На девушку, которая скоро останется с ним наедине. Он хотел видеть, как она сломается. Та злая воля, что была его естеством и его элементом Триады, хотела этого.

Когда следователь ушел, Барби сказал Разумовскому и Гоменюку усадить "курокрада" на его место. Затем он сказал им вернуться в 104-й и проследить, чтобы свертывания плана перехвата прошло без сучка без задоринки. Да. После этого они остались с девушкой наедине. Ну, практически сразу после этого. Прежде этого Агенобарб без лишних экивок и прелюдий парализовал Ковалева и выпил его досуха.

— Он был аперитивом, моя дорогая, — пояснил Агенобарб небрежно сталкивая начавшее стремительно холодеть тело Ковалева на пол. Сам он уселся на место покойного.

— Посмотрим, что ты там о нас написала! Я люблю читать фанфики о себе! — сказал Барби после того, пододвигая к себе листок со свидетельскими показаниями. Не отрывая взгляда от писанины — да, теперь он разорвал зрительный контакт — терион добавил:

— Можешь говорить. Но Тихо.

В написанном от руки заявлении на сухом канцелярите были описаны события, развернувшиеся после убийства мужика-23. Там же были даны описания внешностей "лиц, совершивших покушение", в одном из которых Агенобарб узнал себя. Он был "высокий блондин в джинсовом костюме 23-27 лет". Где этот блондин мог достать 23-летний джинсовый костюм, там не уточнялось.

— Вы вампир? — тихо спросила девушка.

— Йеп, — кивнул Агенобарб, продолжая чтение. — Но не Эдвард, а, скорее, граф Страд фон Зарович. Я, знаешь, не блещу. Я никогда не блещу.

Он выдержал паузу, а потом почему-то пояснил:

— Это такой клон графа Дракулы из настольной игры для нердов.

— То есть вы — клон клона Дракулы? — спросила она как-то более спокойно. Даже слишком спокойно для жертвы в её безвыходном положении.

— Где-то есть настоящий?

— Как ни странно, да, — Барби вновь поднял взгляд на свою жертву. — Я даже читал его книгу. Не ту, что написал Брем Стокер. Настоящую, его собственную. Один совет оттуда сегодня очень меня выручил. Но почему ты спрашиваешь, дорогуша?
Ион был «лицом, вооружённым автоматом Калашникова». Гарри был «гражданином иностранного государства, одетым в чёрное», Глеб — «лицом, управляющим мотоциклом красного цвета марки Yamaha(зачёркнуто) "Ямаха"», а Сане не повезло больше всех, так как в его портрете среди примет были отмечены «синдром пьяного зачатия» и «малограмотная речь, изобилующая криминальным арго».

— Узнать, переворачивается ли кто-то в гробу от того, какие у него подражатели.

— О нет, дорогуша. Я не подражатель Дракулы. Я как эти сатанисты из голливудских фильмов. Ну, знаешь, как те, которые были в "Ребенке Розмари" и "Омене".

— Люцифер тоже реален?

— Да, конечно. Он даже спустился на землю в старой Вавилонии и породил ребенка за несколько столетий до рождения Христа. Я являюсь последователем учения, которое основал этот ребенок когда вырос.

— Вы его видели?

— И да, и нет. Он был смертным, как и ты. Ну, может, за вычетом небольшого осложнения под конец его естественной жизни. Он умер за столетия до того, как я был рожден. Моими глазами я видел потомков, которых он оставил. Ну, знаешь, этакая "священная династия" как у Дена Брауна, только злая. Но то глаза моей плоти. Я также низвергнул свою душу в Ад в ходе специального ритуала. Там я видел его моим зрением помимо видения — так, как только один дух может видеть другого.

— Я про Люцифера, — уточнила девушка.

— Полагаю, что, да, видел, — кивнул Агенобарб. — Как уже было сказано, я был в Аду. Проблема в том, что тогда, когда я совершил свой ритуал — да и сейчас — мой разум и моя воля еще не были готовы вобрать в себя его величие. Потому мои воспоминания на этот счет обрывочны. Это не память о чем-то, что я видел, слышал или осязал. Тогда у меня было еще одно, шестое чувство. Именно им я видел — ах-ха, нет, не видел, конечно, но чувствовал — Противника, того, кого ты зовешь Люцифер. Это шестое чувство было дано мне на миг. Через миг оно исчезло, оставив вместо себя впечатление, которое я едва ли могу выразить на языке оставшихся пяти чувств, даже если бы и захотел.

— Звучит так, будто вы боготворите его. То есть делаете то, что сам Люцифер отказался делать, когда взбунтовался против Яхве.

Голос девушки, хоть и тихий, звучал теперь так, будто они вели культурную дискуссию где-нибудь в библиотеке, а не сидели в запертой комнате с трупом мужчины под столом.

— Возможно, — признал Агенобарб. — По правде сказать, я обычно не думаю о наших с Ним отношениях в таких клерикальных терминах как "богопочитание", "покорность" или "мятеж". Я слишком эгоманиакален для этого. Я предпочитаю думать о Противнике как о кусте с розами. Я — один из цветков на его древе. Он сотворил мою душу, которая поселилась в этом смертном теле, когда оно умерло. Древо точно также собирает влагу и соки земли своими корнями, чтобы породить бутон. Разве часть боготворит целое или считает его своим повелителем, м? Я думаю, что нет. В отличии от Яхве — Люцифер никогда не давал мне повода для мятежа.

— Возможно потому... — начала было девушка, но в страхе осеклась.

— Да, да, продолжайте, — подбодрил терион.

Девушка внимательно посмотрела на Агенобарба и тихо-тихо ответила:

— Потому, что вы не личность. В отличие от него, в вас нет оригинальности, вы — клон Страда, который клон Дракулы, и исповедуете клон христианства, которое клон иудаизма. И ваша raison d'etre — клон голливудских образов, которые клон христианской пропаганды. Я хотела узнать, кто пришёл убить меня. Оказывается, меня убьёт клише.

— Ну-ну, барышня. Оригинальность переоценивают, — усмехнулся Агенобарб. — Есть тысяча сортов глупости, каждый из ник — уникален. Новизна и самобытность не означают также автоматическое превосходство. Заезженные клише стали такими заезженными именно потому, что изначально они были хороши. Люди же склонны выбирать хорошее и превосходное, когда могут. Ну и что, если то клише, которое было повторено десять тысяч раз? Я предпочитаю думать о себе как о Wampyre Classic.

А теперь пришло время для тоста. Агенобарб поднял голову к потолку. TEБЕ, О ЛЖЕ-МЕССИЯ.

Он метнулся к девушке, перескочив через стол, и все было кончено.

Агенобарб помотал в пальцах зажигалку. Это была интересная история. Почему некоторые вентру курили? Простой ответ: старые школы считали, что способность повелевать, власть порабощать разум и души, была как-то связана с дыханием.

Манассия говорил, что в одной академии в Новом Свете они даже запирали своих учеников с их жертвами-пособиями в промороженном насквозь подвале. Ученики должны были разбудить свое сердце, свои легкие, дыхание из их оживших и тут же продрогших глоток должно было подыматься вокруг них как белесый туман — ледяное воплощения их властных слов. Считалась, что, когда они изображают жизнь и дышат, это делает их Кровавый голос сильнее. Сигареты, в свою очередь, дым от них, оживленные легкие, тут же обращенные в легкие курильщики, были быстрой и дешевой альтернативой холоду.

Это было лишь суеверие, впрочем. Никто никогда так и не доказал, что румянец жизни и живое же дыхание делает Доминейт и слова владычества сильнее. По правде сказать, Агенабарбу не нужны были сигареты. Он и так был обучен всему, чему должно.

— Я — твой командующий офицер, и ты будешь подчиняться моим приказам так быстро и так хорошо, как только сможешь, — сказал он. Терион говорил так, и он привел свою кровь в движение не для того, чтобы оживить свои прогнившие и засохшие легкие, но для того, чтобы сделать свои слова правдой до конца ночи.

Агенобарб между тем приказал своим людям держаться тихо, отступить обратно в дом Владимира и затаиться там. Старухе он приказал заткнуть рот, сам же замер у окна, стараясь быть невидимым с улицы. Не то, чтобы он очень боялся человека с ружьем. Было бы разумно, впрочем, сражаться с ним на своей территории. Вот только как подманить его?

Ах-ха, конечно. Анна. Барби призвал ее к себе. Он приказал ей привести глупца вместе с собой. Ох, но это не то, чтобы он когда-нибудь на самом деле собирался позволить ей уйти! С каких пор Смерть отпускает кого-то из своих объятий? Этот дом — логово Зверя. Он ждет вас, глупцы.

Агенобарб добрался до тёплой, немного дряблой кожи этой жещины, и стал пить кровь. Её кровь была похожа на домашнее вино из яблок: кислое, мутное и при этом слишком сладкое из-за недобродившего сахара. Таким вином не угощают гостей, в таком вине нечего смаковать, и оно не подойдёт для утоления жажды в жаркий летний день. Такое вино продолжаешь пить лишь потому, что это твоё вино, сделанное твоими руками из собранных тобою яблок. К сожалению, для Агенобарба это не работало. Это был не его участок, и это не его яблони росли здесь у дома. Это просто дрянное вино.

Когда Агенобарб уже было закончил пить, какая-то сила схватила его за плечи и швырнула в стену.

— Ссссука!!!

Это был хозяин, aka «швейцар». Свои приказы он посчитал выполненными и начал потихоньку приходить в себя, и то, что он увидел в своей спальне, явно было за гранью его гостеприимства. снеся со стены какую-то картину и опрокинув часы со стоящей рядом тумбочки, Агенобарб увидел перед собой того самого кипящего злобой вепря. И вепрь был готов убивать.

— Ха-ха-ха! — расмеялся терион. Такими люди нравились ему уже куда больше. Его радость скрасила удар о стену. Да-да, свирепствуй, моя прелесть. Быть может, ненависть научит тебя чему-то. Может быть, тому, как строить лучшие дома. В твоем последнем проекте твои подрядчики - или, может быть, то был ты сам? - явно над тобой надругались. Человек не может жить в таком доме. Это какая-то большая собачья будка. В любом случае, когда банка с червями открыта, ты не можешь сетовать на следующие неприятности как на что-то непредвиденное.

— На четвереньки. Гавкай.

Перед тем как выполнить приказ, мужчина успел покуситься на Агенобарба серией ударов, но тот легко от них увернулся, и кулаки угодили в стену. Против своей воли мужчина упал на колени, и послышалось тихое "гаф... гаф..."

— Твой дом, Шарик, это надругательство над всем красивым, — пояснил Агенобарб, отстраняясь от стены и обходя Лешу по кругу. Теперь он стоял у него за спиной.

— В любом случае, ты выглядишь ухватистым мужиком, пусть даже ты и лишен эстетического чувства. Я хотел бы знать, есть ли у тебя в хозяйстве что-то похожее на железные штыри? Какие-нибудь прутья для забора? Что-нибудь длинное, железное, чем можно проткнуть и зафиксировать на месте человеческое тело?

Барб приказал.

— Ответь. Потом продолжай гавкать.

Ответом было «убью, ссука», но затем снова нелепый лай.

— Лёш! Лёш, что происходит?

— Лежать и не двигаться! — резко выкрикнул Агенобарб, указывая пальцем в сторону кровати. Его брови нахмурились — но именно что игриво нахмурились. Как любой вентру он любил играть со своими марионетками. Хорошо, не как каждый вентру. Но те, что не любили играть, были скулящими идиотами.

— Мне не хочется прилагать усилия, Алексей, — наставительно обратился Барби. — Железные штыри. Есть они у тебя или нет? Отвечай: да или нет.

— Нет.

— Тогда зачем, мать твою, ты мне нужен? — крикнул Агенобарб в гневе. Это не то, чтобы он был на самом деле был разгневан, но план начал выстраиваться в его голове. Ничего, ничего. Все еще возможно. Если не с помощью этого обрубка, так следующего.

— Молчи. Не двигайся. Смотри, — приказал Барби жене. Затем он накинулся на мужа. Сзади. Это было немного гомоэротично — но, чего-то, он был из более либеральной части страны.

Fuck me? Это Агенобарб понял. Терион нахмурился. Брит-недоумок все еще был неспособен соразмерить бег своего сердца с ритмами Зверя. Замечательно. И это после всего, что он, Барби, для него сделал!

Fuck me? Fuck you, cocksucker!

Самое легкое было бы оставить эту горе шайку прямо сейчас. Ельцев и молодой дегенерат не знают даже общеизвестных фактов о своей природе, зато очень горазды трясти своими членами и совать их друг другу в морды. Ион не способен связно связать и двух слов. Гарри пошлет их, кто-то из недоумков взбесится, его понятия или его спесь затребуют ответа и компенсации. Вполне возможно, что все закончится торпором для англичашки, или для урки, или для децла.

Самое легкое было бы оставить все как есть. Почему Агенобарб не ищет легких путей?

Fuck you asshole.

Барби отвернулся от окна и щелкнул костяшками пальцев. После этого он просунул голову между двумя передними сидениями в переднюю часть автомашины и посмотрел на мехета.

ЗАГЛУШИТЬ МАШИНУ. ВЫЙТИ НАРУЖУ.

Агенобарб не спешил загружаться в машину до тех пор, пока не нашел свой левый ботинок в кювете у дороги. Это небольшая пауза вдали от остальных стала чем-то долгожданным и необходимым. Она позволила териону подумать о тех обстоятельствах, в которых он очутился, и той компании, с которой его свела судьба.

Итак, обстоятельства. Он взял второй старт в погоне, которая теперь была его жизнью. Это замечательно. Не каждый получает шанс родиться вновь во свете кровавой звезды. Скоро он, Агенобарб, будет говорить пламенем, скоро его глаза будут колодцами, в которых умирает дух. Для того чтобы все стало так, ему необходимо попасть в Краснодар. Терион был настроен сполна насладиться дорогой.

Компания, с которой он водится. Будем честны, тут не все так гладко. Его спутники оставляли желать лучшего. Глупцы, обрубки, быдло, трусы, мямли, которых невозможно понять и невозможно уважать. Они топчутся на месте, говорят какую-то чепуху, и удручают себя какими-то бесполезными мелочами. Затем они срываются и бегут - но не один из них не знает, куда бежит и зачем. Никто из них не понимает ничего из того, что происходит вокруг.

