Личный кабинет: Sikhem

- Я знаю об отчаянии больше, чем кто-либо из здесь присутствующих. – Колдун тяжело глянул на высокомерного вампира, и стылая морозная пустота засквозила во взгляде его единственного глаза, - А в страхе нет ничего постыдного. Ничего не боятся лишь безумцы и боги; крыса, что бежит из приютившего ее дома, не боится ни за тех, кто жил в нем, ни за сам дом, она спасает лишь свою шкуру: это достойно только жалости.
Внезапно заныло в груди, глубоко и тянуче, как будто пальцы неумелого барда задели перетянутую струну, и отозвалось ослепляющим огнем в правой глазнице – не успел, опоздал, только обернулся туда, где за домами смутно виднелись ворота, обернулся, чтобы, не обращая внимания на собеседника, в следующий момент кинуться в узкий переулок. Никчемный, никчемный, даже не успел добраться до дома, чтобы взять свои снадобья, не быть безоружной мишенью перед врагами, ничего не успел. Человек, смертный, бессильный, и что было у бездомного колдуна, кроме заботливо взращенной ненависти, диковинного растения с восковыми листьями, с жадными корнями, с ядовитыми черными плодами, которые уже давным-давно созрели и теперь ждут протянувшейся к ним неопытной руки, которая сорвет, которая только коснется… кому вдохнуть аромат янтарной смолы, смертельной отравы? Несколько воинов-сатаров, быстрых, сильных, наверное, даже красивых, как бывают красивы хищные звери, свернули вбок, отдаляясь, теряясь за поворотом. Колдун зачарованно следил за ними, вперившись вслед остекленевшим взглядом и шепча что-то, потом медленно наклонился, голой рукой зачерпнул снега у самой стены дома и кинул вслед. Безобидный чистый снег, рыхлый, рассыпчатый по морозу – его подхватил ветер, рассеял по улице и взвыл в какой-то трубе, как воет брошенный в лесу старый пес. Простая завистливая злоба смертной плоти, которой идти в землю, которой облазить с желтых костей, ненависть живого и алого, которое упорно не хочет умирать, бессильная мука одиночества над родной могилой, какие силы сравнятся с этим? Ожесточившийся колючий ветер, который уже не был ветром, нес вслед сатарам мелкий мусор, прах и жирные хлопья пепла, и темные птичьи перья, и невесть взявшиеся посреди белой зимы пожухлые черные листья. Что-то, что тысячами глаз смотрело из-под земли, сотнями ушедших поколений стертой памяти, сожженного жилья, оно здесь, оно близко и бег куда-то превращался в бег от чего-то, осколки жгучего колдовства летели в морозном воздухе, садились на плечи содрогающейся в рыданиях овдовевшей женщины, признавая ее за свою, путались в светлых волосах ребенка, невидяще уставившегося в небо, бились в доспехи воинов, но что они могли? Жалкая потуга беспомощного бродяги, которому просто стало некуда деть свою злость и он швырнул ее в ветер как семена сорной травы: пусть летит. Бессмысленный жест. Ида тяжело прислонился к стене, опустошенный, как будто его чародейство забрало у него что-то, что единственное давало волю куда-то идти и что-то делать. Черное перышко танцевало на снегу в крутящем завихрении, придавив его сапогом, колдун медленно побрел в сторону своего дома, стороной от широких улиц и стараясь держаться в тени. Все повторяется снова, идет по кругу, и мировой змей вгрызается в собственный хвост замкнутым циклом, опоясывая и не позволяя вырваться из кольца предопределенности. Так было и так есть, опять и снова. Становятся бессмысленными все попытки, это барахтанье в ледяной черной воде, когда на сотни верст не видно берега, но почему-то он еще торопится добраться до своего дома раньше, чем это сделают пожары. Надежда, дитя со светлым ликом, живучая тварь, что даже с перебитым хребтом ухмыляется врагу в лицо и, видят боги, страшен ее оскал.