Говорить с ними - все равно, что кидать бисер перед свиньями. Никто из них не готов к знанию. Никто из них не хочет великого предприятия, великого совершения, они просто хотят найти себе норку, спрятаться там от осуждающего взора мира и предаться мелким грешкам мирян. По правде сказать, если бы дух Агенобарба не был бы распят вместе с его спутниками, то он уже давно убил бы их всех.

Хорошо, хорошо. Он снова попробует завтра. Он даст этим никчемным вана-би еще один шанс. Пока же ему надо расслабиться. Пожалуй, по приезду в Белогорск лучше всего будет отделиться на них на какое-то время: на эту ночь, на следующий день.

Да, да. Барби погуляет по городу, он поднимет тост за новое начало. Он подготовится к завтрашней ночи. Завтра у него будет много работы.

Но вот - время вышло. Агенобарб, наконец, закончил с ботинком, кюветами и поисками. Затягивать дальше не было смысла. Он вернулся к машине. По пути он даже прихватил с собой телефон погибшего Александра-смертного, того самого, о котором неизвестно куда подевавшаяся девчонка-невидимка вопила так трогательно.

"Ох, Гарри, Гарри, ублюдок ты с плохими зубами. И Доктор Кто, и Гай Ричи твои - ублюдки. Не мог ты и другие недотепы не тупить, и дать мне сделать с девчонкой, что нужно? Ах, к черту! Вы, тупицы, так боитесь милицентов!Надеюсь, она приведет к вам милицентов! Может, тогда вы узнаете, что такое на деле культура эксцесса и ультранасилия!"

Внешне терион, впрочем, был свое всегдашнее веселье. Он улыбался.

- Чур я на заднем сидении, друзья! - бойко бросил он, шмыгнув в машину. - Поехали!

- Тебе лучше остаться голодным, Александр, - вдруг заявил Агенобарб, до того замолчавший и, казалось, задумавшийся о чем-то. - Даже не просто голодным, нет. Тебе надо сжечь ту кровь, что ещё есть в тебе. Тебе следует довести себя до изнеможения, а потом заставить своего Зверя смотреть, как другие насыщаются. Нужно, чтобы ты был не просто голоден. Нужно, чтобы ты был голоден так, чтобы готов был пожрать сердце и душу другого. Ты создание плоти, Александр. Голод разбудит твою плоть.

Барби приблизился к Ельцеву и осмотрел его оценивающе. Терион перешёл на заговорщический шепот только для них двоих.

- Ты все ещё нем и безголос. Ты все ещё не слышишь ничего, кроме визга и шипения, когда наши души говорят, так? Ты спешишь куда-то. Может быть, даже бежишь от чего-то. Но от чего именно? От последствий? Милицентов? Ты боишься того, что извечные гонители нашего благородного братства накажут тебя за нарушение их нелепых Традиций, если застанут на месте преступления? Но что проку в том, если ты убежишь от преследователей или доберешься куда-то, если ты все ещё глух и нем? Ты не можешь говорить с Гарри. Ты даже не слышал последнюю часть слов этого Ревущего Змея о том, что ждёт тебя в Краснодаре. Почему ты до сих пор не научил своего Зверя говорить и понимать, Саня?

Закончив с носферату, Барб повысил голос, чтобы докричаться до остальных.

- Подождите пока убирать или прятать трупы! У меня есть план. Я считаю, что их надо выставить на всеобщее обозрение, прежде чем мы уедем. Это облегчит мою работу в Белогорске.

- Действительно, Гарри, мой друг! - весело крикнул Барби, только-только появившийся на дороге. Как смерть - он был медлителен, но верен. Ну, или просто был не в самой лучшей физической форме.

- Ха, признаюсь, я тоже хотел познакомиться с нашим новым приятелем поближе!

Он вновь весело рассмеялся, оправляя растрепавшийся от всей этой беготни воротник своей летней рубашки. Терион обернулся к темной кровле леса, полминуты назад извергшего всю их адову свору и приблизился к сцене побоища. Он сделал это, шагая спиной вперед, как будто бы не желал отвлекаться от созерцания ночной природы.

- Ах-ха! Ах-ха, и я должен сказать: из всех косноязычных ораторов Пандемониума этот студент был одним из самых назойливых! Только я подумал, что он выглядел как заучка, сдающий экзамен? Ха, неуд! Отчисление! Пойман на списывании!

- Ах-ха-ха, принц! - расхохотался Джозайя. Притворство и медовые речи стали прахом, его лицо - лицом первородного гнева, ненависти, озаренной какими-то иными созвездиями.

Пламя и сталь засверкали вокруг.

- Каин - моё имя, прекрасный принц, спроси у глупца, приведшего меня! Спроси у изменника, который пожелал, чтобы я убил тебя для него! Спроси у Вильгельма, который отдал твою жизнь за свою! Я - дитя, которое не желает быть сожранным. Которое - да поможет мне Бог! - не желает, чтобы ты и твои когда-либо сожрали кого-то еще!

Синей и багряной тенью - такие, как мы помним, цвета его одежд - Фишер метнулся к молодому лорду. Он что-то схватил со столика подле его кресла? Нож, возможно? Табакерку? Пепельницу? Что-то острое? Что-то тяжелое? Не важно. Не известно. Он был как ураган и как сама смерть сейчас. Фишер ударил Иоганна в шею, а затем в висок, а затем по лицу.

- Брата-Блэквуда ты не приметил во мне? Ах-ха, но я твой брат. Брат-Каин. Твой брат-убийца, мой благородный принц фей. Разве смерть и кровь не делают нас братьями?

Фишер говорил так - нет, он кричал так - когда он бил, и бил, и бил...

- Хм-м, не любишь сказки и исторические хроники, челиаксианец? - усмехнулся эльф. Тибериос прикоснулся к свободной рукой к широкому полю своей смятой шляпы и слегка пригнул его - будто бы они с Квинтом только встретились, и он хотел поздороваться.

- Быть может, грошовые романы ужасов - больше твой сорт литературы? Мне кажется, ты недооцениваешь нас, волшебников. Эта сука-бестия, я думаю, не разделяла твоего ошибочного пренебрежения. Уж точно не после того, как я почти размозжил её череп, даже не прикасаясь к ней. Нет, нет, она опрокинула лампу и она бежала во тьме. Бежала от меня, Тибериоса Тайра, и моего колдовства. Насколько она могла знать, я готов был следовать за ней по пятам. Зачем потому лезть в этот желоб, или в ту трубу? Я бы испепелили ей и там и там, покуда она карабкалась и извивалась и покуда ей негде было бы укрыться от моего пламени. Потому я скажу, что она затаилась где-то здесь, среди этих мертвецов. Я уверен в этом? Нет. Но, мне кажется, это возможность, которую лучше проверить.

Эльф хихикнул, а затем поднял свой кинжал высоко над головой, ловя им лучики мерцающего над потолком чародейского света. В его неверных бликах можно было заметить, что черная шерстяная ниточка, которую Тибериос Тайр за пару минут до того отщипнул от своего воротника, была повязана вокруг его указательного пальца. Интересно, зачем он это сделал?

В любом случае, когда эльф заговорил снова, то его голос также воспарил к потолку. К концу своей тирады, он почти кричал.

- Итак, грошовые ужастики! На Острове Ужаса Тар-Бафон, некромант-завоеватель, кинул Ародена-бога в Яму Короля-Колдуна. Последний азланти выбрался из неё, мечом и заклинаниями он проложил себе путь через армии поднятых злой магией умертвий. Давайте посмотрим, сможем ли мы повторить эту страшную и величественную историю здесь, в нашей яме. Я буду вашим Шепчущим Тираном! Я оживлю мертвых! Если женщина там, в их куче, то они разорвут её для меня, они принесут мне её кожу, и я буду носить её, как и обещал! Если нет?... Тогда я буду должен тебе монету, челиаксианец!

Не теряя не мгновения, самопровозглашённый чернокнижник выкрикнул слова заклинания... Ниточка на его пальце на миг вспыхнула синим пламенем и исчезла...

- Тс-с-с, юноша, - эльф шагнул ближе к нефисианцу и предупредительно поднял вверх руку, призывая того не двигаться. - Постойте. Послушайте меня. Вы любите тианксианские сказки? Все эти истории о том, что все, что едино, рано или поздно расколется. Все разбитое на части - соберётся вновь. Я люблю.

Эльф поднял палец к губам, а потом продолжил почти шепотом. Наверное, он совсем спятил от пережитого, раз решил сейчас поговорить о сказках далёких стран и народов.

- Когда-то я читал новеллу о трёх полководцах-королях, сражавшихся за власть на руинах отринутой богами империи. Или, быть может, я смотрел пьесу по мотивам. Не суть. Не помню даже, была ли то историческая хроника или чей-то вымысел. Но я помню, что там была глава, где армия одного из королей, самого доброго и милосердного, была атакована на марше войсками предателя, которого он сам незадолго до того приютил. Он спасся, спрятавшись среди трупов собственных убитых воинов. В самой их куче, да. Его враги не нашли его там. В любом случае, этот милостивый король, наверное, все равно погиб бы. Он не мог пошевелиться, придавленный горой разлагающейся плоти. Через день и ещё полдня все, что он мог - это задыхаться ядовитыми парами, исходящими от тел его перебитых воинов. К счастью, его спас генерал-герой... Но я отвлекаюсь. Что это я хотел сказать?

Тайр выхватил из нагрудной перевязи один из спрятанных там кинжалов. Его магические светочи влетели в мертвецкую и повисли в воздухе, сияя ничуть не хуже факела в руках гнома. Один из них поднялся прямо над обрушившейся лестницей.

- Женщина бежала от нас во тьме. Вполне возможно, что она думала, что мы преследуем её по пятам. Куда она убежала, если здесь нет лестницы? Она пробралась по этому жернову? Может быть, по трубе там в печи? Мне кажется, что что-то такое наделало бы много шума, нет? Уж точно она должна была бы дважды подумать, прежде чем рисковать так. Все же мы могли настигнуть ею почти беспомощную, когда она карабкалась и извивалась в одном из этих лазов... Где она сейчас, я спрашиваю?

Тибериос ещё не сознал полностью, где он и кто он, а уже был на ногах - и уже начал бежать. Он бежал ровно секунду - или, скорее, и того меньше - и вот он уже врезался в преграждающие ему путь прутья. Его лицо прижато к железу, он не замечает крови на нём. Его губы скривлены в какой-то то ли гримасе, то ли в улыбке, то ли в полу-бессмысленном выражении идиота. Стон, или, быть может, хрип, или быть плач рвётся наружу. Руки вытянуты вперёд, в комнату за решёткой. Такое впечатление, будто бы он хочет протиснуться прочь отсюда, на свободу, и продолжить бежать, бежать, бежать... Но нет, наверное, это у него не получится.

- Что... Что ты делаешь, женщина? - вот, его взгляд сконцентрировался на происходящем. Кажется, он понял что-то из того, что творится вокруг, пусть даже до осознания своего места во всём этом было ещё далеко. - Ост... Остановись! Ламашту сожри тебя! Оставь этого беднягу! Немедленно остановись!

Затем Тайр сказал что-то нечленораздельное, его пальцы скривились на секунду. Одно из лезвий упало со стола на пол, а затем - как будто бы им управляла какая-то невидимая магическая сила - скользнуло в камеру полурослика.

"Дэсна, о, Дэсна, милостивая Песня Сфер, пусть это будет сном! Пусть это будет лишь страшным сном! Спаси меня!" - кричал Тибериос. Но кричал он лишь у себя в голове. Его горло было занято, его горло разрывалось, у него не было рта, но он должен был кричать. Что там этот татуированный тип сказал? "Делать ноги"? Бежать? Это всё, что можно сделать сейчас? Но как же халфлинг? Он призывал встать и сражаться! "К оружию!" - он сказал... Он сказал так, но где он теперь? Туман взял его? Ах, что-то в тумане взяло его? Почему мысли движутся так медленно? Почему судороги желудка и гортани сопряжены с ледяным оцепенением рассудка?

"Попечительница Снов не оставляй меня!" - бессловесно молил он и нелепо, боком, подобно какому-то крабу пятился прочь от жёлтой мглы. Насильно его одеревеневшие пальцы расстёгивают душащий, узкий ворот мантии. Пара пуговиц падает на землю - второй ворот туники-доспеха открыт, его ослабить или разорвать уже не так просто. Потоки мерзости стекают с тонких губ Тибериоса: он смешивается с песком, его следы на черной шерсти плаща и на охровом с желтым келешитском шелке брони под ним.

Нет, нет, Тибериос уверяет себе, что он не выбирал пути труса, как тот человек со шрамом. Ему нужно лишь разорвать дистанцию. Он помнит слова заклинаний. Он помнит их. Давай же, эльф! Приди в себя. Речь и движение, и твёрдость в твоих ставших медузами пальцах! Верни их себе! Ты ещё можешь спасти этого храброго половинчика и остальных! Холод, вечный холод, что был с начала времён и был до начала времени. Тот, что таится во тьме меж звёзд, и живёт во льдах севера, и в сердцах ведьм. Ты знаешь, как призвать его. Этот зловещий туман и зверь, рыщущий в нём, уж точно не устоят...

"Нет, нет, я не бегу путём труса!" - говорит себе Тибериос, отступая. Оно и верно: он скорее плетётся им, крадётся, спотыкаясь.

- Метка Каина? - приподнял брови Джозайя-Джозеф. Фон Ликензайт... Фон Ликензайт, зачем ты хочешь знать это? Очевидно что под всем внешним лоском и блеском, благородный господин, твой разум мрачен и зол. Иначе, почему ты так методично и неотступно цепляешься в моих словах к упоминаниям тиранов, преступников и убийц? Что ж, разговоры о Каине и его проклятье выглядели сравнительно безопасным и отстранённым топиком. Пусть так, здесь Джозайя-назвавшийся-Блэквудом удовлетворит любопытство своего собеседника. Быть может, он и сам сможет выиграть что-то. Знатный незнакомец согласился отвести его к Чику. Почему-то имя Блэквуд ему также знакомо. Джозайе хотелось бы знать, почему.

- Метка Каина? - вновь переспросил Джозая, шагая вслед за Вильгельм фон Линкензайт. Он говорил на ходу, он согласился быть ведомым. - Каин-фермер был перворождённым сыном Адама, первого человека. Он и его брат-пастух Авель преподнесли жертвоприношение древнему и ревнивому Богу: плоть и кровь агнцев от Авеля, плоды полей и плуга от Каина. Ревнивый бог предпочёл дары младшего брата, и, взревновав, Каин убил Авеля. Бог, кои звал себя господином всей плоти, вопросил у Каина: где брат твой? Я не хранитель ему, - откликнулся Каин. Бог пометил его и проклял как своего врага.

- Каин вынужден был покинуть владения своей матери и отца, тех, которые также были богопочитателями. Впрочем, мало что осталось для него там. Он не мог остаться в отчем доме, чтобы быть наказанным. После Божьего суда никто более не мог наказать его за содеянное. Да, метка и проклятье сделали Каина изгнанником, но неуязвимым изгнанником при этом. Каждый знал, что враги ревнивого Бога - только для ревнивого Бога, любой другой, кто причинит им вред, будет наказан за это в семикратном размере. Сверх того, земли каиновых ферм и угодий испили кровь его младшего брата, а потому сделались бесплодными. Фермером он быть более не мог. Его пасторальная жизнь земледельца закончилась. Он скитался, и он пришёл в другие земли, и он взял там себе жену чужого племени, и он стал горожанином.

Джозайя снова усмехнулся - но как-то странно, как будто бы откликаясь на что-то внутри себя, в мире своей памяти, а не в мире вокруг

- Вот она история Каина и его метки, хоть, я полагаю, она также была историей многих других. Её мораль неясна, я скажу. Быть может, она, эта мораль, неясна, потому что она так обширна. Потому что она мораль истории богов, первых людей, молодого мира и первых городов. Быть может, она неясна лишь из-за того, что проходяща, изменчива. Быть может, она вся не в самой истории, а на языке рассказчика и в слухе слушающих. Или же, наконец, быть может, истории просто не нуждаются в том, чтобы у них была мораль. Что думаете вы, мой друг? Кажется, вы сказали, что вам знакомо имя Блэквуд?

"Пули и палки не могут повредить мне, ты глупец, - пронеслось в уме Домициана. - А вот мои слова... Они могут сломать твои кости".

- Освежиться, мой друг? - усмехнулся Джозайя так, что это демонстрировало не столько его радость, сколько то, насколько близко сейчас находятся к горлу джентльмена его прямые белые зубы, обнажённые в оскале.

- Нет, я не не желаю, - его пальцы ещё жёстче сомкнулось на подносе с яствами. Как кажется, тот, поддерживаемый на весу лакеем, стоявшим рядом, даже несколько задрожал от нажима.

Нет, по всей видимости, то действительно было так, дрожь была там. Вот, один из высоких бокалов на тонкой ножке упал и расплескал себя по крему и сахару. Красное пятно расползающееся по белому.

Руку на его плече молодой Фишер как будто бы и не заметил - или же сделал вид, что не заметил.

- Как бы там ни было, возвращаясь к моей притче. В чём трагедия? Не в том, как уже было сказано, что её герой погиб до срока или был жесток и зол. Нет, трагедия здесь, скорей, это трагедия самой власти. Веками мы говорим о цивилизации, о её традициях, и ритуалах, об этикете, если угодно. О всё том, что связывает нас воедино, о всём том, что одних делает людьми достойными, а других нет. Мы говорим, и говорим, и лжём. Цезари Рима показали нам, что это никак не утончённость манер, и выверенность движений, и светская добродетель, что возносят одних над другим. Нет, это жестокость, кровожадность, граничащая с безумием, способность к презрению и преступлению всего и вся.

Всё тело Джозайи напряглось для броска. Он вырвал поднос из рук лакея. Все напитки и десерты со звоном и битьём осыпали на пол - частью на пол, частью на ботинки джентльмена и стоящего напротив него Джозайи. Сам поднос - сияющий лист метала в его правой руке - Фишер перехватил не то как какой-то рыцарский импровизированный щит, не то как какую-то неудобную дубину дикаря. Впрочем, по его, Фишера, глазам было видно, что он не думает об удобстве хватки или чём-то подобном сейчас. Только о весе и о тяжести металла, только о том, как плоть будет сокрушена под ними.

- Быть может, вы помните вашего святого Августина? Грехи и преступления делают одних дураками и бандитами, он писал. Других - императорами и королями. Разницы в сути здесь нет. Разница - лишь в степени. Разница лишь в том, что грехи, и преступления, и разбой со стороны последних куда как больший, чем тот, что идёт от первых. Именно величина и чудовищность их преступлений вознесли Калигулу и Александра над простым отребьем.

- Итак, сэр, вы говорите, что я бежал куда-то, и толкнул кого-то... Смотрите, теперь вы можете сказать, что и испачкал ваши ботинки! Оплошности с моей стороны, оплошности, преступления... Как кажется, вы хотите, чтобы я сыграл с вами в эту игру ритуала, этикета и его нарушения? Есть у меня выбор, нет?

- Пусть так. Но тогда мы будем играть по моим правилам и по ставкам, которые я устанавливаю сейчас! Я не буду простым преступником, вы видите, я буду как грешники-короли прошлого. Беготня, толчки, эти пятна у вас на ботинках, забудьте об этом. Я дам вам более серьёзный вызов. Я беру вашу жизнь как свою собственность. Всё так, всё так, мой прекрасный друг. Быть может, вы ожидали, что если вы когда-нибудь погибните, вы погибните от меча, выкованного из бронзы первого колокола, прозвонившего век христианства над всей Европой? От жестокого хладного железа? Пустое. Этого подноса в моей руке куда как хватит. Хватит для того, чтобы сначала сломать вам челюсть, затем опрокинуть вас, затем для того, чтобы бить им и бить, пока ваш череп не расколотится. Прежде чем вы умрёте, не волнуйтесь, я размажу и эти пальцы, которыми вы так неловко позволили себе прикоснуться к моему плечу.

- Итак, сэр, вы готовы идти до конца и быть убитым почти что без повода каким-то мальчиком, который решил стать полоумным тираном здесь и сейчас? Нет, быть может? Может быть, вы хотите отойти куда-то и оправить вашу одежду? Тогда вам достаточно лишь только убрать свою руку с моего плеча, прошептать, что вы покоряетесь и отступить прочь. Вы знаете, отдать Цезарю должную ему дань страха. Я даю вам на то своё позволение. Но смотрите, друг мой, я хочу видеть страх в ваших глазах - ах, в глазах столь похожих на сталь! Помните, если я не увижу его там, если вы сделаете и скажите сейчас что-то, чего я не приказывал вам, я убью вас. Здесь и сейчас.

- Возможно, сэр... - зло усмехнулся Джозайя ещё прежде, чем повернуться. Как кажется, он попался на одном из их трюков. Что ж, тогда он пропал. Это или же ему лишь оставалось идти до конца.

- Возможно, сэр, вы слышали трагедию Гая Цезаря, прозванного Калигулой? Вы знаете, правителя Рима. Насильника своих собственных сестёр. Отца их ублюдков. Того, кто пролил кровь в святая святых. Того, кто провозгласил себя богом. Того, кто приказал всем подданным и гражданам империи объединится в нечестивом почитание бога-человека, коим его каприз и безумие указали ему быть.

Джозайя Фишер обернулся, его глаза пылают яростью, которая была, как будто бы, из-за пределов мира. Что им до смуты промеж глазами и притворной улыбки джентльмена, который посмел оспорить его? Джазайя был врагом всего мира сейчас.

- Он был примером для всех других "злых императоров" Светония Транквилла. Он был убит собственной стражей. Но что из этого? Все люди умирают. Все они обретают славу, дурную или добрую, в соответствии с тем как богатые и образованные желают представить их потомкам. Трагедия не в этом.

Не глядя, Джазайя положил руку на протянутый ему поднос с яствами.

- Вы знаете в чём она? Мне кажется, это имеет значение для ситуации, в которой мы с вами сейчас оказались.

- Что ж, мадам, в таком случая я должен раскланяться, - поклонился Домициан. - У меня назначена встреча с военным легатом Двадцать второго легиона.

Он говорил так, Домициан, и он отвесил поклон. Он не смотрел на старуху оракула после этого. Тем не менее, нет, он не спешил уходить. Наоборот, вампир сделал несколько шагов вперёд. Он оказался в центре зала. Он вперил свой взгляд в золотое сияние.

Гелиас, камень, что пожирал кровь, и был покрыт письменами, и говорил, и был сердцем города. Комень, что позволил ему, вентру, безбоязненно ходить под солнцем. Домициан рассмотрит его получше. Почему он единственный вампир в городе? Сейчас, когда он подумал об этом, это показалось историку странным.

Джозайя оправил тёмно синие с золотым шитьём рукава своего камзола.

- Почему ты так уверен, Ульям, что мы отравлены? Вполне возможно, что мы мертвы и попали в Рай, или же мы на распутье между Небесами, Лимбо и Адом. Всё же, каждый из нас мог сломать шею, когда мы прыгали из этого окна, Вильям. Вполне возможно, что мы мертвы.

Сказав так, Джозайя оправил ещё и свой шарф-галстук, - тот, что багровел будто бы пятно крови на самом его горле, будто бы тирийский пурпур на фоне его снежно белой рубашки. Молодой Фишер будто бы готовился к прогулке.

- Или, может быть, это Прекрасное Племя - то самое, которое терзало некогда твоих предков, ирландцев, в Старом Свете. Быть может, это оно, что заявило свои права на нас. Тогда мы не мертвы, но лучше бы мы были мертвы, ибо мы игрушки безумцев.

- В любом случае, я скажу, что мы больше не обладаем волей и свободой выбора. Или же, быть может, та малая часть, что осталась за нами, приходится на долю междоусобного общения промеж нас четверых. Быть может, это печально, но это то, что я вижу. Всего лишь один путь перед нами. Один путь перед нами, и им мы должны идти по нему. Пусть будет так, как ты говоришь, всё едино, Вильям. Я замкну шествие и позабочусь о том, дабы никто не спал и не слетел с моста.

- Не стоит спешить, Вильям, - вновь раздался голос из тени. - Конечно, они говорят, что Бог смеётся над планами величайших из людей, а потому быстрые и решительные действия, предпринятые по наитию, зачастую лучше многих пустых слов. Но ведь кто-то из римских тиранов говорил также, что поспешать стоит медленно, нет? Все же, слепое проталкивание вперед без умысла и расчёта - без всякого плана - часто оборачивается куда как большей бедой, нежели медлительность. Тебе, я думаю, стоит прислушаться к Лили, если не ко мне и не к своей собственной осторожности.

Джозайя опять помедлил, видимо, собираясь с мысли или же с духом, - по его сухому и рассудительному голосу сейчас этого никак нельзя было понять.

- Я присоединюсь к тебе впрочем, Билли, если это действительно то, чего ты хочешь. Ты, я и Джон, пусть так. Если мы спустимся вниз тихо, у нас может получиться застать Блэквуда и миссис врасплох и побороть их...

- Да. Мы нападём на них пока они ещё не проснулись. Накинемся на них в их собственной кровати. Звучит немного по-злодейски, но что этому можно возразить? Говорят, что все великие вещи и всякое благонадёжное положение в мире достигается через преступление. Быть может, и нам стоит стать разбойниками во тьме. Но тогда нам лучше всего будет прихватить с собой одеяла. Мы можем накинуть их на старика и его жену, прежде чем начнём бить их и попытаемся скрутить. Я думаю, это должно будет озадачить и ослабить их даже и того больше, чем ещё не продранные ото сна глаза.

- Она может закричать или позвать на помощь, Чарльз, - послышался из темноты голос Джозайи. Пока мальчик говорил стоявший по его правое плечо молодой Фишер отступил в глубокую тень. Теперь не то что его лица не было видно, даже общие очертания его тела были едва различимы. Конечно, он говорил тихим шёпотом как того требовал момент - как то негласно и интуитивно было условлено промеж всеми детьми. Тем не менее было что-то такое в голосе этого Джозайи-во-тьме... Что-то приданное ему важностью момента, быть может? Или же, какая-то вкрадчивость и надменное намерение быть услышанным, которая всегда была в нём, в этом голосе? Трудно сказать. Тем не менее даже оттуда, из тени, он был ясно слышан всем.

- Блэквуд может подняться вместе с ней. Уж точно крики Марси разбудят их обоих. Даже если старик решит не подыматься к нам вместе с миссис Блэквуд, он точно в мгновение ока будет здесь, когда мы попытаемся скрутить её. В любом случае, мы никак не можем рассчитывать на то, что это будет одна только миссис против нас всех. Их будет двое.

Выждав какое-то время после слов Ригана, быть может, раздумывая, Джозайя продолжил. Как кажется, он даже пожал плечами, хоть этого и не было вполне видно.

- Мы также не сможем выбраться отсюда по-тихому, Вильям. Нас слишком много. Кто-нибудь из нас оступится. Кто-то уронит что-то в потёмках. Они проснутся.

- Что ж, пусть так, - подытожил вентру. - Сегодня ночью Домициан из Ланкеа эт Санктум войдёт в склеп под Пердидо Хаус и заснёт сном древних. Лишь время покажет, вернётся ли он с той стороны исцелённым, вернётся самим собой, и вернётся ли вовсе.

- Пусть так, - Домициан убрал пули обратно во внутренний карман пиджака. - И я вижу твою невольную позицию, мой друг. Видаль хочет заключить меня в камеру. Его можно понять, учитывая мой припадок. Но, чтобы это не было так тяжко для моего самомнение и для спаянности нашего ковенанта, наш лорд принц хочет получить на то моё согласие. Что лучше пленника, который пленник по своему, пусть и вынужденному, согласию? Благородный гость, как они называли их в старые времена и называют до сих пор в первом сословии, так? Ах, он имеет моё согласие, передай ему.

- Я не хочу торговаться из-за каждой мелочи. Кто, я наш добрый джентльмен Пирпойнт МакДжинн, которого, по твоим словам, я почти что прикончил так недавно? А это правда: бла-бла-бла и бла-бла-бла, я старейшина и вы же не хотите навлекать на себя неудовольствие такого могучего сородича как я, и ведь мы можем согласиться, и ведь мы можем достигнуть компромисса, если я брошу вам какую-то подачку. Всё это он говорил мне, после того, как его вассал попытался совершить самое ужасное из преступлений и убить другого вампира. Весь этот типичный бред первого сословия, который сводится к тому, что, о, я стар, и мой меч стар, стар, стар, стар. Я думаю, что меня можно понять, что я был им несколько недоволен, МакДжинном. В любом случае, пусть все оно будет так, как будет и как Августо Видаль решит. Я остаюсь здесь.

- Но, быть может, согласится, если я останусь здесь, получив доступ к, хотя бы, чему-то большему, чем это комната? Я не претендую на доступ ко всему его замку, Пердидо Хаус, нет. Но хотя бы к этому этажу и тем этажам, что он сочтёт доступными для меня, может быть? Всё же, я не какой-то мятежник, которого нужно держать в его камере... Если на то пошло... Если на то пошло, не пожелает ли он встретиться со мной?

- Послушай, Элджин, мы оба знаем, что в последние ночи Марди Гра он не делает ничего. Он удаляется от нас, и позволяет ежегодному вертепу и беззаконию идти своим чередом. Дать выход Зверю, они говорят. Ты знаешь, что я давно хотел написать свою историю Нового Орлеана. Я говорил с некоторыми старейшинами об этом уже, и я собрал их интервью. Быть может, и мой кузен Август Видаль соблаговолит дать мне свой отчёт? Как бы там ни было, в этом месяце он всё ещё не исповедовал меня. Он, таким образом, должен уделить мне один вечер пока мы заперты с ним здесь и так и так. Что изменится, если это будет два, или три, или четыре вечера?

- И, да, да, я ещё раз скажу, что слышу и понимаю, о чем наш сюзерен приказал тебя спросить меня. Я понимаю, о чем он просит. Он приказал бросить меня в казематы? Он имеет моё согласие на это. Судьба Ланкеа превыше наших судеб. Пусть я буду здесь, и пусть за мной наблюдают. Если это так, что болезнь вентру поразила меня, то... ах-ха... я покончу с собой, как это и должно. Но не прежде, чем я убежусь, что безумие неизбежно. Это я говорю.

- И да, конечно, если Видалю представляется, что это невозможно, дабы я мог быть отпущен охотиться под честное слово - а я настаиваю, что я всё ещё могу это делать - то пусть, я готов принимать пищу, которая будет добыта за меня. Всё же, что бы там ни случилось, я считаю себя освящённым, и я думаю, что могу охотиться сам. Пусть он пошлёт со мной своих слуг, наш лорд принц, или ограничит мне какие-то границы вокруг своей вотчины. Я даю ему моё слово, что буду возвращаться в свою клетку после охоты так долго, как он хочет.

Ещё одно видение, понял Домициан. Это, или Видаль решил казнить его весьма маловероятным и непрактичным способом. Но с чего бы?

Конечно, история и мифы были полны сюжетами о предсказателях и ясновидцам, убитых королями и правителями, коим они изрекли пророчества, которые те не желали слышать. Но Домициан, со своей стороны, как ему казалось, мог надеется на достоинство и добродетель Августо Видаля - потому епископ полагал, что он не закончит как они. В любом случае, если бы Видаль и хотел убить его, то меч вполне выполнил бы работу. Выполнить эффективно, быстро и чисто. Комната со сдвигающимися стенами, управляемая каким-то странным механизмом? Маловероятно.

На самом деле, епископ сомневался, что что-то такое можно было построить и воплотить в жизнь чисто практически. Конечно, единственное дитя Видаля - то, что было казнено за предательство - было инженером и архитектором. Сам принц, как Домициан знал, имел некоторое пристрастие к городскому планированию... Но нет, слишком фантастично, чтобы принять что-то такое за чистую монету.

Нет... Нет. Грехи Августа Видаля - это грехи его тёски, Октавиана Августа, и, быть может, Корнелия Суллы. Не грехи Гелиогабала, Нерона, Калигулы или того эллинского тирана и его кричащего бронзового быка. Видаль не тот, кто убивает своих подданных через посредство странных и жестоких изобретений.

Таким образом, это видение. Домициан отступил на шаг перед сжимающейся вокруг него залой-тисками. Не из страха, впрочем, но чтобы разместить себя в кресле Донавана. Он не хотел упасть, или как-то ещё выглядеть глупо, когда он внемлет ниспосланному ему Откровению.

Он думал о деталях и мелочах, да, он думал, Домициан. Так, к примеру, сев он тут же потянулся руками во внутренний карман пиджака. Если он успеет, то извлечён ручку и блокнот - кто знает, быть может, его мистическое переживание будет сопряжено с актом автоматического письма... Если так, он будет к тому готовым.

- Как мой лорд Принц пожелает, - вторил Честейн Домициан. Он сказал так, и он оглянулся, дабы ещё раз отметить в своей памяти всё свершившееся вокруг, и он взглянул на МакДжинна. Что же это, он действительно преступник? Божественное знамение, конечно же, непротиворечиво указывало на это. В чём, впрочем, его вина? Предательство, государственная измена, нарушение одной из Традиций, убийство, быть может, нарушение принцева мира, как сам епископ предполагал за ним ещё вчера. Всё это могло бы быть ответом. Домициану, впрочем, потребуется ещё пара минут, чтобы сложить все известные ему кусочки мозаики воедино и определить наиболее вероятную картину событий. Он склонил голову, отдавая должное верховникам Нового Орлеана, а затем проследовал туда, куда мистер Элджин его повёл.

На пути в оговоренный зал судилища, плечо к плечу с Гасом Элджином, епископ позволил себе небольшое проявление чувств. Каменная маска его бледного лица на секунду развеялась, и было видно, что он растерян и удивлён. Возможно, судя по тому, что он выдержал несколько мгновений прежде, чем начать говорить, он даже не знал, что сказать и как начать.

- Это... - проронил он. - Это ночь поистине знаменательна, так? Может быть... Может быть, как та, которую пережил Даниил в катакомбах под старыми Фивами в первые годы нашего ковенанта. Я, по крайне мере, не знаю, увижу ли я когда-либо ещё одну такую.

Домициан наклонил голову в равно формальном знаке признания. Без лишних, несвойственных ему возражений и вопросов он пошёл туда, куда его повели.

- Ваше Светлейшее Высочество (Your Serene Highness), - приветствовал Домициан де Вен, Епископ Нового Орлеана.

- Блистательные члены августейшего собрания, мои Сородичи.

Он не был странником и незнакомцем для придворного церемониала и придворного же общества... Но вот что было странно. Какое-то покалывание у него над бровями. У него в боку. Что это?

Он знал о себе, что не напуган и не растерян, а значит это была не нервозность, берущая свою долю с неонатов и птенцов. Волнение тех, кто впервые оказывался в подобных нынешним обстоятельствах. Он также не был ранен, насколько он мог судить. Вернее, он был, он он излечил себя полностью. Не важно. Это что-то, чем бы оно ни было, он обдумает потом...

Ах-ха, но как же это?.. Что-то резало внутренние стороны его ладоней. Что-то было вколото в них, оно рвалось наружу.

А затем голос в его голове, нет, в глубинах его бессмертной души - голос, как кажется, утихший с исходом вчерашней ночи, - прогрохотал:

                  I AM THE LORD, THE GOD OF ALL FLESH

- Хм-м, - кивнул Домициан. - В этом случае, похоже, будет лучше, если я и сам отправлюсь туда, как можно скорее. Могу я воспользоваться вашим стационарным телефоном, чтобы вызвать такси, святой отец? Пока мой заряжается, я имею в виду.

Домициан извлёк свой телефон и взглянул на него. Вчера, даже искупавшись в реке, он работал. Нажав пару кнопок, и подождав, пока хоть какой-то заряд появится в нём, епископ убедился, что тот работает и сегодня. Что ж, как видно, он вполне оправдывал затраты того случайного обывателя, у которого Домициан когда-то отобрал его.

Когда-то он жил в мире за пределами дня и ночи. Когда-то, он был тенью в ночи. Когда-то он был без плоти, и без костей, и без души, но сотканным из дыма и чада Преисподней, и из подначального зла, и из голода. По правде, сказать, он не помнил этого времени. Быть может, причиной тому был бледный человеческий каркас, в котором он ныне обитал, нелепый мертвец, дёргающийся на ниточках, к которым он его привязал. Быть может, причина была в нём самом, и он забыл. Всё же, то было так давно - так давно, что все это казалось чем-то заграничным, инаковым самому времени. Как будто бы он жил ещё во мраке прежде первого мига Творения.

В любом случае, память и знание себя переоценивали. Он пил, и его дом - тот труп, который он носил как одежду, - разрастался. Его кожа, обожжённая солнцем, чинила себя, его мясо под ней также. Женщина перед ним - женщина в его пасти - умирала соразмерно с тем. Пусть так. Это было только справедливо...

Ах-ха, это не то, чтобы он рассудил так, нет. Он был чем-то за пределами мысли, суждения и человеческого рассудка. Чистым стремлением, как он сейчас понимал это. Чистой жаждой. Ему не надо было думать и рассуждать, чтобы знать. В этом своём интуитивном, непосредственном всеведении он, воистину, был подобен тому Богу, которому мёртвый старик поклонялся. О да, как Бог он знал, чего хотел, и ничто не могло отвратить его от этого. Он также был равен ему в жестокости.

Ах-ха, вот оно он здоров. Разве это могло быть так, что он ранен? Разве что-то могло повредить ему? Секунда и он поднялся от смертного - теперь смертного ложа - и тихо заурчал. Это было хорошо. Этого было недостаточно. Он не видел мир так, как старик его видел. Он был величием, мир был величествен. Мир счастья, мир триумфа, мир простоты. Он захихикал - захихикал в том тембре и в том перезвоне, в котором глупые и несовершенные могли бы распознать садизм. Одно блюда, два впереди.

Император был в коридоре. Он открыл дверь. Он вступил в спальню маленьких девочек. Он подошёл к постели той, что была ближе к нему, и он присел на её ложа. Теперь его правая кисть была цела. Как выделанная и отполированная кость какого-то древнего зверя она белела. Он положил её на уста ребёнка, дабы предотвратить крик, и он заглянул в её распахнувшиеся во внезапном ужасе глаза, и он прошептал:

- Не двигайся, не шуми.

Он не сказал не смотреть, впрочем. Потому, то, что случилось после того как он перепрыгнул через девочку, оставленную напоследок, и принялся за её сестру было поистине ужасно... Ах-ха, ему было угодно, чтобы это было так.

Домициан принял приглашение, сел в машину и подчинил свою дьявольским взором душу водителя. Он приказал езжать, но не сказал куда. Епископу требовалось время подумать.

Оставляя всё более и более распространяющееся на коже и ткани переднего сидения по правую руку от своего водителя, Домициан наблюдал за проносящейся во тьме за окном рое светозарных мотыльков - за огнями ночного города. Наконец, после трёх или пяти минут молчания он решил связаться с Мастером Эллизиума. Ему нужен был совет его друга и такого же как он знатока теологии сейчас. Не его сюзерена.

//8 успехов.

- Значит мы одни, - кивнул Домициан. Затем он приказал ночному консьержу разблокировать и отдать себе свой телефон. Затем, он выяснил у того его имя и наиболее близкого ему человека - тому, кому следовало позвонить, случись с ним что. Он проверил, что этот номер есть в телефонной книге на занятом у старика мобильнике. Он был осторожным человеком, Домициан. Теперь же, в случае чего он мог бы кинуть старику спасательный круг.

- Мир ужасное, жестокое место, - сказал он человеку на прощание своим особым голосом. Кто знает, быть может его следующая минута, следующий час будут последними. Быть может эта простая истина, вложенная в его мысли епископом, поможет тому обратить свои мысли к миру горнему и обрести Спасение в последние секунды своего земного существования. Домициан не мог принудить старика к этому. Только лишь указать ему на правильную дорогу.

Он знал, что не вполне управляет собой. Он знал, что то, умрёт ли консьерж от кровопотери будет решено в состязании между ним и Зверем. Он знал, что может проиграть. Что ж, в том не было его вины, потому он не переживал по этому поводу. Таковой была его природа: жаждать и в своей жажде уничтожать человеческое племя. То были МакДжинн, Дерек Брайан и Джованни Априле, кто довели его до его придела. С тем же успехом можно было бы сказать, что это будет их виной и их ответственностью, случись этому старому слабовольному глупцу умереть. Но Домициан не сказал ничего такого: даже в своих мыслях. По правде, Домициан знал, что это Господь Бог - не он епископ, и не они, не эти трое - кто вершит ныне судьбу этого человека. Напомнив себе, таким образом, что он лишь орудие Провидения здесь, Домициан принялся за дело.

Сделав так, он, в свою очередь, набрал 911 и сказал оператору на другом конце трубки, что он старик, что он в Школе свободных искусств Университета Тулейн, что он умирает, что его сердце подвело его. Положив после этого сотовый в карман его законного владельца и, прошептав тому, чтобы он забыл его, вентру вышел на ночные улицы города... Его следующая жертва ждёт его.

- Почему вы пытались убить меня, мистер МакДжинн? - спросил Домициан без всяких прелюдий, принимая звонок. Он не был человеком пустых обещаний и угроз, епископ. По правде сказать, он был настолько великим скупцом по этой части, что он не был также и человеком угроз и клятв, наполненных и полновесных в своей значимости. Другими словами, он был тем сородичем, который предпочитал держать свои симпатии и антипатии при себе и не сообщать о них миру. И, тем не менее, сегодня была очень необычная для него ночь. Она ещё не закончилась, но Домициан уже гадал, случится ли это так на его веку, что ему будет суждено пережить другую такую же. По правде, он не был уверен сейчас, суждено ли ему просто увидеть ещё одну ночь, любую ночь. Он смирился с этой идеей. Ну, или же, мирился настолько он, великий стоик, вообще мог смириться с чем-то в нынешних обстоятельствах: его Зверь выл где-то под сводами его черепа, где-то позади лица Домициана; ах, как он рычит! Он хочет, и он рвётся, и он вот-вот, быть может уже сейчас, проскребет себе путь через кость и плоть Домициана, и возьмёт себе его глаза, его губы, его лицо, его зубы.

Ах-ха, он потрёпан сейчас, освещённый, потрёпан. В столь многих смыслах. Его одежда изорвана и окровавлена, свинец застрял в его костях, напоминая о себе при каждом движении. Его голова под короной седых волос, как то уже было сказана, подобна сейчас раскалённому, готовому взорваться котлу. Наконец, ах-ха, эта жижа в его венах. Эта тёмная осклизлая отвратительная кровь мертвеца. Его вены так полны её, что они тоже, как кажется, готовы лопнуть от малейшего нажима. Он чувствует себя ходящим, говорящим, думающим бурдюком нечистот. И что ещё более отвратительно, он хочет ещё. Епископ напряг все свои чувства, дабы обнаружить хоть капельку.

Он также не смог удержать себя. Это ночь - ночь страха для епископа; так пусть же МакДжинн, виновник всех его бед, как Домициан сейчас предполагал, также узнает, что это такое, страх.

- Также, прежде чем вы ответите мне, мистер МакДжинн, знайте, что я разгневан. Если я переживу эту парочку головорезов, что вы за мной послали, я посвечу каждый миг моего бодрствования, всю мою силу, всю мою смекалку, дабы отплатить вам сторицей. Да поможет мне Лонгиний, я уничтожу вас.

Епископ улыбнулся в ответ.

- Я пытаюсь снова вернуть их в моду, - с некоторой натужность пошутил он, поглаживая свою седую бороду. Он не часто шутил, Домициан. - Вы, впрочем, как мне кажется, видели меня последний раз без неё, хоть я не могу здесь быть уверен. Сколько это было времени назад? 10 лет? 15-ть?

Домициан хорошо знал, что на самом деле это было и того более. Он последний раз встречался с Элсбет, когда та ещё не стала доктором. На самом деле, то было ещё тогда, когда ей нельзя было курить. И пить. И, если на то пошло, то даже водить машину. Но он не хотел акцентировать на этом её внимание. Да, он выглядел старым, но он не хотел, чтобы Новак начала делать какие-то сложения и расчёты у себя в голове. Чтобы она поняла, что он должен выглядеть ещё и того старше.

- Кажется, это было на свадьбе вашего отца. Какой только, я не могу припомнить. Второй? Третьей? Вы одолжили у меня тогда книгу, я это помню. Я взял тогда её с собой туда, пока все остальные бы произносили свои тосты и поздравления. Эта был Светоний. "Жизнь Двенадцати Цезарей". Издание 1914-ого года от Harvard University Press. Мой любимый экземпляр. Это я помню. Так и не смог купить себе замену на Amazon'е. Быть может, потому я и решил напомнить о себе изречением оттуда. Не самое известное, но оно было первым, что пришло мне в голову.

Также, как нельзя более уместным, учитывая, кто я есть, - отметил про себя Домициан. Этого он, впрочем, не сказал.

- Теперь, Элсбет, я думаю я достаточно напомнил вам о себе, чтобы вы могли узнать меня, нет?

Что было не так с этим глупцом? Он готов был променять свою жизнь на небытие из-за того, что ему так дорого спокойствие и нега воскресного отдохновения?

Домициан нахмурил брови. Небольшой жест, небольшое выражение чувств, но всё же необычное явления на его всегда столь неподвижном лице, на той бледной восковой маске, что служила ему в качестве лица. По всей видимости, то было следствием потрясений и невзгод этой ночи. Игры старейшин, твоя собственная судьба, висящая на волоске, который вот только что, почти недавно, чуть не оборвали два безумца... Всё это потрясло даже ту скалу, тот камень, на коем стояла Церковь, кои был Домициан. "Так Августо Видаль чувствует себя каждую ночь?" - подумал епископ.

Но нет, Домициан сейчас не должен был думать об этом. Он не должен был, и он оборвал эту цепь размышлений потому. Ему нужно было вернуть своего слугу к порядку. Но как ему это сделать? Буде у него больше времени, он, конечно же, покарал бы Дефо. Он научил бы его, что есть в этом мире те, кому отказывать нельзя, и что он, Цицерон, один из них. Но это требовало времени. Времени, которого епископ не имел сейчас. Ему нужна была служба этого идиота, и она нужна была ему сейчас... Ах-ха, ему стоило напоить его своей кровью, и тогда бы ему не нужно было бы стоять перед ним лицом к лицо, чтобы повелевать. Но, нет, он был слишком щепетилен. Ему не нужны были смертные слуги, он говори. Это растленная роскошь Инвиктуса. Только дураки типа Антуана Савоя потакая первому сословию, когда они могут быть исчадиями Господа.

- Я знаю, что я перегибаю палку, Дефо, - прервал своё почти-уже-затянувшееся молчание вентру.

- Я знаю, что я прошу от вас много, но я знаю также, что вы человек великих способностей и прилежания. Но вы оступились когда-то. Вы знаете это. Ваша ошибка привела вас ко мне, сделала вас моим. Вы знаете, что я жестоко покараю вас за неподчинение, пусть даже то, что я прошу от вас сделать, и сложно, и изнурительно, и опасно. Вы ведь не считаете меня человеком пустых обещаний, не так ли? Вы ведь не считаете себя в безопасности от меня, учитывая всё то, что я могу с вами сделать?

Сородич замолчал здесь, о сам тон и тембр его молчания, как будто бы, говорил за него. Он говорил капитану молчать и слушать, не перебивать и не пытаться сказать что-то, не подумав. Его ужасный и невидимый собеседник ещё не закончил.

- Но пусть так. То, что я поручил вам сделать, чрезвычайно важно для меня. Выполните, что я сказал и я вознагражу вас. Я вознагражу вас чем-то большим, чем то спокойствие и забвения меня, которое я даю вам обычно, когда мне от вас ничего не нужно. Но нет, не поймите меня неправильно. Я не буду предлагать вам денег, или повышение, или моё покровительство. Наши отношения, такие, как они есть, устраивают меня вполне. Вы страдаете, я причиняю страдание, когда хочу.

- Я дам вам нечто большее, чем какой-то пряник в добавок к тому кнуту, которым я вас охаживаю. Выполните то, что я сказал. Выполните это в срок, который я назвал. Затем, назовите мне имя. Имя человека, которого ненавидите. Ваш коллега, если вы желаете, ваш начальник, если то, чего вы хотите, это возвысить себя через падение другого. Кто угодно другой. Мне не важно кто. Назовите мне лишь имя. Я заставлю его обладателя страдать больше, чем страдаете вы, когда слышите меня. Я разрушу его жизнь так, как я сделал это с вами.

Фантастическое обещание, Домициан знал. Что-то из сказки, что-то не от мира сего. Что-то, что прозвучало бы как чушь и неразбериха в устах другого. Тем не менее, о себе епископ знал, что он может произносить такие вещи, что он может давать такие обещание. Было также и ещё что-то в нём, кроме этой несравнимой самоуверенности... Что-то, что заставляло других верить и знать доподлинно, что нечто чудовищное могло войти в их серую обыденную жизнь. Нечто такое, что заставляло их воспринимать его совершенно серьёзно, когда он говорил и обещал так. Что-то, что заставляло их видеть и знать его, как дьявола из своих легенд и кошмаров, буде ему захочется казаться таковым. Имя этому неуловимому чему-то было "истина". Всё было так, ибо Домициан действительно был дьяволом.

Домициан пожал плечами. Если он и заметил недовольство Перл Честейн той темой, которую они обсуждали, то он или не предал тому значения, или же постарался никак не показать этого. В любом случае, он никогда не был известен за свой светский такт или особо учтивые манеры, наш епископ. То был его истовый пыл и преданность Завету Лонгиния, что вознесли его над иными Проклятыми, не его умение ориентироваться и держать себя в светском обществе. Будучи вентру, он отдавал минимально должное правилам "хорошей формы", конечно, но то, - и это знал практически каждый, кто мог озаботить себя изучением домициановых повадок, - никак и никогда нельзя было назвать истинной преданностью или пристрастием. Истина Христа и Лонгиния владели им и его душой, не суетный, дольний мир Цезаря, проходящих владык и их предпочтений.

- Как бы ни был прискорбен и неприятен этот факт, леди, но фактом он остаётся. Эти двое погибших вполне возможно пробудятся вновь как ревенанты. Это может случится уже сегодня ночью, завтра, через неделю. Потому, прежде, чем что-то подобное может произойти, мы должны захватить их бездыханные тела в наше распоряжение. Конечно, наиболее правильной вещью, после того, как тела погибших окажутся в наших руках, было бы немедленно уничтожить их. Это было бы только благородно с нашей стороны. Так, мы могли бы избавить их, этих несчастных, от дальнейших мучений. Избавить их от мучений искалеченного, полу-рождённого Реквиема, буде им выпадет подобная судьба.

Освящённый нахмурился.

- Тем не менее, мне кажется, что нынешнее положение вынуждает нас действовать иначе. Его серьёзность лишает нас этой возможности показать себя, ах-ха, о столь правильными и добродетельными. В конце концов, то есть известная и подтверждённая веками практика: использовать ревенантов как ищеек в деле поимки их неряшливых прародителей. Мы не будем здесь первыми. Многие Сородичи, оказавшись в нашей ситуации, уже выбирали поступиться тем, что кажется порядочным, ради того, что полезно. Для нас будет только разумно последовать их примеру.

- Более того, кроме всех этих мирских соображений, есть так же теологические положения, подталкивающие меня предложить подобный образ действия. Я думаю, что никому здесь нет смысла напоминать: то есть один из божественных заветов для нашей расы, - Маскарад должен быть соблюдён. Первая из традиций, равно как и остальные, были ниспосланы нам свыше. Канонические тексты, писания Монахуса, все они предписывают нам заботиться о сокрытии нашего существования всеми и всякими находящимися в нашем распоряжении силами. Потому, мы не можем позволить себе быть чрезвычайно щепетильными, опасливыми и избирательными там, где нам лишь только должно следовать волеизъявлению Всевышнего. Потому, я скажу: оттуда, где стою я, предложенное мной, пусть даже оно может показаться и неправильным, нечистоплотным кому-то, есть лишь только наивысшее из правосудного и добродетельного.

"О, это хорошо", - улыбнулся про себя человек. Публичное самоубийство и, судя по всему, некоторое столпотворение, сотворённое оным происшествием, означает, что скорая помощь и парамедики будут здесь очень скоро. Это значит, что вскоре он сможет выписать себя из под опеки этого крикливого малого, который пытается скормить ему сейчас... что?... должно быть, аспирин. Настоящие доктора позаботятся о нём. О нём, и его амнезии, и его потери зрения, и, чего уж там, о его такой больной голове. В конце концов, как иначе объяснить этот назойливый шум в голове и эти вспышки света? Мужчина, священник, был почти уверен, что их причина, должно быть, кроется в какого-либо рода туморе или опухоле в его мозгу. Это было самое правдоподобное допущение, которое он мог сформулировать на основании своего обыденного мнения.

Между тем, - его невидящий взор всё так же обращён в пустоту и к вырисовывающимся над ним светоносным контурам, - события окружающего его мира заставили слепца оторваться от своих раздумий, проглотить таблетку и произнести:

- Что... Что происходит, сын мой? Кто-то упал с моста?... И этот шум в моих ушах. Этот ужасный шум, и свет... Вы слышите что-нибудь? Вы видите этот свет? Как будто бы две пылающие линии. Там вверху, над нами. Я не вижу ничего, кроме этого света!

"Да, положим вот так", - рассудил должно-быть-священник, довольный своей репликой. Он придал голосу весь должный тембр и тон, он сделал свои слова необходимо отрывистыми, а манеру говорить скомканной. Всё это, как кажется, вполне наглядно продолжало сообщать миру и окружающим, что он не в себе, что он болен, и что ему нужна их милостивая забота и помощь. Кроме того, хоть это, на самом деле, не было его основной целью (то было чувство и ритм паники, крик-шепот о помощи, что мужчина хотел донести до мира) данное вопрошание могло выполнить так же и информирующую. То есть, оно могло помочь ему, слепцу, собрать сведения о своём окружении и обстоятельствах, в которые он попал. Это могло прийтись, кстати, хотя, по правде, насколько он мог предполагать, его роли во всём этом сейчас лучше всего было оставаться сугубо пассивной.

"Гах-х, что же это? Я священник?" - удивился про себя мужчина. - "Какого-то рода католический настоятель, быть может? Это объяснило бы столь весомое распятие, я думаю".

Как бы там ни было, данное наблюдение не имело сейчас как-то внутреннего, имманентного значения для слепца. Во тьме, где он пребывал, не было Бога. Он мог помнить тексты и нравоучения Откровения, но оно звучало глухо для его разума. Он не был сейчас моральным человеком. Он не был, тем более, наделён религиозным чувством и заинтересованностью в чём-либо трансцендентном тому маленькому, тесному миру четырёх чувств и внутреннего монолога, в котором он обитал.

Это могло быть некоего рода преимуществом, впрочем. Бытие священнослужителем. Он вызывал к себе доверие. Он мог бы говорить с позиции духовного авторитета. На этом можно сыграть, и этим можно воспользоваться. Прохожие на улицах и скорая, которая, как мужчина полагал, скора будет здесь, скорее и быстрее помогут именно святому отцу, нежели просто анонимному обывателю средних лет. Почему-то, он полагал себя человеком в летах, этот ничего не помнящий о себя патер.

Между тем, эти две полосы света были чем-то более интересным. Неужели зрение возвращается к нему? Мужчина издал ещё один стон, дабы опекавший его ныне самаритянин не позабыл о нём, а затем осторожно повернул голову и устремил свой померкший взор вослед стрелам, отлитым из сияния.

- Я не понимаю, - произнёс Домициан, чьё лицо и голос не выражали ничего, но, почему-то, заставляли даже самые простые его слова звучать как угрозу насилия или смертный приговор. - Почему это не работа Донованна? Разве исчезновение примогена и нарушение Первой Традиции в домене старейшины, столь, о-о, значимой леди первого сословия, - разве всё это не происшествия наивысшей важности? Что ещё может занимать мистера Донованна сейчас? Чем ему ещё должно заниматься?

- Марди Гра будет Марди Гра из года в год. Все, связанные с ним проблемы, будут возвращаться к нашему роду с каждым новым оборотом колеса. Здесь нет ничего неожиданного. Но, всё же, какими бы они не были, эти карнавальные тревоги, я уверен, что они ничто в сравнении с тем, о чём вы мне сейчас сказали. Почему шериф ещё не бросил всё, чем он занимается, и не отправился по следу Хёрста? Как можно даже подумать, что мы трое может стать его адекватной заменой?

"Что это, сердечный приступ? Какой-то тумор или опухоль в моей голове? - цепочка размышлений началась в пустоте. - Что ещё могло лишить меня зрения, и памяти, и знания о себе одновременно? Главное, что мне теперь делать, что я могу сделать? Главное, не поддаваться паники? Или, быть может, лучше всего предаться панике или, по крайней мере, изобразить нечто подобное?"

Схватиться за сердце, исказить своё лицо в гримасе боли, упасть на землю или, по крайней мере, согнуться по полам, так чтобы всем вокруг было чётко видно и доступно, что я не в себе и что мне нужна помощь. Такая демонстрация должна привлечь к себе внимание скорее и надёжнее, чем просто крик и призыв о помощи. Когда сторонний человек зовёт на помощь и провозглашает, что он болен, - это импетус обойти его стороной и отвернуться в сторону столь же великий, если не более, чем тот, что призывает, собственно, эту помощь ему оказать. Когда этот незнакомец, как кажется, переживает приступ у тебя на глазах, то это сообщает куда как менее амбивалентное послание поднять телефонную трубку и позвонить в "911". Как кажется, это более всего был вопрос наибольшей демонстративности и показательности своей беды и своего страдания. Послание о том, что он ослеп, что он ничего не видит, что он, по всей видимости, переживает инфаркт, прозвучит достаточно отчётливо и экспрессивно: кто-нибудь поможет ему или хотя бы сообщит о нём в службу медицинской помощи. Он не сможет заставить мир узнать о всей глубине своего несчастья? Его скорей всего проигнорируют, от него отмахнутся, и, быть может, одна из этих машин слева, - если он, хуже всего, сейчас на проезжей части, - врежется в него рано или поздно. В этом ключе, подымающийся из живота тугой комок, нарастающий приступ паники, может быть не такой уж плохой вещью. Все же, если ты хочешь показать всем, как ты напуган и как ты страдаешь, - сколь сильно ты нуждаешься в том, чтобы они обратили себя в твоих благодетелей, - это может быть сподручно, если ты не только стараешься казаться таковым, но так же если ты и, вправду, боишься и страдаешь. Паника придаст его маленькой игре и крикам о помощи должную искорку. Главное сейчас, поддаться панике и дать ей овладеть собой.

И вот, рассудив и рассчитав так, забвенный человек решил обратить свои идеи в действие. Был ли он прав? Кто знает? Быть может, беспамятство сделало его так же и бессмысленным идиотом, и он потому ничего не мог уже просчитать и сделать правильно. С другой стороны, вполне возможно, что, избавив его от иллюзии его эмпирического я, оно, беспамятство, забрало вместе с ней и все предрассудки, и все пред-суждения, и всю нелепую ложь, которая сковывая нас, и сдерживает нас. Быть может, оно превратило его в подлинную машину действия и достижения цели, лишённую морали, стыда, интернализированных социальных ожиданий и всего такого прочего, - всех и всяких сдерживающих факторов... Хех, она эта пелена забвения, впрочем, нисколько не умалила его, человека, страсть к саморефлексии и склонность к построению долгого и детализированного внутреннего нарратива? Впрочем, так же возможно, что этот маньеризм есть так же что-то новое: может быть, он и не имел места быть до темноты и забвения и пришёл вместе с ними.

В любом случае, человек завершил свой застывший в полу-завершённости полу-небытие шаг, затем он опустился на одно колено прямо там где встал и упёр правую руку себе в грудь. Из левой он всё так же не выпускал ручку своего брифкейса, хоть тот теперь был опущен на землю и размещён рядом с ним самим, человеком. Наконец, он скривил своё лицо в маску боли и отчаяния и закричал:

- Ах-ха... А-а-а-а... Моё сердце!.. Кто-нибудь помогите! Я ничего не вижу!

- Пусть так, пусть так, - кивнул сатир, внезапно, как кажется, потерявший всякий интерес к Марте. Он повернулся к Октариону.

- Итак, как мы выяснили, цель вашего путешествия лежит на северо-восток. Так сталось, что я знаю приметный курган в том направлении, и, я полагаю, что оный могильник именно тот, из которого ваши заговорщицы планируют извлечь обратно в мир живых своего кошмарного бога-генерала.

Сатир сделал странный пас рукой, - не совсем магический жест, не совсем нечто осмысленное, - будто бы он пытался схватить из воздуха нечто зримое одному только ему. Хоть его глаза остались открытыми, его взор на секунду померк, и, как кажется, он целиком погрузился в себя.

- Между тем, наше предыдущее соглашение закончено и оплачено. Прежде того, я согласился помочь вам с вашими пленницами, но, я думаю, что то было начало, конец и предел моего альтруизма. Я по прежнему не желаю шагать в пасть смерти, и объявлять дело спасения ваших двух великих эльфийских королевств от армии демоном и призраков своим делом. Это предприятие для безумцев, я мог бы сказать, и, без сомнения, я был бы прав... Но... Но как бы там ни было, если вам всё ещё нужен проводник к месту вашего свидания с роком, то я согласен им быть. Всё же, я хочу получить за это какую-то плату... О, и знайте! Знайте, что вы все, конечно, погибнете, - вы, а с вами, по видимому, и я! Когда это случится, я лишь хочу, оказавшись пред судом богов, мочь сказать, что я испустил свой дух не совсем как полный глупец. Что я не был увлечён сражаться и умереть в чужой войне без того, чтобы быть умилостивленным и накормленным хоть какими-то обещаниями, пусть даже и пустыми.

- О, чудно, - улыбнулся сатир, и убрал свой кинжал обратно в ножны. Глаза его, впрочем, блестели всё так же опасно, всё так же безумно, всё так же подобные недавно обнажённой стали. - Это то, что я хотел знать.

Урги мап Арван рассмеялся, а затем повернулся к предводителю имперцев.

- И ты, молодой Октарион, говорил, что она, женщина, не созналась ни в чём, окромя сокрытия себя под личиной вышестоящей! Ха! - бросил он в его сторону с безрадостным весельем. - Смотри, я помог ей повторить своё признание ещё раз. Ах, сколь беспристрастный и бескорыстный слуга истины я есть! Я надеюсь, что в этот раз ты услышал.

- Почему ты так смотришь на меня? - скривился Драгшан, а затем подёрнул плечами, и склонил голову на плечо, - в своей странной птичьей манере, - так чтобы избежать осуждающего взора главы котерии. Впрочем, стоило Скорбе закончить с объяснениями, шея профессора вновь выпрямился и его глаза вперились прямо в лицо Вацлава.

- Там где я стою, это кажется, что мне в пору осуждать тебя за непонятливость и нерасторопность, мой друг, а не иначе. Ты знаешь, Вацлав, прежде, когда я узнал, что Оттавио-трибунарий недолюбливает тебя и предпочитает не подпускать тебя к себе, гоняя из одного края вверенной ему провинции в другой, всё лишь бы держать подальше от своей ставки, то ты в этой истории, каким-то образом, мученик, а он злодей. Что ты стар, и груб, и честен, и что ты образчик стоического нрава и смирения на службе Высочайшему Порядку, - столп всех тех старинных достоинств, которыми люди Церкви некогда обладали, прежде чем они забыли о них в нынешние неважные времена. Хах, как бы там ни было на самом деле, но Мал-простак и верно почитает тебя за кого-то такого. Коль скоро бы это было так, то Цхейде был бы в этом противостоянии недобрым властителем, прожорливым, упадочным, алчным, - клириком в двух шагах от подлинной симонии и греховности. Он гнал бы тебя от себя, потому, что ему не нужен был глас и взыскивающий взор совести у себя во дворце...

Драгшан ещё раз передёрнул плечами, нахмурился, откинулся в спинке кресла и, запахнувшись поплотнее в свой плащ роскошного черного меха, продолжил:

- Теперь я вижу, что рассудил неправильно, и вся вина в вашем подковёрном противостоянии с трибунарием лежит на тебе. После всего, что может быть сказано о тебе, и всего, что сказано не будет, ты, будучи измеренным и оценённым, есть очень и очень неприятный человек. Чего там, мы знакомы всего несколько дней, а я уже недолюбливаю тебя и чураюсь твоим обществом.

- Как может быть иначе? Ты тщеславен, - о как тщеславен, - в той вкрадчивой манере, которая, быть может, не заявляет о себе напрямик, в открытую, но которая, между тем, всё ещё здесь, затаилась украдкой, и которая всё так же ложится бременем и обузой на всех, кто с тобою водится. Никто же не любит гордецов.

- Ты может быть рассудил, что я забыл или предпочёл притвориться, что забыла всё, что произошло и было сказано там на лесопилке, м? Нет, как бы мне не хотелось этого, но это не так. Я помню, что ты произнёс имя Нибельтод уже тогда. Так что же, тебе стоило бы какого-то великого, бесконечного труда разъяснить и напомнить нам всем, что это такое, так скоро, как мы оказались здесь, под защитой стен этой благословенной часовни?

- Право, я сразу рассудил, что призрак, с которым мы имеем дело, есть порождение проклятой Валлории или же сил очень сходных с теми, что властвуют над ней. Тем не менее, до этого самого мига я не мог вспомнить, что он, призрак-нибельтод, есть нечто такое, что никогда не останавливается и никогда не отступает в погоне за своей избранной жертвой, я думал, потому, что он ограничен и замкнут в границах этого тумана, этой мглы, что накрыла собой Руэйгевизе. Я не знал так же, что благость порядка, - та, что могут призвать Конрад и Маттиас, - даст лишь временную передышку и паузу в войне с ним, и не будет способна победить его окончательно. Признаюсь так же, что, за вычетом её связи с землёй Валлории, ко мне только сейчас вернулись все воспоминания обо всех обстоятельствах и нюансов того, как эта тварь рождается к тому нечестивому существованию, что она ведёт. Я имею в виду то, что ей, как видится, нужен падший священник Порядка, дабы родится.

- В любом случае, очевидно, что ты знал и помнил о нём, нибельтоде, и о его природе, и о том, что будет и не будет для него погибельным, сразу, как только встретил его. Так почему, разрази тебя гром и молнии, ты держал это знание при себе так долго, а не поделился им с нами так скоро, как это только было возможно? Кто мы тебе такие? Ходячие гримуары и бестиарии, в коих перечислены все демоны и напасти подлунного мира с момента его сотворения? Ещё несколько месяцев назад моя служба инквизитора сводилось к тому, что я проверял различные книги и конспекты лекций различных учёных мужей столицы на предмет содержания в них возможных еретических положений и пассажей. Неверные ходы логики и ссылки на апокрифы были теми чудовищами, коих я вылавливал. С чего ты решил, что, оказавшись, подобно рыбе, исторгнутой из её стихии, в твоей компании, я тут же и незамедлительно смогу перестроить и преобразовать себя, чтобы знать незамедлительно и подмечать безупречно тех демонов, с коими борешься ты? Ещё хорошо, что, обретя пару мгновений покоя, и вновь услышав от тебя имя твари, я смог поразмыслить и, обратившись к чертогам моего разума, узнать и вспомнить о ней всё тоже, что известно тебе. Тем не менее, это никак не извиняет тебя в том, что ты, вспомнив и поняв всё первым, имел всякую возможность тут же дать нам описание природы зверя и тем избавить меня от мучений, от необходимости преодолеть самостоятельно ту дорогу, кою ты уже прошёл до меня. И всё это для чего? Чтобы мочь сейчас глумиться надо мной, какой ты догадливый и какой ты скорый, и как быстро ты всё понял? Пхах! Не будь ты так одержим себялюбием, Вацлав, и буде ты более склонен делиться тем, что знаешь, мы могли бы избежать того спора, что мы имели давече перед Малом. В конце концов, не имея на примете всего того, что вернулось ко мне сейчас, я недоумевал тогда об истинной природе бестии и её возможностях, и всё, что было сказано мной тогда казалось мне разумным, исходя из того, что я знал. Ты легко мог избавить меня тогда от ошибки. Назови ты ты мне все верные предпосылки, и здание рассуждения, которое было было выстроено мной, не имело бы под собой скверного фундамента. Но, нет, нет. Ты Вацлав Скорба, старший инквизитор, и ты всю жизнь ходил путями извилистыми и опасными. Тебе надо было показать, как твой опыт, полученный, в тяжких исканиях, от самой земли, превосходит всю и всяческую учёную теорию и эрудицию скромного профессора богословия, только-только выползшего из своей башни из слоновой кости и далекого от тревог и тягот этого мира...

Драгшан скривил свои тонкие губы в презрительной усмешке и раз, и два, и три, - хлопнул несколько раз в ладоши.

- Поздравляю тебя. Ты сделал это. Если раньше, когда мы спорили, я не знал всего, чего следовало знать, и почитал тебя глупцом из-за того, что ты возражал тому, что тогда казалось мне разумным, то теперь это более не так. Теперь я почитаю тебя глупцом за твою гордыню. Ты, я не спорю, имеешь в своей голове важные сведения и мнения, но ты слишком надменен, и эта надменность удерживает тебя от того, чтобы в должный срок поделиться ими с теми, кому стоило бы о них знать. Я вижу, что ты человек теперь, и виню тебя за это. Мне потребуется ещё один кубок вина, если мы продолжим говорить с тобой, а мы продолжим, о мой заботливый пастырь, через пару мгновение... Всё же, многое ещё должно быть оговорено и обдумано, и эта наш долг и наша обязанность говорить и думать сейчас промеж собой, насколько бы ты ни был мне несносен... Бернар! БЕРНАР!!! Ещё вина сюда, для меня и для господина Вацлава!

- За этим ты низвергнул меня в этот сумеречный ад, Зарн Аракс? - вопросил в пустоту некогда крылатый человек из Ирриго. - Затем, чтобы я испустил свой последний вздох в этом колдовском круге? Затем, чтобы я был сожран хозяином этой преисподней руин и праха?

Джаралак выпрямился и повёл плечами. Всё его тело - карта синяков и порезов. Боль его новые доспехи. И, тем не менее, он улыбнулся.

- Тогда, ты дурак, кузен. Жертвенник, подготовленный тобой для принца, вкусил лишь кровь нечестивой, уродливой бестии. Тебе следовало убить меня, когда у тебя был шанс. Какую бы выгоду ты не искал для себя, отсрочив мою кончину и сослав меня в это проклятое место, ты жестоко просчитался. Ты воистину король глупцов, коль скоро смеешь полагать, что, обратив на себя гнев и ненависть Джаралаки Иерери, а затем оставив ему жизнь, ты сам будешь жить и править хоть сколько-нибудь долго. Если ты слышишь меня, колдун... Или же, если демоны этим мрачных небес или этого старого круга твои союзники, и если они могут передать тебе весть от меня... Знай, что я иду за тобой.

Так было сказано, и принц отправился в путь. Свет в далёких башнях, зажёгшийся в ответ на пролитую им кровь? Джаралаку не было никакого дело до этого. Ныне, как никогда ранее, Лорд Иерери презирал все вещи волшебные и чародейские. Пусть даже, по воле случая, он и был тем, кто совершил подношение, принц летающего города не собирался искать встречи с теми древними и колдовскими силами, что были им пробуждены.

Его намерения были куда как более просты и прагматичны. Прежде всего, здесь, на вершине зиггурата он представляет собой чрезвычайно удобную мишень для тварей, родственных той, что он сокрушил только что. Потому, - рассудил принц, - он должен как можно скорее спуститься вниз. Там, среди сокрушённых и разбитых временем камней этого древнего города, он сможет найти для себя укрытие от голодных зверей, рыщущих по ночному небосводу. Не случись этому быть, он, по крайней мере, сможет сражаться с ними на более равном поле.

И так, отвернувшись прочь от иномирового света, пылающего в далёких башнях, принц решил изъять всю пользу, которую мог, от того предательского насеста на вышине, который он так скоро собрался покинуть. А именно, он окинул взором тенистый ландшафт, раскинувшийся под ним. Он был обитателем неба до самых недавних пор, но он не был до конца слепым и несведущим в том, как живут люди земли. Город столь великий и столь древний, как тот, в коему он обнаружил себя, скорее всего, был сыном реки столь же могучей и величественной, как и он. Как знать, даже если время убило сына, быть может, оно пощадило мать?

Коль скоро его глаза смогут найти и различить что-то такое в этой тьме, то принц будет знать первую цель своего странствия. Неважно, будет ли она всё ещё полна изобилием волн или же высохшим руслом-могилой, - река будет означать для него самый верный путь прочь из владений упадка, запустения, и воющих в ночи призраков в край, принадлежащий живым. Принц проследует вослед её течению, или же он пройдёт по следу, оставленному им в мёртвой пыли. Буде удача на его стороне, со временем, рано или поздно, он выйдет к какому-либо поселению или же попадёт в хоть сколько-нибудь населённый край. Там он сможет узнать название этой далёкой страны, в которой забросила его магия ненавистного чернокнижника. Затем, он узнает о том, как вернуться в ту вотчину, кою он до сих пор почитал своей.

В любом случае, для принца было очевидно, что эти руины есть вертеп хищников и древнего колдовства. Он не желал, потому, находиться в них ни на секунду более того, на что он был вынужден. Коль скоро даже его ищущий взор и не сможет найти следов далёкой реки, он, по крайней мере, будет силиться, что есть мочи, рассмотреть ту черту, за которой проклятый город заканчивается. Если он не найдёт для себя какого-то более привлекательного ориентира, то он направится к этой границе.

Когда его глаза, так или иначе, закончили со своим делом, то пришло время рук и ног. Со всей возможной поспешностью, не являющейся врагом осторожности, воин Ирриго начал свой путь вниз. Перебираясь с террасы на террасу, - с одного древнего, предательского камня, крошащегося под его ступнями, на другой, - сын неба стремился навстречу объятиям земли.

Тварь нападал и принц отбивался. Он поднял вверх свои руки и принимал на сомкнутые промеж собой золотые браслеты удары её когтей как на щит. Он уворачивался от её ударов, и каждый шаг его танца избегания удалял его от края зиггурата, к центру его крыши.

Для другого - это был бы момент отчаяния и потрясения. Ещё недавно он сам был окрылённым воином, сноровистым в стратегии и навыке того, как сражаться с прикованной к земле добычей. Он знал как налетать на своих врагов по великой дуге, чтобы обрушиться на них силой самого грома и урагана, и сбить их с ног, и сокрушить их щиты. Он знал, как парить над ними почти неподвижно, изводя их, - едва-едва лишь за пределами того круга опасности, что очерчивают их мечи и копья. Он знал, как различить, когда сыновья земли становятся неосмотрительны, когда их оборонительная стойка даёт изъян, и он знал, как должно ударить тогда, и он знал, как разить погибельно. Теперь же, его мир перевернулся. Другой, ужасный и отвратительный демон ночи, плясал в воздухе над ним, он был жертвой, не могущей подняться от земли.

Всё это было бы почти невозможно снести, не будь принц Джаралак тем, кем он был. Принц Летающего Города сражался с тварью, и внимание всех пяти его чувств было приковано к ней: и тем не менее, он не видел её. Он был ненавистью, и он был жаждой отмщения. Тёмнокрылое чудовище было ничем для него, ничем для того разрушительного шторма в человеческом обличье, коим был принц. И, тем не менее, оно пришло к нему, оно ринулось на него, оно не знало, что есть всего лишь мышь, задумавшая тягаться с драконом, пусть и лишённым крыльев. Ей, летающей твари, было суждено погибнуть, - это принц знал с абсолютной уверенностью, запрещающей даже всякую мысль об обратном.

Он отступит к центру платформы, закрывая свои глаза и лицо своим щитом из золота, и там он оттолкнёт её от себя. Тварь взмоет в высь, разрывая дистанцию между ними, - всё затем, чтобы через пару секунд ринуться на него в ответном пике, рассчитывая сокрушить его весом всего своего тела и скинуть вниз, к подножию этой проклятой богами пирамиды. Но она ошибётся в одном: в том, что принц будет куда как более быстр, нежели она, в том, что он будет куда как более готов избегнуть её удара, чем она нанести его. Она ринется на него, и он уйдёт от её выпада, и он сделает свой, и это низвергнет её с небес. Затем, Джаралак Иерери обрушится на неё, и придавит всем весом своего тела к земле одно из её крыльев. Она станет пленницей, а его браслеты-оковы из золота станут двумя молотами. И он будет бить, и бить, пока каждая её кость не будет сломлена, пока последняя конвульсия не сведёт её члены. Она будет пытаться сбежать, если не взлететь на своих сокрушённых крыльях, то хотя бы уползти к краю платформы, - если не сбежать, то по крайней мере умереть, ринувшись вниз, так, чтобы захватив принца с собой. Но тому не суждено будет сбыться. Джаралак Иерери будет раз за разом оттягивать её назад, туда, где она не сможет летать, и не сможет даже встать, но должна будет бороться, бороться и проиграть. И, вот, она ляжет перед ним разорванным остовом того, чем она была, и тогда соединит свои руки над головой, и опустит их сочленённый вес прямо на неё, и это разобьёт её череп на тысячу осколков. Так и никак иначе, зверь из сумрака погибнет. Этого ещё не произошло, но принц видит предосуществление всего того, чему должно свершиться на этой вершине, он видит, подобный провидцу. Нет никакой возможности инобытия в его расчёте и в его предвидении времён. Случится то, что должно случится. Он, и его ненависть к Зарне Араксу абсолютны, создание полумрака и хищной жажды, - нет. Один из них падёт, второй - встанет над поверженным.

- Я прикажу Бернарду устроить для меня постель и лягу спать, если двое этих тягомотных пустомели закончат со своими расспросами ранее. чем я, наконец, засну, чувствуй себя свободным разбудить меня. Я поговорю с ними. Я скажу им, что сказал тебе, и своим мнением подтвержу вес твоего.

Драгшнан откинулся на стуле и прикрыл глаза. Когда он открыл их, его лицо, его взгляд были как будто бы принадлежащими человеку из другого мира. Так отрешён был он, так во власти своих дум.

- В обычных обстоятельствах я бы возразил тебе, ты знаешь, Вацлав. О том, что каждая случайность и каждое необоснованное совпадение есть деяния перста Хаоса. Я бы сказал, что необычное происходит скорее не из-за вмешательства иного нам, а из-за нашего собственного несовершенства, из-за несовершенства человеческого рода. Что есть лакуну в нашем бытие, - и в них живёт случай, и совпадение, и удача или неудача. Что всё это есть недостаток нашего собственного естества, нежели порча, приходящая извне: и что соразмерно с тем как мир будет исправляться и улучшаться к заданному нам Порядку идеалу, всё это иссякнет и исчезнет. Впрочем, я полагаю, сейчас таковые мои слова прозвучали бы не подтверждённым ни в чём схоластическим аргументом, имеющим очень мало с тем, что творится в мире плоти и крови. Пусть так. Вот, получи то, чего ты хотел.

Драгшан наклонился к столу, и добавил пару строчек, а затем ещё несколько к своему протоколу, выложенному на стол. Он не озаботился тем, чтобы пометить их как постскриптум или пост-постскриптум, он не заботился даже о том, чтобы писать ровно. Тем не мене, он изложил все те детали, о которых ранее молчал: и о имени ведьмы, которое расходилось с именем названным другим инквизиторам, и о мороках, таящихся в колдовском тумане, и сколь они похожи на живых и знакомых, и сколь они погибельны, если к ним прикоснуться, и о том, что крестьяне вовсе и не думали о втором чудовище, а почитали всё случившееся деяниями адского пса. О, том, что его магии они приписывали и туман, и мороки. и мертвецов, даже не думая, что вторая бестия, нибельтод, охотилась во мгле. Он так же в двух словах описал, что Скорба думал о возникновении призрака, и сколь это маловероятно, и сколь это, тем не менее, так. В конце он откинулся на стуле вновь, и осмотрел свой лист со злой гримасой на лице. Тот был исписан далеко под тем местом, где доктор изначально приложил свою печатку, он был исписан сверх того и на второй, плохой, стороне. Ракоши усмехнулся, а затем наполовину пьяным, наполовину рассчитанным движением опрокинул одну из свечей на столе: так, чтобы воск с неё кляксами и потёками пролился на лист, но сам тот не достался мигом погибшему пламени. Затем он повернул на пальце своё кольцо и снова приложил его к листу. На этот раз не на печатном воске, а на более сорном материале удостоверяя истинность своего письма и выслушанного им показания. Сделав так, он поднялся.

- Я оставляя всё это тебе, Вацлав. Сам же, как я сказал я собираюсь отойти ко сну. Магистр белой магии, могущий стоять на ногах и клюющий носом, я не сомневаюсь, будет более подобающ тому, кто славб и не в себе. Чтобы вы там меж собой не договорились. В любом случае, я уже знаю итог вашего разговора, так чего же здесь недоумевать? Сначала мы пойдём туда, где остановился Амсель-торгаш, затем туда, где сожгли ведьму. Всё это, как только мы оправимся. Что, ты думаешь, что посовещавшись с двумя этими юношами, ты исторгнешь из себя какой-то иной план действа? Полно те. Разбуди меня, если в том будет нужда. Не беспокой меня, если без того можно обойтись...

- БЕРНАРД!!! Мою постель, мою грелку! Немедленно! И ещё подогретого вина, о разбери же тебя кровавая и вопящая Бездна!

Сатир покачал головой.

- Я не почитаю чем-то зазорным признать, что я боюсь их больше, чем желаю их погибели. Я видел как вся моя семья, весь мой клан и все, кого я знал, были уничтожены ими. Я видел, как они были возрождены вслед затем к жизни без жизни. Теперь ты говоришь мне, Октарион, что моим погибшим родичам суждено стать воинами немёртвого короля-чудовища, кои будет Разрушителем Фаэрнила, Пожирателем Мира и Приёмным Сыном Миркула. Их кости и их плоть будут танцевать в Его танце уничтожения, их души будут выть и умалять, оставаясь неуслышанными. Нет, воистину, если какая-то храбрость и была во мне когда-то, то она была вконец изничтожена тем, что я видел. Я хочу бежать от неминуемого рока, и я буду безумным, прежде чем добровольно буду искать второй встречи с ним.

Сатир закрыл глаза, и на секунду его косматое лицо, казалось, обратилось в погребальную маску скорби. Он раскрыл их, впрочем, спустя едва ли мгновение, и его облик обернулся его прежней настороженностью и подозрительностью.

- Впрочем, мы, о воин, можем помочь друг другу, если ты пожелаешь меня выслушать.

- Бах! - только и вскинул руками доктор Ракоши, зло скривившись. - Ты глупец, Вацлав Скорба, и ты ведёшь нас всех к нашей погибели! Но, так и быть, я покоряюсь! Да сжалятся Чемпионы над твоей безумной, заблудшей душой! Я примусь за исполнение твоих распоряжений, старик, так скоро, как приведу себя в порядок.

Протяжный скрип каблуков по полу, ворох черного меха и золотой парчи, то Драгшан резко поворотился прочь от лидера котоерии, всё ещё шепча себя под нос сдавленные ругательства. Тут взгляд его упал на его слугу.

- Бернард! - взревел профессор белой магии так, что ставни церкви задрожали, а самые робкие и пугливые из крестьян даже втянули головы в плечи. Казалось, волшебник готов был призвать громы, молнии и всесжигающее пламя своим следующим словом. - Мои ноги промокли, мои кости озябли, и в моём животе так же пусто, как там было и час назад! Что делаешь?! Разве ты не обещался «похлопотать» о моём обеде, когда я выходил? Где он? Где вино, чтобы разогнать мою кровь? Где очаг, у которого я согреюсь? Бернард!

- Кто он, этот принц? - спросил гуля Ливий уже на ходу, жестом руки со всё так же зажатым в ней письмом и конвертом призывая своих компаньонов следовать за собой.

- Как его имя? Но главное... Я вижу, что он избрал Дворец Монтечиторио, дабы дать нам аудиенцию. Что за резиденция! Такая владетельная роскошь. Такой блеск минувших веков. Там откуда я, подобное, обычно, причитается на долю Инвиктуса. Принадлежит ли он так же к первому сословию, ваш принц?

- ... Ибо, коль скоро это так, коль скоро среди вас есть те, кто ранен и страдает, - подхватил Драгшан Ракоши после Мала, - то возрадуйтесь: избавление близко.

Сказав так, доктор белой магии протянул руку в карман в одном из длинных, прорезанных на локтях и ниспадающих почти до земли рукавов своего плаща, и извлек оттуда белый жезл, подобный обличием и формой укороченному пастушьему посоху.

- Я, Ракоши, буду попечителем и орудием вашего исцеления.

- Тогда, коль скоро твои обстоятельства и твой кошелёк тебе этого позволяют, господин Крид, - пожал плечами эльф, - ты мог бы включить меня в число этих людей.

- Уж всё лучше твоим смельчакам, коль скоро ты направишь их в погоню за гоблинами, быть снабжёнными помощью магии и знаниями того, кому ведомы пути, тайны и опасности Леса Чёрной Луны. Я же, Тесселин Ае'Кредне, сполна обладаю знанием этих двух вещей: колдовства и леса. Если ты не желаешь терять времени и хочешь, чтобы спасательная экспедиция, которую ты берёшься снарядить, имела хоть какие-либо шансы на успех, то ты навряд ли сможешь сделать выбор лучше, чем приобрести мою комиссию в качестве её руководителя.

Тесселин откинулся в кресле и сложил руки на груди перед собой. Его взгляд, - взгляд имеющий сейчас непривычное и малознакомое для обитателей Лощины хищное и взыскующее выражение, - впился в лицо Крида, и, как кажется, пытался пробуравить саму душу магистрата, дабы добраться до самых его глубинных и потаённых мыслей.

- В конце концов, - протянул эльф, кривы губы, - кто есть твои без меня люди и что они умеют? Понукать несмышленых лесорубов, не позволять им бунтовать и запугивать их так, чтобы ты мог и дальше им недоплачивать? Все эти качества, все эти умения, я не сомневаюсь, весьма полезны тебе в твой обычный день. Тем не менее, навряд ли они делают хоть кого-либо из них хоть сколько-нибудь приспособленным для отчаянных и рисковых экспедиций в древние и негостеприимные пустоши, полные чудовищ. Я же, единожды, уже имел возможность руководить одной таковой экспедицией, мои люди тогда, - были ещё более разномастным, неподготовленным и своенравным отребьем, чем то, что служит тебе. Тем не менее, я вернулся с успехом. Да, это очевидно, это ясно как день, Тесселин на посту руководителя собираемого тобой отряда - твоё единственное спасение. Единственное спасение твоего сына.

- Какая-нибудь бродячая собака, должно быть, разрыла свежую могилу, - подал голос Драгшан Ракоши, который всё так же, не спешиваясь, прежде того несколько минут в молчаливой задумчивости наблюдал за поисками и стараниями Вацлава. - Она принесла сюда свой маленький трофей, а затем его бросила, по видимому, сочтя его недостаточно свежим даже для себя.

- Истинно, всё довольно просто и объяснимо. Нет никакой пугающей и тёмной истории за всем этим, - покачал головой университетский профессор. - Я говорил тебе сразу, Скорба. Это пустое занятие, останавливаться здесь, спешиваться в эту грязь и искать что-то. Ради вашего собственного блага, я призываю тебе, Вацлав, - и тебя, господин Роммель, и тебя, Мал из Аушвайре, - вернитесь же в седло и продолжим следовать путём, каким следовали.

- Я вижу, о чём ты думаешь, Вацлав! - раздался позади Скобры и его собеседника приглушённый шарфом и высоко поднятым воротником тяжёлого кожаного плаща голос Драгшана Ракоши, - того самого доктора Ракоши, кои был равно магистром богословских наук и великим знатокам науки мистической, науки, открытой человеческому роду через милость и благоволение лорда Аркина от Порядка.

Поравнявшись на своём вороном жеребце с Вацлавом Скорбом и Малом впереди их конной колонны, - так что молодой аушвайрец оказался зажат между двумя старшими инквизиторами, - мог своей затянутой в перчатку ладонью оттянул от своего рта загораживающие его прежде того слои кожи и ткани. Хрипло кашлянув несколько раз от брызнувших в его лиц капель и потёков влаги, Ракоши продолжил говорить.

- Ты, должно быть, обдумываешь, стоит ли нам разделиться или же это пустое, и нам следует продолжать всем вместе держать курс на Руэйгевизе, эту забытую Порядком дыру.

Драгшан замолчал ещё на секунду, на этот раз для того чтобы мотнуть несколько раз своей длинной шеей, будто бы пробуя поудобней устроить свою голову у себя на плечах, и поправить затем широкие поля своей чёрной шляпы у себя на лбу.

- Это правда, они, - люди того притона, где мы провели вчерашний день, - так и не смогли сказать нам точно и наверняка, куда от них направился в своё время этот человек Амсель. Верно так же и то, что, если он не собрался вдруг ни за что и ни про что не решил вдруг углубится в эти проклятые чащобы и сгинуть там на совсем, Дагоберта Амсель должен был избрать назначением своего пути одно из этих мистечек, Шлупфвинкель или Руэйгевизе. Буде у нас в распоряжении только слова того корчмаря и его прислуги, мы и правда не могли бы быть уверены, куда нам следует отсюда отправиться.

- Но у нас ведь есть письмо Цхейде, да? Отправляйтесь в Руэйгевизе, он пишет. Найдите, что случилось с моим коробейником или кем там был этот Амсель. По-моему, всё очевидно. Этот человек, кем бы он ни был, так же ещё и информатор или осведомитель для трибунария. Иначе какое бы господину Оттавио было бы до него дело? Трибунарий, должно быть, получил донос на сброд из этой Руэйгевизе, и отправил туда своего шпиона, чтобы узнать, что из донесённого было правдой, а что нет. Он пропал и теперь мы отправляемся ему вослед. Правда, в письме было сказано "в этих местах", если я правильно помню его слова. Но, наверное уж, если бы он был не уверен, куда именно подевался его соглядатай, Цхейде не направил бы нас четверых так прямо в Руэйгевизе, а объяснил бы, что мы должны посмотреть и повыведовать по всей округе.

- Вот что я скажу, это всего лишь одна миля до ночлега, очага и крова над головой! Мне становится дурно даже от того, что вы двое остановились, смотрите в сторону и говорить, ах-ха, что-то в духе "около пятнадцати миль" или как-то! Пусть демоны Хаоса пожрут Шлупфвинкель и всех его обитателей, - я не хочу о нём даже слышать! Там! Всего лишь в миле впереди: Руэйгевизе, - да, это последняя из никчёмнейших дыр в мире! - но сейчас я предпочёл бы оказаться там, нежели ещё хоть одну лишнюю минуту торчать посреди этой льющейся с небес пучины!

Говорив так, - а напоследок так уже и кричав, - Драгшан Ракоши вновь натяну на лицо шарф, и, призвав следовать за собой своего слугу Бернарда, а своих спутников не задерживаться пустыми вопросами и разговорами, поскакал вперёд всех по дороге, - туда куда указывал ему дорожный знак. Пока он совсем скрылся за моросящей с безжалостных высот завесой дождя, можно было видеть и слышать как доктор Ракоши периодически вскидывает вверх руки и кричит что-то вроде:

- Шлупфвинкель?... Зачем Шлупфвинкель?... Вперёд!... Руэйгевизе!... Чёртова дыра!... Проклятье на твои кости Дагоберт Амсель!... Четыре дня!... Проклятые четыре дня дождя!...

Можно было подумать, что Ракоши, университетский профессор, не был привычен к тяготам и лишениям такого рода дорог.

- Не тратьте времени на насекомых! Меньший из них, - иллюзия, шагайте прямо через него! Большого, - я задержу! - крикнула всё ещё невидимая Джастей откуда-то сверху, отдавая приказы своим воинам. Секунда, и она предстала пред всеми сражающимися внизу дроу воплоти: её лицо и руки, с зажатым в них магическим жезлом, подняты вверх в исступлении магических инкантаций и пасов, за её спиной горделиво расправленные крылья, сияющие тысячью соцветий. Ещё секунда, и на поле боя обрушилась её магия: нити паутины воплотились прямо из тонкого воздуха и упали на Теней, окутывая их с ног до головы, а так же, верные обещанию колдунью, и на призванное Шаль'Тарин чудовище...

- Давайте! В Бездну жука, не он ваша цель! Карабкайтесь наверх, вы все! Там, Унгур, позади и по правую руку от тебя какие-то ящики: воспользуйтесь ими и заберитесь наверх! – вновь принялась громогласно командовать своими людьми Джастей. – Вперёд! Они все как мухи здесь, - мухи, запутавшиеся в паутине, ха! Мы легко расстреляем их как мишени в тире!

Улыбнувшись вслед затем своим заключённым в плен её заклинания компаньонам из Последнего Приюта и помахав им ладошкой, Джастей поспешила скрыться с края крыш, куда-то туда, в их глубину, где она снова была невидима с земли и недоступна оружейным снарядам и мстительным стрелам, которые могли бы быть оттуда в неё брошены.

//standard action: cast spell: web;
free action: use the rod of metamagic to sculpt area of effect;
free action: speak;
move action: move;

- Я не знаю, Шеймус, - всё так же не подымаясь бросил через плечё Тесселин.

- Всё это, - указал он в сторону открывавшегося перед взглядом его группы зала, - похоже на какое-то священное место. Эти трое, должно быть, были монахами при жизни и легли здесь и умерли, дабы быть стражами сего алтаря во веки веков. Я не последователь бога этих мест, но я и не богохульник и не решусь осквернять место смерти и упокоения, место божественной благодати, своим суетным присутствием, если на то нет серьёзной нужды.

- А нужды таковой я не вижу, - поднялся, наконец, на ноги эльф. Развернувшись к своим спутникам и подобрав с земли свой посох, он пояснил:

- До того как она стала гробницей, это комната явно была молитвенной залой. Вряд ли дворфы растили свою еду там же, где и молились, где и предавались размышлениям о своём божестве. Одно, - профенно, второе - священно, навряд ли земледелие и удобрение почвы, чтобы вырастить что-то съестное и мысли о божестве могут сочетаться в пределах одного зала. Идёмте дальше. Давайте посмотрим, что за этими двумя дверями.

Тесселин указал в холл, что теперь лежал перед ним. Он явно имел в виду, чтобы его компаньоны открыли и осмотрели те комнаты, что располагались между входом в монастырь со двора и порталом алтарной комнаты.

- Я влезла в разговор, Маснал? О, я вижу это по другому. Я вижу это как то, что ты слишком долго ходил вокруг да около и был близок к тому, чтобы прийти в никуда, - покачала головой Джастей. - Я дала тебе сто золотых, чтобы ты достал мне информацию о ведьме и её завтрашней покупке. Ты отдал моему информатору эти сто золотых, - сто золотых, которые мне дала Шаль'Тарин из Теней, - ты не получил от него ничего, и ты сделал меня должным ему ещё две с половиной сотни золотых для того, чтобы я могла похвастаться хоть чем-то. Оттуда, где стою я, мне кажется, что ты подвёл меня, мой милый Маснал.

- Я была склонно полагать, что у тебя есть какой-то хитрый план, но теперь твои собственные слова изобличили тебя. что это не так - упёрла волшебница навершие своей трости в подбородок барда. - Мне уговаривать Шаль, Маснал? Мне убить и обобрать одну из лапок Паука, ту самую, что уже долгие годы успешно доставляла мне книги? Всё это мои проблемы?

Отступив на шаг назад, Джастей улыбнулась:

- Мне кажется, что всё наоборот. Мне кажется, что это ты, кому предстоит встретиться с целым миром проблем и бедствий... О нет, Мас, не думай, прошу тебя, что это может быть как-то иначе. Посмотри по сторонам. Ты видишь милую ухмулку моего верного Унгура, чувствуешь его дыхание на себе? Ты видишь Ирлеса? Вспомни: кто я и что я. Джастей Тамер не есть просто глупая девка из таверны, где ты квартируешься, падкая на красивые наряды и новые побрякушки. Нет, Джастей Тамер - весьма сноровиста и имеет познания в магическом искусстве. Познания много большие, намного более опасные, чем те трюки и фокусы, которые есть у тебя.

- Скажи это. Скажи, что понимаешь меня. Скажи, что сделаешь всё, что потребуется. Скажи, что сможешь добыть для меня и Шаль'Тарин опись всех сделок, товаров и клиентов библиотеки на завтра. Покажи мне, что мы на одной странице. Молю, сделай это. Скажи это ради себя. Ибо тебе не понравится, что будет, если мы не там, - ни на этой самой одной и той же странице.

- Люди, Шеймус, - тихо пояснил Тесселин, наблюдая из своего укрытия за удаляющимся Сакимо, - не обладают настоящим разумом подобно тому, как им наделены эльфы или гномы. Линте на разный манер предпочитает называть это глупостью их рода, я говорю, что они племя притворщиков или же детей, что не взрослеют. В своих городах и королевствах они, возможно, за вычетом их нелепых традиций и поверий, и могут показаться подобными старшим расам, но уведи их с привычной площадки их игр и от историй, что они ежесекундно рассказывают друг другу, и они теряют всякую причастность к такому подобие.

- Ты сам мог видеть, всю эту дорогу они были чем-то навроде взбесившихся цирковых обезьян, которых недавно скоморохи показывали в нашем поселении. Они прыгают, и они вопят нечленораздельно и не о чём, не могучи связать двух правильных слов промеж собой и исторгнуть из себя хоть одну дельную мысль. Они, казалось бы, сами влекут к себе свою смерть и борются и противятся, когда милостивый надсмотрщик дергает их поводок, чтобы затащить их обратно в безопасную клетку правильного разумения и спасти их от последствий их рокового дурачества.

- Прочь от меня, ты, тварь! - шипел Тесселин, отталкивая от себя только что почтённую им кикимору и, вместе с тем, острасткой пятясь назад. - Я увижу твою смерть! Смерть твоих сестёр! Выдавлю этими руками всю жизнь из глотки твоей госпожи!

Пара шагов, и вот уже посох вновь с громким свистом взмыл над головой эльфа, чтобы крушить плоть осаждающих его отряд чудищ. Быстрый как молния и смертоносный как гадюка устремился он к горлу своей жертвы и столь же ядовитыми и гневными были слова, которые Тесселин вслед затем крикнул Бенедикту:

- Проклятье на твои кости, о катбертианец, ты никчёмный увалень! - прорычал эльф. - Посмотри, что ты сделал с Шеймусом?

- Эй, держись там, старина! - бросил он вслед затем гному гласам, что был подобным заре и летнему дню в сравнении с тьмой и мраком его предыдущих слов. - Я, Тесселин, спасу тебя!

//
miscellaneous action: 5-foot step to 19.13,

swift action: change to two-handed grip on quarterstaff,

standard action: attack hag #7;

Тесселин лишь краем уха приметил бессвязный призыв катбертианца. Как кажется, сначала тот взывал к ним, дабы они продолжали стоять и сражаться. Затем, напротив, объявил, что он него самого не может быть никакой поддержки.

"Неужели так всё и закончиться для этого отряда?" - раздался между тем молчаливый вопрос в голове эльфа. "Это чудовище растерзает их всех", - кивнул он вслед затем самому себе.

"Но я, я то не должен погибнуть! Когда мы шли сюда, я единственный возражал против той глупой затеи с факелами, что придумал Деяна Простак! Я пытался остановить его и Сакимо, когда остальные бездействовали! Деян и другие, быть может, так порочны и злы, что совершенно равнодушны к судьбе своих соплеменников и родни, зависимой от них. Быть может, они не ставят её ни во что в сравнении со своей спестью, - но не я! Не было ни мгновения с тех пор как я взошёл под кров этого леса, когда я бы бросил вызов Обадай Хаю или проявил неуважение к его царству. Я ступал с должной почтительной острасткой, я не разрушал священную тишину и невозмутимость этой чащобы криками и междоусобицей, я не зажигал света и не взывал к каким-то иным богам, кроме ревнивого повелителя этого края. Я не должен погибнуть за чужие злодеяния!"

Рассудив так, эльф подхватил с земли, где он их ранее оставил, свою суму и свой плащ, а затем, стиснув их покрепче в руках, бросился бежать.

//Pick up an item, move to 6-13